Михаил Павлович
1 апреля 2017 Григорий Михнов-Вайтенко
I
Эти беленькие домики, прячущиеся в зелени. Эти улочки, сбегающие к уютной бухте. Сама бухта и пирс, вытянувшийся слева, словно кривой турецкий кинжал, полумесяцем вонзающийся в море. И белая невысокая колоколенка под красной черепицей, сверху на склоне, почти скрытая зеленью апельсиновых деревьев. И тонкая линия волнолома, при входе в бухту…
Эта картинка неизменно возникала перед глазами Михаила Павловича, стоило только шепнуть «Барат-рейд».
Вот и сейчас, когда он положил телефонную трубку, всё это возникло в памяти, хотя прошло уже… сколько? Сорок, нет, сорок семь лет. Господи, Твоя воля! Сорок семь!
II
Тогда, весной 1969-го года, Михаил Павлович впервые увидел Барат-рейд сверху, с перевала, куда привезла его посольская машина. Молодой, даже моложе его самого, а ему в тот год исполнилось только двадцать восемь, сотрудник Совкомфлота, обернулся с переднего сиденья «Волги» и, улыбаясь, сказал: «Вот, Михаил, тут наше хозяйство. Люби, значит, и жалуй…» А у него, моря, кроме Балтики, никогда не видевшего (да и то, какая в Ленинграде Балтика?) и на юге не бывавшего, даже дух захватило от такой кукольной красоты.
«Волга» недолго попетляла по узким улочкам и остановилась возле неказистой каменной стены с калиткой. Здесь всё было каменным, уже успел заметить Михаил Павлович, желтоватый песчаник, на солнце становившийся ослепительно белым, а в тени принимавший самые причудливые оттенки, был тут повсюду. Из него строили дома, им мостили улицы. Или не мостили? Может быть, от природы они тут были такими? Просто камень, на котором стоял городок? Он так этого и не узнал. Всё было некогда.
Хлопнули дверцы машины. Водитель открыл багажник, доставая чемоданы Михаила Павловича.
«Вот тут и будешь жить», — проходя вперёд, сказал Сергей Сергеевич. Этот молодой совкомфлотовец, знакомясь, представился именно так. И, глядя на его крепенькую фигуру и круглое уверенное лицо, как-то не возникало желания назвать его по-другому.
Сергей Сергеевич обогнул слева колоколенку и по дорожке прошёл в глубину — туда, где в зелени прятался одноэтажный невзрачный дом.
— Муса! Эй, Муса! — крикнул Сергей Сергеевич. Откуда-то из кустов, отряхивая руки, им навстречу спешил, припадая на одну ногу, человечек в грязно-сером балахоне и тряпке, намотанной на голове.
— Вот, Муса, знакомься. Это твой хозяин новый. Звать его отец Лаврентий. Понял? Лаврентий! — и Сергей Сергеевич добавил что-то по-арабски.
Муса, улыбаясь, двумя руками пожал сначала протянутую руку Сергея Сергеевича, потом так же схватил руку Михаила Павловича и тряхнул её несколько раз. Руки у Мусы были горячие и сухие.
Вошли в дом, состоявший всего из двух комнаток, но чистый, с хорошей мебелью и старыми иконами в углу. Михаил Павлович обратил внимание на то, что лампадка перед иконами горела.
— Давай, Миша, кидай вещи и поехали ко мне, поедим с дороги. Не бойся, Муса присмотрит за всем.
Михаил Павлович поставил один чемодан на стул, второй положил на кровать и пошёл вслед за Сергеем Сергеевичем к дожидавшейся их «Волге».
III
«Сорок семь!» — снова подумал Михаил Павлович, слепо глядя на бумаги, разложенные на письменном столе. И за все эти годы, стоило только раздаться телефонному звонку и бодрому голосу произнести в трубку: «Привет из Барат-рейда!», как что-то теплело в груди, и мысленно он переносился туда, в городок на западном берегу Африки. Туда, где он провёл всего год. Но такой чудный год!
IV
Михаил Павлович родился за два месяца до начала войны. Его отец был кузнецом в артели. Мать не работала. «По-хозяйству она», — коротко давал характеристику отец.
В детстве отцу не повезло. Сломанная нога криво срослась. Говорили, что земский доктор не доглядел. И остался Павел Петрович Семёнов хромым на всю жизнь.
Миша был вторым сыном в семье. Старший – Паша, Пал Палыч, был к тому времени трёхлетним.
Семья жила на окраине Витебска. С началом войны они бежали, как и большая часть гражданских жителей. Добежали до Великих Лук, там недалеко и осели в ближнем селе.
Там, в селе Воскресенском, в сорок втором году и поменялась жизнь старшего Семёнова. Его, возившегося с церковной оградой, приметил проезжавший священник Псковской миссии. И уже через два месяца, после коротких курсов, отец Павел уже вовсю махал кадилом в той самой церковке Воскресения Христова, что в одноимённом селе.
Отец всегда говорил мало и односложно. Детей не ругал, матерью не командовал. В ответ на её упрёки и просьбы либо делал сразу, как она просила, либо молча разворачивался и уходил. Сперва в кузню, потом в церковь. Лишними словами не разбрасывался. И семью своими проблемами тоже не обременял.
Войны Миша не помнил. Есть хотелось, вот и всё воспоминание, да ещё как ехали куда-то на подводе. В город? Из города? Убегали или возвращались? Не помнил. Не помнил, как по ночам отец подолгу в сенях разговаривал с приходившими людьми. Как бубнило по полночи два-три голоса… Кто приходил? Чего хотели? Не помнил, как ругалась мать с отцом, убеждая того уезжать вместе с миссией. Убегать вместе с немцами. «Тебя расстреляют и нас не помилуют…» Отец отмолчался и уезжать не стал.
Но запомнил, как в сорок пятом, уже Победу праздновали, прибежала соседка:
— Батюшка! Иди! Зовут, приехали!
Миша запомнил, как заголосила мать, как отец молча оправил подрясник и пошёл к сельсовету. Как они с Пашкой побежали следом. Как на площади села при большом скоплении народа какой-то крупный чин, приехавший из города, вручил отцу орден Отечественной войны. Чин долго тряс отцу руку, говорил какие-то слова, а потом прикрутил орден прямо на подрясник. И отец стоял, как всегда мрачный и только брови хмурил.
После войны они так и остались в Воскресенском. Отец продолжал служить. Мать возилась в огороде. В церковь она ходила только по большим праздникам, стояла в притворе. На исповедь и причастие не ходила, кажется, никогда. Почему? Мишка не спрашивал.
Родились ещё две сестры. Потом Пашка закончил школу и уехал в Ленинград, в семинарию. И в тот же год отец слёг с воспалением лёгких. Слёг и уже не встал. Похоронили отца возле церкви. Пашка приехал из Ленинграда, ходил в своём дурацком чёрном кителе семинариста, Миша злился на него, что тот ходит гордый, не разговаривает: «Как будто чужой!»
По весне Пашка приехал опять, быстро повенчался в городе с соседкиной дочкой и уехал снова; а на Троицу, уже новый отец Павел махал кадилом в Воскресенской церковке. И мать стояла в притворе и плакала. И народ пел «Царю небесный…».
V
Через год Мише исполнилось восемнадцать. Поступать он никуда не стал, работал на мехдворе, возился с железками – это ему нравилось. Но у военкома свои планы.
Служить Миша попал тоже в Ленинград. Как он сам понимал, не без помощи братца, однако обсуждать они это не стали. Был приписан к Балтийскому экипажу, носил бескозырку и тельняшку, но на самом деле возил на уазике замполита флотского госпиталя кавторанга Хмельницкого. Три года возил.
Пашка появлялся в Ленинграде регулярно. Приезжал на сессию. Закончил сначала заочно семинарию, а потом и Академию. Получил золотой крест и сильно растолстел.
К брату в часть приезжал в гражданском костюме и шляпе. Заходил к Хмельницкому, привозил ему из Воскресенского домашнюю колбасу, которую тот очень уважал. Выпивал с ним умеренно. А потом забирал брата вместе с уазиком, и тот возил его по всему Ленинграду, а иногда и области.
Так, постепенно, Миша перезнакомился со всеми однокашниками брата, а заодно и с преподавателями семинарии. Был даже представлен ректору. Молодому одышливому епископу, который только посмотрел на Мишку цыганским глазом и сказал: «Молчун? Это хорошо!»
Призывался Мишка на четыре года, но срок сократили, и уже в шестьдесят третьем он вернулся в Воскресенское. Проболтался дома четыре месяца, а потом брат засобирался в Ленинград и забрал Мишку с собой. Так он оказался в семинарии.
Учёба давалась ему с трудом. Петь он не умел вообще, говорил мало и нескладно, писал с ошибками. Но машины продолжал любить и часто подменял штатных водителей в епархии. Возил секретаря, а пару раз и Самого. Через два года Сам остановил Мишку в коридоре и спросил: «Ну, Молчун? Жениться будем?» — и, не получив ответа, через неделю постриг его в монахи. Так у Михаила появилось второе имя – Лаврентий. Иеродьякон Лаврентий, официально назывался он в семинарии.
А ещё через год, на зимней дороге в их «Волгу» врезался хлебный фургон, потерявший управление на спуске. Михаил среагировал правильно, выжал газ, успел проскочить вперёд, так что фургон только зацепил багажник «Волги», но и этого оказалось достаточно, чтобы на год загреметь в госпиталь с компрессионным переломом позвоночника.
Секретарь епархии, которого в тот день вёз Михаил, считал его своим спасителем. В госпиталь наведывался регулярно, привозил домашние котлеты и апельсины. Передавал наилучшие благопожелания от митрополита. Но, главное, оценил Мишкино молчание.
Мишка вполне мог рассказать, что вёз он секретаря отнюдь не со всенощной из дальнего прихода в Козьей Горе, а от весёлой вдовушки, к которой секретарь наведывался регулярно. Но Мишка промолчал, и секретарь это оценил и запомнил.
VI
— Ну, Михал Палыч! Принимай гостя! — сказал Сергей Сергеевич Васнецов, входя в кабинет митрополита.
— Сергей Сергеевич! Дорогой! Рад, рад тебя видеть! — откликнулся Михаил Павлович, выходя из-за стола и целуясь с гостем.
— Всё уж готово! Пошли, пошли в трапезную! — И полуобнимая Сергея Сергеевича, повёл его к накрытому в соседней комнате столу.
— Сколько мы не виделись? — спросил Михаил Павлович, наливая настойку в хрустальные рюмочки.
— Два года, дорогой товарищ, два года!
— Как там дела в Первопрестольной? — Михаил Павлович закусил солёным груздём со сметаной и подвинул закусочку ближе к Сергею Сергеичу.
— А то ты не знаешь? — засмеялся тот. – Царь дурит, холопы плачут. Да! Ты знаешь, что Дмитрия Филиппыча похоронили?
— Господи! Когда?
— Да уж месяц как. Я сам на Мальте был, мне уже в Москве рассказали.
— Вот как… Сколько же ему было?
— Восемьдесят три… Он же тридцать третьего года…
— Да… Упокой Господи, душу раба Твоего… — Михаил Павлович наполнил рюмочки. – Давай, помянем, Сергей Сергеевич, раба Божия Димитрия…
— Он тебя ценил, — сказал Сергей Сергеевич, ставя пустую рюмку.
VII
С самим Дмитрием Филипповичем он виделся всего дважды. Первый раз на улице Рылеева, в маленьком особнячке, где помещался тогда Отдел внешних церковных связей. Одышливый митрополит и здесь был начальником, совмещая эту и многие другие должности с ректорством в Ленинграде. Вот в его кабинете Михаил Павлович и увидел Дмитрия Филипповича, когда прибыл для получения документов, перед отправлением в Барат-рейд.
Невысокий, но крупный в теле, лицом и телом похожий на митрополита, только что без бороды, тот пожал Михаилу Павловичу руку и коротко указал на стул, напротив себя.
— Характеристики у тебя, Михал Палыч, положительные. Отец, прямо скажем, героический. Брата твоего мы ценим. Так что, сам понимашь…
— Понимаю…
— Обстановка у них в Барат-рейде – спокойная. Есть несколько человек из бывших, с ними познакомишься. Но они там, так, век доживают… Наш сотрудник тебя без помощи не оставит. Всегда подстрахуем. Твоя задача – ничего особенного. Главное, нос никуда не суй. Служи, значит, Богу и Родину не забывай! Понял?
— Так точно! — неожиданно для себя по армейской привычке ответил Михаил Павлович.
— Вот и добре! — хохотнул Дмитрий Филиппович.
На этом их первое знакомство и окончилось.
VIII
После выхода Михаила из больницы, благодарный секретарь быстро договорился с ректором, и новоиспечённый иеромонах Лаврентий стал инспектором курса, правда, год он всё-таки потерял.
В 68-м он закончил семинарию и остался в ней, уже не совмещая инспекторство с учёбой, что было намного проще.
А ещё через год он получил назначение в Успенскую церковь города Барат-рейд, королевство Марокко.
Русская церковь в Барат-рейде появилась в середине двадцатых годов, раньше чем в Рабате. Там постройку закончили только в тридцать втором, а здесь на пожертвования купили здание заброшенной греческой миссии и начали служить. В Рабате и Барат-рейде стояли корабли Черноморской эскадры, удравшие от большевиков сначала в Стамбул, а потом, когда турки настоятельно попросили освободить гавань, сюда — в Марокко.
Экипажи поселились сначала на берегу, после затопления кораблей большинство перебралось в митрополию, а уж после объявления в пятьдесят шестом независимости королевства, остались совсем единицы. В Рабате – больше, а в Барат-рейде человек, дай Бог, сто. В церковь же ходило от силы человек двадцать стариков.
Старостой Успенской церкви был Серафим Петрович Никитин, бывший мичман крейсера «Стремительный». Невысокий, скорее даже маленького роста, но худощавый, с аккуратно подстриженной бородкой и всегда в светлом костюме с жилеткой, Серафим Петрович был образцовым «бывшим».
Говорил, слегка грассируя, неизменно на «Вы», неизменно брал у Михаила Павловича благословение, хотя руку не целовал, а только склонялся к деснице. Был он, к моменту появления Михаила Павловича в Барат-рейде уже вдов, проживал одиноко, и только по хозяйству приходила ему помогать сорокалетняя «мамзель», как называл он со странной усмешкой, высокую женщину с лицом скорее англичанки, нежели француженки, всегда молчавшую и старавшуюся не замечать Михаила Павловича.
Сидя в беседке с видом на бухту, Михаил Павлович и Серафим Петрович пили кофе с ледяной водой.
— Блаженной памяти митрополит Евлогий, — говорил Серафим Петрович, — очень ценил наш храм. Сами посудите, первый собственный храм нашего Экзархата. Даже в Париже ещё не было, а у нас уже был. Даже в Рабате только закладывали стройку, а мы уже служили.
— А кто был первым настоятелем? — спросил Михаил Петрович.
— Наш корабельный батюшка, отец Ефрем Сокорский. Между прочим, его в Японскую Государь наградил наперстным крестом с Георгиевской лентой! Он же был корабельным священником на «Корейце»…
Всё это было за гранью привычной реальности. И сам Серафим Петрович с его грассирующим мягким «р», и вид на бухту, и слова «Государь», «корабельный священник»… Михаил Петрович наслаждался покоем, хорошим кофе, сваренным по-турецки, ледяной водой, лёгким ветерком, который дул с моря и мягко шевелил полы его светлого подрясника.
«Господи! Как хорошо…» — только и думал он, не умея выразить те чувства, которые он в этот момент испытывал.
— Наш дорогой Владыка, — продолжал Серафим Петрович, — дважды посетил наш храм. Первый раз в тридцатом, а потом в сорок пятом, уже незадолго до его возвращения в Россию. Мы тогда спорили, признаться, но он был непреклонен, хотел скончаться на Родине и быть похороненным в русской земле. Мы же выполнили его волю, и марроканские приходы воссоединились с Матерью-Церковью, чему я, признаться, весьма рад…
— Я был на его могиле в Печорах, — сказал Михаил Павлович.
— Это хорошо, это очень хорошо, — кивнул Серафим Петрович и, без перехода, сказал: — Вам надо будет познакомиться с моим сыном, Василием. Он младше Вас, но в некотором смысле Ваш коллега…
— Тоже священник?
— Нет, но он занят церковными делами. Когда он приедет из Германии навестить меня, я Вас обязательно познакомлю. Молодые люди с перспективой должны общаться…
— С перспективой? — усмехнулся Михаил Павлович.
— О, да! С перспективой! Верьте мне, я хотя и не духовное лицо, но я немало прожил и кое-каким чутьём обладаю. Мир меняется. Миру ещё многое предстоит. И Церковь ещё потребуется нашей Родине. Я в этом уверен. У таких людей как Вы, Ваше преподобие, и как мой Василий, хотя он и шалопай, большое будущее…
IX
С Василием Никитиным Михаил Павлович познакомился только через двадцать лет, уже когда Серафима Петровича не было в живых. Василий Серафимович ничем не напоминал отца. Был он крупным, высоким, с одутловатым, но живым лицом и пронзительным взглядом. Занимался он церковной благотворительностью, и в епархию, куда Михаил Петрович был назначен правящим архиереем, привозил гуманитарную помощь.
Привозил продукты, вещи, книги для приходских библиотек, раз в год, обычно под Рождество, вручался также пухлый конверт с западногерманскими марками.
Взамен Василий Серафимович никогда ничего не просил, даже расписок, а на неизменный вопрос Михаила Павловича, «чем, дескать, могу», со вздохом также неизменно отвечал: «Помолитесь обо мне, преосвященный Владыко, просто помолитесь…»
X
Суда заходили в Барат-рейд пополнить запас пресной воды и продуктов, уголь и солярку забирали в Рабате. Иногда какой-нибудь сейнер выгружал часть своего улова, кто-то привозил и забирал местные грузы. Стояли недолго – сутки, максимум двое.
Не без удивления Михаил Павлович узнал, что на многих этих судах, из Южной Америки, Европы и Африки, было немало бывших советских граждан. Многие заходили в Успенскую церковь, неизменно ставили свечи перед большим образом Николая Угодника и просили у Михаила Павловича благословения. Периодически кто-то из моряков оставлял ему то книжку, то иконочку, а то и просто конвертик, которые забирал Сергей Сергеевич. Иконы и книжки он через пару дней возвращал. «Прочитал, очень интересно!»
Пару раз Сергей Сергеевич выразил желание пообщаться с моряками. Общение происходило в домике Михаила Павловича. С водочкой и закусочкой, по-русски.
Разговоры за столом велись самые обычные: о погоде в Атлантике, о ценах в разных портах, о каких-то общих знакомых… Михаил Павлович особо не прислушивался и в разговорах не участвовал.
После первых таких посиделок, проводив гостя, Михаил Павлович и Сергей Сергеевич вернулись к столу.
— Не трепись, понял? — сказал Сергей Сергеевич, разливая остатки водки.
Михаил Павлович молча кивнул.
— Ну, как, с Серафимом-херувимом пообщался уже? — спросил Сергей Сергеевич, закуривая. Было это, наверное, через месяц после приезда Михаила Павловича.
— Конечно, чудный дяденька, — заулыбался Михаил Павлович.
— Чудный, чудный… Он тебя уже за Мать-Церковь агитировал?
— Не без того…
— А знаешь ли ты, друг мой Миша, что если бы не Отец (Сергей Сергеевич подчёркнуто произнёс это слово с кавказским акцентом) была бы у вас другая Мать? Знаешь?
— То есть…
— Тебя как, небось, учили: вызвал Хозяин трёх митрополитов в сорок третьем году и сказал: «Наше дело правое», а митрополиты и согласились на радостях. Так?
— Ну, примерно… — замялся Михаил Павлович, вспоминая лекции по церковной истории и рассказы старшего брата.
— А вот и не так! Хозяин выбирал долго. Несколько месяцев. С одной стороны Страгородский и полтора епископа, а с другой Введенский, у которого попов полно, со всеми патриархами в общении состоит и Первое Мая празднует. Вот и выбирай. До Страгородского с Ярушевичем, к Хозяину Боярский с Введенским приходили, и тоже три часа сидели, а через день свой Собор провели. И быть бы тебе, Миша, и всем твоим старшим товарищам обновленцами, да не сложилось… Вот так, Миша…
— Так почему тогда…
— А потому, что Хозяин сказал: «Нэт ничего хуже, чэм дурак с ыныцыатывой!» Вот, почему. У вас какая задача стоит? Только не говори «удовлетворение религиозных потребностей населения», ты шире бери…
— Ну, не знаю, — Михаил Павлович смутился.
— Что, не учили в семинарии? — засмеялся Сергей Сергеевич. — Ты не смущайся. Я не сам по себе такой умный. У меня тесть – голова! Фамилию Павлов слышал? Он замом у Карпова был, год назад в отставку вышел только, Куроедов, собака, его дожал… Он мне много чего полезного объяснил. Я, сказать правду, как из этой командировки вернусь, в его структуру собираюсь перейти. Там поинтересней будет.
Так вот, задача, разлюбезный Михаил Павлович, церкви твоей – государеву службу нести. Была, есть и будет! Что делать – вам скажут, как – тут можете инициативу проявить. Вы – церковь государственная, и задачи у вас такие же. Понятно?
— В общих чертах…
— А другой церкви у меня для вас нет, не правда ли, Лаврентий? — сказал Сергей Сергеевич опять с кавказским акцентом, и засмеялся, довольный своим каламбуром.
XI
Через год командировка Михаила Павловича закончилась. Он привёз отчёт в Москву. Вручил сотрудникам отдела нехитрые сувениры, и, неожиданно, без объяснения причин (что, впрочем, было фирменным стилем большинства советских руководителей, что светских, что церковных), получил назначение референтом в самом отделе и должность третьего священника в церкви митрополита Филиппа, недалеко от Арбата.
В отделе работа была пустая, Михаил Павлович сам это чувствовал. Собственно работал, крутился без устали, только сам начальник отдела, которому прочили скорое патриаршество. А все сотрудники только обслуживали его кипучую деятельность.
Михаил Павлович сопровождал иностранные делегации. В Троицу, в Печоры, реже в Ленинград и Киев.
В те недели, когда делегаций не было, он писал бесконечные отчёты и ходил в филипповскую на службы. Церковные старушки, тоже заметив его немногословность, почитали его за монаха строгого и в вере истового.
Жил он неподалёку, в комнате, которую сдавала ему мать однокурсника — иеромонаха, служившего в Печорах и в Москве не показывавшегося. Набожная матушка к своему постояльцу относилась с благоговением, старалась подкормить и услужить всячески, что Михаилу Павловичу совсем не нравилось, и он старался приходить в это своё жильё исключительно на ночлег.
После службы, если не надо было сразу бежать в отдел, Михаил Павлович любил гулять по Гоголевскому бульвару. В любое время года ему нравилось здесь. Нравилось наблюдать за бабушками, гуляющими с внуками, за азартными шахматистами, за влюблёнными, которые бродили по бульвару в обнимку, не замечая никого вокруг. Он доходил до станции метро в конце бульвара и подолгу смотрел в сторону бассейна, представляя себе, как должен был выглядеть взорванный храм, на месте которого теперь москвичи круглый год принимали водные процедуры.
XII
Через год, неожиданно для сотрудников, одышливый митрополит не стал патриархом. А вскоре, после перенесённого инфаркта, перестал быть и начальником отдела.
Новый начальник отдела, хотя и был для Михаила Павловича давним знакомым, а прошлому начальнику доводился не только замом, но, кажется, и дальним родственником, никаких особых чувств к Михаилу Павловичу не испытывал, и при первой возможности предпочёл от него избавиться.
Так Михаил Павлович оказался в Троице-Сергиевой Лавре, заместителем заведующего ЦАКа (церковно-археологического кабинета), по сути лаврского музея. Задачи у него были прежние. Встречать гостей, всё так же больше иностранных, но уже не только по церковной линии. В Лавру часто ездили актёры и писатели, иногда даже космонавты и учёные. Со всеми Михаилу Павловичу приходилось общаться, показывать Лавру, а потом писать отчёты: о чём говорили, что спрашивали, что подарили.
Прошло ещё несколько лет. Неожиданно позвонила Вера, младшая сестра, и сказала, что мать при смерти. Михаил Павлович удивился про себя, что позвонил не Павел, но вопросов задавать не стал, а просто собрался, и, быстро предупредив лаврское начальство, ночным поездом уехал в Воскресенское…
Мать он в сознании уже не застал. Через сутки после его приезда она тихо отошла…
Отпевал он её один. Брата Павла в день его приезда увезли в Великие Луки с белой горячкой.
Мать похоронили рядом с отцом и, стоя возле могилы в окружении сестёр, их мужей, сильно пополневшей невестки и многочисленных племянников, Михаил Павлович для себя отметил, что больше места, пожалуй, здесь и не будет, так много новых могил появилось за это время. Кресты обступили родительское надгробие со всех сторон, новую яму и копать уже совсем негде…
Перед отъездом невестка всё порывалась поговорить о запойной болезни брата, но Михаил Павлович, по обыкновению, отмолчался.
XIII
В Троицкой Лавре Сергей Сергеевич, к тому времени вернувшийся в Москву, и, действительно, устроившийся по «церковной линии», показывался частенько. Привозил иностранные делегации. Оставляя гостей на попечение Михаила Павловича, уходил к наместнику. Если гости были важные, и наместник приглашал их на трапезу, то Сергей Сергеевич всегда сидел от наместника по правую руку, возглашал здравицы и вёл себя не как гость, а скорее как добрый старший товарищ. При прощании Михаил Павлович клал в багажник новенькой чёрной «Волги» объёмистый свёрток от наместника для Сергея Сергеевича.
XIV
В тот день, в начале тихой и солнечной осени, Сергей Сергеевич приехал один, без предупреждения и звонка. Михаил Павлович столкнулся с ним возле учебного корпуса, Сергей Сергеевич явно шёл в покои наместника. Хмуро протянул руку и спросил:
— Слышал уже?
— Что? — спросил Михаил Павлович.
— Умер твой митрополит…
— Он же в Рим должен был улететь, — растерянно сказал Михаил Павлович.
— Вот в Риме и умер. Мне три часа назад позвонили… Не уберегли, придурки, — и махнув рукой, Сергей Сергеевич пошёл дальше.
Глядя ему вслед, Михаил Павлович неожиданно для себя вспомнил — «дурак с инициативой», но закрутив головой, эту мысль от себя отогнал. Не был покойный, теперь уже покойный, митрополит дураком, ох, не был! Но чего-то всё же в своей жизни не учёл. В его смерть от инфаркта как-то не верилось, хотя кто его знает, как на самом деле оно случилось. В любом случае, для себя лично, Михаил Павлович предвидел скорые перемены, и не ошибся.
Читайте также:
