Ахилла

От редакции:

В конце октября в ЖЖ tanja_tank была опубликована эта история. Мы не знаем, о ком идет речь, насколько правдива эта история, предоставляем читателям самим сделать выводы после прочтения.

***

Тринадцать лет брака со «святым человеком», пять беременностей, четверо детей и… усиливающееся желание выйти в окно. К счастью, героиня этой истории вовремя поняла, что выходить лучше в дверь…

Ее сила, здравомыслие, способность в одиночку пойти не только против абьюзера, но и кучи «косвенных» агрессоров, вызывают восхищение. Надеюсь, опыт автора вдохновит тех из вас, кто пока не видит выхода из абьюза…

«Когда моя история начиналась, информации в сети об абьюзивных отношениях почти не было, и мне казалось, что я схожу с ума, потому что снаружи моя семья была идеальной. Я задыхалась в своей семье, плакала по каждому поводу, были постоянные мысли о суициде или хотя бы о том, чтобы заболеть и умереть.

Те немногие, кто был в курсе, говорили, что у меня послеродовая депрессия, а муж сокрушался, что «женщины нынче не те, вот раньше рожали по 10 детей и ничего, а ты всего пятерых за 9 лет родила и ноешь, и вообще ты меня обманула, говорила, что сильная, любишь детей и хочешь пожить для семьи, а у самой одни амбиции и никакого желания заниматься детьми».

С этих разговоров мужа во время последней беременности и наступило начало конца моей супружеской жизни и начало моего протрезвления, потому что я не могла вместить всю ту жестокость, которую будто бы любящий меня человек мне демонстрировал в самый уязвимый период моей жизни — тяжелую пятую беременность. «Да он меня не любит!» — было первым осознанием на долгом пути возвращения к жизни.

А начиналось все красиво и благородно. Он был хорошем парнем из православного прихода, куда меня в 14 лет привела моя мама. Тогда он сразу ей понравился, и мама делала все, чтобы мы подружились. Ему было 22 года. Дружить мы не стали, но познакомились и периодически общались. Все в приходе прозвали нас парой.

В итоге, когда мне исполнилось 19 лет, он сделал мне предложение. Слова его были такие: «Я подумал, ты мне походишь». Мне резанули слух эти слова, особенно на фоне того, что отношения наши были поверхностные, и он меня совсем не знал как личность. Я поделилась своими смущениями со старшими друзьями, с родителями, но в ответ услышала, что «ничего в жизни не понимаю, такой человек надежный, серьезный, какие ты там чувства ищешь? Влюбленность пройдет, а серьезные намерения останутся».

Я не хотела в 19 выходить замуж, у меня были большие планы насчет учебы. Да и морально я не была готова к серьезным отношениям, особенно с человеком, которого почти не знаю. И я решила отказать. Но тут давление родственников усилилось, подключился духовник, меня стали откровенно запугивать «пожалеешь, что упустила свой шанс, локти будешь потом кусать». Это сейчас я понимаю всю сущность этого давления, а тогда мне казалось, что близкие действительно меня предостерегают от неверного шага. И я согласилась.

«Ты хочешь осквернить наш брак»

Мы поженились через год, поспешно и не очень весело. Его мама, которая сначала полюбила меня всей душой, вдруг резко передумала в день свадьбы. Она сказала сыну, что не благословляет этот брак и проревела у нас на глазах весь праздник.

Мы стали жить в моей квартире, которая досталась мне от деда. Потом кстати муж нередко шутил, что «взял меня из-за квартиры». Теперь эти слова кажутся совсем не смешными.

Первые дни после свадьбы все было хорошо. Мы много разговаривали и казались друг другу такими единодушными. Даже песни напевали в унисон, причем я начинала напевать в голове, а он, как будто мысли мои читая, и продолжал уже вслух. Тогда я подумала, что нашла свою вторую половинку.

Первый ледяной душ случился в середине медового месяца, когда он вдруг внезапно замолчал, стал отстраненным и производил впечатления обиженного. Я пыталась с ним поговорить, но он уходил от ответа. Помню, тогда меня накрыла первая серьезная волна тревоги и отчаяния. Мы были в отпуске далеко от дома, и я в свои 20 лет совершенно не понимала, что происходит.

Через несколько дней, когда я была полностью измотана и нашла единственное объяснение тому, что происходит в своей собственной никчемности (ведь все говорили, чтобы я не упускала такой шанс, а значит со мной что-то сильно не так), он вышел на разговор. Суть его страдания была в том, что ему показалось, что я не христианка, а тайно придерживаюсь другого вероисповедания, а значит, хочу осквернить наш брак и его будущее священство, о котором он мечтал.

Даже из зеленой двадцатилетней позиции эти слова показались мне словами сумасшедшего. Они были совершенно невероятными, ведь я была тогда искренне верующей девушкой, соблюдающей все уставы и каноны. Плюс медицинское образование, которое я еще не закончила получать на момент брака, позволило мне сохранить трезвомыслие и очень расстроиться. Это была не красная лампочка, а воздушная тревога.

Вернувшись из медового месяца домой, я побежала советоваться с близкими. Но меня поставили на место, сказали, что я все преувеличиваю и от первых же трудностей семейной жизни навела панику. Муж при этом дал задний ход, и сказал, что «что-то на него нашло и это все, конечно, не серьезно». Тогда я впервые начала сомневаться в своей адекватности, ведь все было серьезно и очень странно.

Потом начался период сближения и его экстремальной искренности, где он рассказал массу пикантных подробностей из своей жизни, чем смутил меня еще больше. Хотел услышать взаимную исповедь, но так как рассказывать мне было особо нечего, да и морально я к такому была совсем не готова (остатки здравого смысла все еще били в набат), то исповеди не произошло. Тогда он начал опять надумывать обо мне всякие небылицы, а потом «прозревать» и осознавать, как ему со мной повезло.

Качели раскачивались все сильнее и быстрее. Периоды прозрения становились все меньше. Параллельно он начал отваживать от меня всех друзей и родственников. Везде только с ним, а подруги «тебе зачем, мы же теперь есть друг у друга». Я повелась на этот сахар, потому что не хотела, как поколение моих родителей, жить с мужем и жаловаться на него подругам (только потом поняла, что и то, и другое крайности), и обрубила все контакты.

Начались проблемы в интимной жизни, первые принуждения к близости, разговоры о супружеском долге. Причем с влечением у меня все было хорошо, но хотелось уважительного обращения, близости и общения, с учетом реальных обстоятельств, когда время и место соответствуют желанию, а не когда я опаздываю на экзамен или болею с температурой 39. Как только я начинала об этом говорить, он либо уходил «в покаяние», либо заводил такую изматывающую беседу, что легче было отказаться от обсуждаемых проблем, чем закончить ее живой.

О беседах… Беседы с абьюзером — это ад адский, особенно если ты любишь человека и ведешь диалог честно. В начале он делал вид, что хочет меня выслушать, но потом начинал так виртуозно выкручивать наизнанку все мои претензии, что виноватой оставалась я, причем даже в своей голове, либо если остатки осознанности поднимали голову, то я начинала так психовать от безысходности, что он еще больше «убеждался», что все проблемы в нашей семье от моего неумения вести диалог.

Свою позицию он подтверждал советами психологов, даже водил меня к одному, который открыто упрекнул меня в нежелании налаживать отношения и договариваться. Это сейчас я, прочитав, массу книг по абьюзу, знаю, что семейная терапия в ситуации семейного насилия противопоказана по определению. А тогда я была загнана в угол. Я думала, что достигла дна, но, как покажет моя история, стучали оттуда еще не раз.

«Из-за твоей больной психики страдают наши дети!»

Через полгода семейной жизни я забеременела. Он был очень рад, но никакой помощи мне не оказывал. Тогда я была здоровой и крепкой, и справлялась со всем сама. Однако отсутствие плюшек от своего положения меня смущало, так как в родительской семье над беременными тряслись и сдували с них пылинки, ведь в здоровом ребенке была заинтересована вся семья.

Беременность закончилась плохо. На позднем сроке была выявлена патология, не совместимая с жизнью. Мой первый ребенок родился мертвым. Сказать, что я умерла тогда вместе с ним — не сказать ничего. Это было испытание сверх сил. Муж сначала оплакивал потерю вместе со мной, но потом с легкой подачи своей мамы перестроился в обвинителя. Он стал навязывать мне чувство вины, что именно мое неправильное душевное устройство привели к гибели ребенка.

Хотя я прошла после этого кучу врачей, генетиков и прочего, где все единодушно говорили, что «это случайность, так бывает, вы не виноваты», но у мужа было другое мнение. Это была первая большая трещина в нашем семейном доме. Когда я была доведена до отчаяния, все вокруг вдруг объединились и решили помочь нам преодолеть это нелегкое испытание. Муж стал внимательным, близкие помогали, как могли, убеждали, что нам нужно непременно попробовать еще раз. Жизнь стала налаживаться, а ведь я была готова развестись с этим странным жестоким человеком, так я тогда его впервые ощутила.

Период оттепели затушил мои тревожные мысли и неприятные чувства, тем более что я была ими изрядно измотана и так хотела передохнуть. На этой волне я забеременела второй раз. Муж вел себя так же, как и в первый раз, плюсом стал придираться и изводить по пустякам. У меня началась угроза прерывания. На нее муж отреагировал со свойственным ему уже на тот момент умением виноватить. «Это все из-за твоей больной психики! Наши дети страдают из-за тебя». Не надо говорить, как это отражалось на мне и течение беременности.

Но родила я благополучно, здорового крепкого малыша. Муж постепенно начал «оттаивать», мы опять стали хорошей семьей. Но не надолго.

Вот сейчас я пишу это, и может показаться, как я могла быть такой дурой. Но в защиту (не себя, а всех тех, кто оказался на моем месте) могу сказать только одно: когда ты находишься под воздействием яда нарцисса, ты парализована во всех отношениях. Здесь как нельзя лучше подходят слова «в отношениях все сложно». И не просто сложно, а запутано так, что ты черное видишь белым, а холодное ощущаешь горячим. Думаю, нейрофизиологам предстоит еще много поработать над патогенезом этого состояния, потому что изучение его только начинается.

Итак, я начала рожать через год. Возможно, это была моя психзащита, чтобы доказать себе, что я могу. Возможно, компенсация после непрожитой потери ребенка. Но со стороны мужа это было постоянное репродуктивное давление, отказ от средств контрацепции, все это сопровождалось изматывающим сексуальным преследованием, когда согласиться на секс было единственной возможностью поспать.

Я прекрасно понимала, что с каждым ребенком на меня сваливается все большая и большая тяжесть об единоличной заботе о них, так как муж практически не помогал, но при этом сил сопротивляться у меня становилось все меньше, а учитывая, что я всегда хотела большую семью (правда не в 20 лет и не с родами через год), то смирялась со своим положением. Сил сопротивляться не было. На его стороне была Церковь с ее безудержной тягой к пропаганде многодетности.

С каждым последующим ребенком со всеми прочими видами абьюза все больше стало чувствоваться экономическая зависимость. Мне нужно было выпрашивать деньги на прокладки и трусы. Нормальной одежды не было. Питалась по остаточному принципу. Зато у мужа то и дело появлялся новый айфон, айпад или машина. Любой разговор о деньгах обрывался на корню тем аргументом, что он глава семьи и сам распоряжается ее бюджетом, а я просто не умею разумно относиться к деньгам и беречь вещи.

Периоды игноров стали длиннее, а светлые промежутки короче. И вот наступила последняя беременность. Здесь абьюз расцвел во всей красе.

Надо сказать, что я не хотела ввязываться в еще одну беременность, так как не справлялась с уже имеющимися детьми.

Когда он увидел, что я тверда в своих намерениях выдержать паузу, то от привычных обвинений он перешел к покаянию. Много говорил о том, что он видит свою лень и то, как был неправ, что совсем не помогал мне с детьми. Он начал о них заботиться, давать мне время на себя, обновил гардероб. Все это выглядело как искреннее просветление, ведь бывает же такое на свете, и я потеряла бдительность.

Мы стали пытаться зачать ребенка, но несколько месяцев у нас ничего не получалось. Все это время он держал марку, а я думала, что наконец-то он прозрел и увидел, как сильно я его люблю и как много готова сделать для нашей семьи, лишь бы мне дали небольшую передышку. Вот теперь-то все будет хорошо, как и должно быть.

С этими мыслями я прибежала к нему, когда увидела две полоски на тесте. Ответ меня убил: «Ааа, ну хорошо». С этого дня помощь прекратилась, а злокачественный нарциссизм мужа стал прогрессировать со скоростью мысли. Мы готовились к поездке в отпуск, решили его не отменять из-за беременности, ведь море так полезно для здоровья. Только все заботы о сборах, как и о трех уже имеющихся детях, легли на меня.

К моменту нашего заселения в гостиницу, я была выжата, как лимон, а он спокойно лег на диван и сказал: «Займись детьми». После этого у меня случился настоящий нервный срыв. Чтобы остановить крик (как он тогда сказал), муж впервые меня ударил. В чужой стране. Во время четвертой беременности. Я хотела покончить с собой. Это было не взвешенное решение, а порыв, возникший от невыносимой измотанности, боли и безысходности.

Кто-то скажет, ну почему эти женщины не думают о детях. Я думала. Но мне внушалось, что детям я приношу только вред, это было уже в моем подсознании. Казалось, что всем станет легче, если я умру. Как я рада, что ничего подобного не совершила! Бедные были бы мои дети, оставшись жить с таким отцом. Особенно девочки.

Про отношения моего мужа (и РПЦ) к женщинам надо рассказать отдельно. В начале пути с тобой обращаются уважительно, на равных, даже излишне вежливо, так, что чувствуешь себя барышней из XIX века. Они же ратуют за традиционные ценности, поэтому выпады а-ля джентльмен с теми, кого надо подсадить на крючок, не редкость.

Во всем виновата женщина

Но разница в обращении быстро начинает контрастировать с разницей в отношении. Женщина, в понимании представителей церкви, помощница. Но ее роль не просто второстепенная. Женщина виновата во всем с незапамятных времен, начиная с первородного греха. Все трудности семейной жизни, неудачи, проблемы в приходе списываются на пагубное влияние женщин. В той или иной мере проповеди об этом идут в каждой церкви. Иногда явно агрессивно, иногда манипулятивно завуалировано, но так или иначе, если вдуматься, все проповеди обращены к «женским» душевным недугам (празднословие, осуждение, зависть).

При этом внедряется мысль, что ум женщины гораздо слабее мужского, поэтому любые здравые инициативы, вносимые женщинами, в лучшем случае игнорируются. А в худшем тебе укажут на твое место и пристыдят. Причем учение Церкви на этот счет остается не замечаемым, ведь в евангелии черным по белому написано, что для Бога не имеют различия «ни богатый, ни бедный, ни раб, ни свободный, ни мужчина, ни женщина» (видимо, перечисляются самые топовые на начало нашей эры социальные предрассудки). Тем не менее, эти слова игнорируются.

А если ты попытаешься их привести в каком-нибудь защищающем права женщин диалоге, то представитель церкви (читай: приходской священник) разведет беседу-проповедь а-ля запутывающий все абьюзер.

Итак, возвращаясь к моему мужу, первое, что приходит на ум, это анекдот, который он рассказал мне накануне свадьбы. Я тогда обучалась вождению автомобиля и готовилась сдавать на права. И мой любимый человек, узнав об этом, сказал: «Женщина за рулем, это же… как обезьяна с гранатой». Если честно, то я была в шоке. Мой отец много лет обучал вождению и всегда говорил, что женщины дольше учатся, но аккуратнее и безопаснее водят. И вообще в нашей семье к женщинам всегда было уважительное отношение. Может поэтому моя мама, непуганая мизогинией, отдала меня и всю семью в последующем, в лапы этой чудовищной системы. Но это уже совсем другая история.

Анекдот меня шокировал. Я поделилась тогда своими сомнениями с мамой, на что получила ответ: «Ну да, анекдот неуважительный. Но ты совсем другой человек! Он быстро поймет, какая ты умная, талантливая женщина и никогда уже не будет вспоминать подобные анекдоты.» В общем, методом рационализации, я заглушила смрадный душок, который еще долгое время меня преследовал мою память.

Вообще мой муж редко «прокалывался». Он всегда держал марку благородного, уважающего человека, хорошего семьянина, любящего отца, ответственного пастыря. Поэтом у, наверное, мне пришлось так нелегко, когда я от него сбежала.

Но до побега еще далеко. Пока я беременная с тремя погодками на руках, вкушаю все прелести женоненавистничества. Я никто и звать никак. Со мной не разговаривают неделями. Не дают денег на еду и лекарства, не помогают с детьми от слова совсем. На мое естественное недовольство сложившимся ходом вещей муж реагирует агрессивно: и словами, и поступками. Он говорит мне, что я получаю то отношение, которое заслужила. На вопрос, чем я заслужила такое обращение получаю ответы «подумай сама».

Периодически у меня начинают возникать приступы отчаяния, я перехожу в наступление, начинаю говорить, что так больше не могу, что это не по-христиански — бросать друга в беде, обличаю, обличаю, обличаю — в надежде, что у мужа проснется совесть, ведь он же православный христианин (в этом я на тот момент еще не сомневаюсь). Эти приступы муж стал использовать для легализации физической агрессии.

Сначала он больно, до синяков хватает меня за руки и тащит разбираться в комнату, не смущаясь ни животом, ни тем, что это видят дети. Потом хватает за шею, угрожая придушить. Запирает в комнате, чтобы я подумала над своим поведением. Приглашает в квартиру старых и новых друзей и родственников, несмотря на мои просьбы этого не делать в определенное время, когда болею я или дети, или когда в квартире бардак. Но он злорадно улыбается и говорит: «Я тебя слышу, но решение приму сам».

Он может позвать меня к столу налить чай гостю и вежливо со мной разговаривать, даже пригласить к беседе, и я начинаю думать, что он наконец-то пришел в себя. Но гости уходят, и холодный игнор продолжается, а гора посуды остается на мне. Я начинаю ее мыть, тут он выскакивает из комнаты и сквозь зубы цедит: «Займись детьми, посуду помоешь потом».

Да, забыла сказать, что он забрал себе самую большую комнату в нашей трехкомнатной квартире и назвал ее своим кабинетом, где запирался, приходя домой. Потом врач, который будет его лечить от давления в стационаре, скажет мне: «Как вы не понимаете, у него такая трудная работа, а дома он не может отдохнуть, там шум и дети». Видимо, жаловался, раз врач проводила со мной такую беседу.

Я стояла в этом больничном коридоре и чувствовала себя виноватой в этом огромном семиольтт/месячном животе и трех дошкольниках, сидящих сейчас дома с бабушкой. Кстати, в детский сад детей он оформлять не разрешал, ссылаясь на то, что настоящая мать занимается своими детьми сама.

Детьми я занималась сама по полной. Забота, воспитание, питание, сон, болезни, все бытовые нужды. Кружки и занятия — танцы, шахматы, музыкальная школа, общая физическая подготовка, подготовка к школе. Это все на фоне перманентной беременности и кормления грудью.

И на фоне всего этого я постоянно слышала, что мне не нужны дети и я ими не занимаюсь. Дети до сих пор транслируют мне периодически слова папы, что «ты уделяешь нам мало времени». Меня до сих пор выводит из равновесия простыни текста с обвинениями, которые бывший уже муж высылает мне, как я понимаю теперь, в рамках пингов. «Как?! Как можно такое говорить?? Как можно так нагло врать??» — начинает звенеть у меня в голове при первых же намеках на эту тему. Ведь дети — это то, во что я и вкладывалась все эти годы. Ради чего бросила мысли о карьере и хорошем образовании. Столько прорабатывала это с психологами, но так и не могу пока научиться игнорировать эти провокации.

Издевательства в последнюю беременность были изощренными и искусно жестокими. Муж мог не разговаривать со мной днями и неделями и при этом подходить ко мне, задирать футболку, трогать живот и говорить с малышом. На мои попытки опустить майку я получала неизменное: «Ты не можешь запретить мне общаться с моим ребенком». И он продолжал это делать, не взирая ни мои слезы, ни на отмахивания.

Это насилие над собой я запомнила как самое травматичное и болезненное. Оно до сих пор мной не пережито. Уже в прошлом сексуальные домогательства, вербальное насилие, экономическая зависимость. Но как вспомню, как он трогал живот, так начинает тошнить. Я чувствовала себя инкубатором, вещью, над которой хозяин имеет безграничную власть. Это самое ужасное из пережитых мною чувств за время моей жизни с абьюзером.

Я кстати писала тогда стихи. Так я могла хоть как-то вербализовать и выплеснуть свою боль. Вот одно из них:

О чем писать, когда внутри так больно.

Хочу кричать! Но не услышат.

Хочу бежать, но не помогут.

Осудят, может быть невольно.

Хочу, чтоб стало просто легче,

И дальше жить под старой крышей,

Но кажется, душа из тела

Вырваться хочет.

Как будто воздуха мне мало

И все внутри кипит от боли

Как будто сразу весь пуд соли

На рану вышел.

И снова стон сдержу, как первый,

И лягу тихо в одеяло.

Сон успокоит мои нервы…

Но сна мне мало.

«Рожать детей — твоя обязанность, а не праздник»

В конце беременности у меня была угроза прерывания, но муж не дал мне добро лечь в больницу, сославшись на то, что не с кем оставить детей. Поэтому я ходила на процедуры дневного стационара. Сейчас я думаю, неужели он был не заинтересован в рождении здорового ребенка. Или он совсем отмороженный или просто садист.

Угрозу прерывания я преодолела, но скоро возникла новая проблема. Шла уже 40-я неделя, а роды все не начинались. Моя знакомая пожилая врач акушер-гинеколог сказала, что мой мозг просто не может настроиться на роды из-за постоянных текущих дел и надо лечь в роддом заранее, а там и схватки начнутся сами. Это предложение было воспринято мужем в штыки, он сказал, что это моя блажь, и я просто хочу отдохнуть. Сейчас я думаю, а что плохого было в том, чтобы дать беременной жене отдохнуть? В общем, он обиделся и перестал со мной разговаривать.

Он со мной не разговаривал всю неделю, пока я лежала в больнице. Потом начались схватки. Я написала ему об этом. Сейчас жалею. Он прибежал на роды. Как примерный папа, он присутствовал на всех родах, кроме одни стремительных, на которые не успел. Роды были быстрые, но сложные. Плод оказался большой, и я никак не могла его вытужить. Только благодаря опытности акушерки ребенок остался жив, но у меня во время потуг разошлись кости таза.

Нужно было делать кесарево, скажут потом врачи. Но кесарево не сделали. Малышку мы еще долго потом лечили от ППЦНС, а я месяц не могла нормально ходить — боли в костях таза были страшные. Расхождение было небольшое, и меня не положили в хирургический стационар, как это делают обычно. Я лечилась амбулаторно. Муж знал обо всем, на его глазах чуть ребенок не погиб, неимоверными усилиями и потерями здоровья был рожден, но поведение мужа перешло все рамки разумного после выписки из роддома.

Сначала в день выписки ему не понравился тон моего голоса по телефону, и он сказал, что я сама все испортила, будь готова. Праздник по поводу выписки превратился в треш. Он опоздал, мы долго парились и ждали, когда он освободится. А занят он был важным телефонным разговором на крыльце роддома.

Потом все же он изволил принять ребенка, сунул мне цветы. Он отвез меня домой с четырьмя маленькими детьми и уехал. В холодильнике пустота. Я подумала, что поехал покупать еду, уж если не к празднику, то хотя бы к ужину. У меня страшно болели кости, но малыши так хотели познакомиться с новым членом семьи, что мне пришлось взять всю свою волю в кулак и организовать знакомство. Пока мы раздевались и знакомились, сосали титю, какали и срыгивали, мылись и снова кушали, прошло 5 часов. Мужа не было и продуктов тоже.

Приехал он злой и сразу заперся в своей комнате. На мои вопросы не отвечал, из комнаты гаркнул выйти и заняться детьми. В слезах от боли и отчаяния под крики голодных малышей я стала готовить ужин из найденных в закромах макарон. Накормив детей, я начала убирать со стола, а дети побежали беситься перед сном. Я уже смирилась с тем, что сейчас как-нибудь сама всех уложу, выпила обезболивающее на свой страх и риск.

Но тут он вышел из комнаты и приказал заниматься детьми, а не ерундой. Тут я не выдержала. Я заревела, начала кричать о том, как можно быть таким жестоким. На что увидела на его лице страшную спокойную улыбку, с которой он сказал: «Что-то не нравится? Вали! Только детей ты не получишь, в том числе и малышку! Я докажу, что ты неадекватная! А если хочешь видеть детей, работай и не пищи. Рожать детей — твоя обязанность, а никакой не праздник!» Тогда я поняла, что рожать больше не буду. И жить с этим человеком больше не могу. Но до выхода из этого тоннеля было еще долго…

«Он увидит, какая ты молодец»

С этого дня начался шантаж детьми. И я верила его угрозам! Я верила, что я никчемная неработающая психичка, у которой любая опека детей отберет в два счета. Плакала постоянно, ни жила, ни умирала.

Кости таза болели. Начались осложнения с послеродовой маткой. Отпускать меня ко врачу и на процедуры муж не желал, маму мою видеть у нас дома не хотел. Мама его побаивалась, идти к нам не хотела, но я была в таком плачевном положении, что она все-таки пересилила себя и, несмотря на сопротивления мужа, стала приходить и отпускать меня в больницу.

Причем муж был дома, он не уходил, был недоволен, что я оставила детей с мамой, но заниматься с ними не хотел и маму не отпускал. Так она стал свидетелем многих сцен, которые дали ей отчетливо понять, что у нас что-то совсем не то (до этого имидж образцовой семьи был у нас безупречным по всем фронтам).

Но мама не вмешивалась. Она только говорила, что «сейчас ты подлечишься, и он опять увидит, какая ты молодец, и все наладится». Я ей отвечала, что не хочу уже ничего налаживать с этим человеком, что воспринимаю его как предателя и садиста, но мама только качала головой. Остаться без мужа с четырьмя детьми в ее системе координат было нереально. Да и в моей пока тоже.

Однажды произошел инцидент, который заставил маму начать переживать за свою безопасность не по-детски. У нас был дом с участком, записанный на мужа и купленный за небольшие деньги в период брака. И вот однажды муж приходит домой злой и говорит, что завтра мы идем с ним к нотариусу, там надо написать какие-то бумаги. На вопрос «какие?» он гаркнул, что мое дело только поставить подпись, а не задавать вопросы.

Меня это шокирует, потому что к подписанию документов я всегда относилась очень серьезно, но сил настолько мало, что я не сопротивляюсь. Мы оказываемся у нотариуса. Поскольку я не знаю, зачем мы едем, то и кроме своего паспорта ничего не беру. Муж заходит к нотариусу первый, затем вылетает оттуда злой, цедит сквозь зубы, почему я не взяла свидетельство о браке, потом, не дождавшись ответа, оставляет меня подождать, пока он съездит домой.

Он уходит, а нотариус вызывает меня к себе и говорит: «Вы знаете, зачем муж пригласил Вас ко мне?» Я отвечаю «нет», и она продолжает: «Вам нужно подписать согласие на продажу дома». «Какую продажу?! Когда?» — глаза у меня расширяются и наполняются слезами. Нотариус тоже в шоке и продолжает: «Ваш муж продал дом месяц назад. При продаже он сказал, что забыли оформить согласие супруги. А Вы, получается, не в курсе?»

Он продал дом, и мне ничего не сказал. Даже не удосужился соблюсти формальность и получить мое согласие на сделку. Нотариус стала говорить, что усматривает в сегодняшней встрече элементы принуждения и не может подтвердить составленное согласие. Я подумала, что муж меня просто уничтожит, если сейчас узнает, что «из-за меня» аннулируется сделка. Я собрала всю волю в кулак и убедила нотариуса, что согласна и это решение добровольно.

Можно выйти в дверь, а не в окно

Я чувствовала себя пустым местом, бесправной рабой, а не законной женой в браке. Тогда впервые я ощутила свое одиночество. Может быть, это было и к лучшему. Начиналась моя трансформация, «переломный момент в результате крушения надежд при падении с высоты своих иллюзий».

По дороге он стал обвинять меня, что я его опять опозорила своими слезами. Я не помню уже, что отвечала, может быть, терпеливо молчала, но по приходе домой меня накрыло. Я начала кричать, матюгаться, бить кулаками по дверям. Муж сказал маме, которая пришла сидеть с детьми, уходить.

Я поняла, что если она сейчас уйдет, то я не знаю, чем закончится сегодняшний день. Я стала умолять ее остаться. И мама со свойственным ей железным спокойствием ответила зятю: «Дочь просит меня остаться, поэтому я пока никуда не пойду». Тогда он сжал кулак, стал трясти им перед носом у мамы и кричать, чтобы она немедленно уходила. Когда я увидела это, мое отчаяние перешло на новый уровень. Я оделась и ушла. Одна.

Это был мой второй уход из дома. Первый раз я уходила, когда ребенку было 1,5 месяца, сбежала вместе с ним, а троих мелких оставила с мужем. Тогда был вечер длинного, трудного дня. Муж издевался надо мной, обвиняя в том, что малышка плачет, потому что я грубо ее одеваю. И вообще я не умею обращаться с детьми. Отбирал ее от меня, возвращал обратно, не давал мне то сходить в туалет, то накормить ее грудью.

Когда малышка успокоилась и наконец-то поела, я села на кровать и посмотрела в окно. На улице был теплый вечер. Восьмой этаж. В коридоре — муж, изрыгающий проклятия с непробиваемой улыбкой на лице. И я подумала, что хочу выйти в это окно прямо сейчас. Потом мой взгляд упал на малышку, и я ужаснулась своей мысли.

Захотелось плакать, но это каралось еще большей тиранией, поэтому я сдержалась. И вдруг неожиданно простое решение созрело у меня в голове. «А ведь можно выйти в дверь, а не в окно…»

Муж закрылся в своей комнате, я тихонько надела кроссовки, взяла телефон, малышку и неслышно закрыла дверь. Опомнился он только через пару часов, когда я была уже у родителей. Он был вне себя от ярости. Брал штурмом родительскую квартиру. Но они тогда меня не выдали.

Я была в полностью поломанном состоянии, сначала молчала сутками, потом ревела без остановки. Я не могла с ним жить дальше. Физически не могла. Но как быть дальше не представляла. Хотела забрать оставшихся троих детей к родителям, но он не отдал, а увез их к своей маме. Сказал, что я увижу их, когда вернусь домой.

Вмешался духовник семьи. Вообще влияние этого страшного человека с тех пор, как мама пришла к вере, было безграничным. Он контролировал все сферы жизни всех членов семьи. Залезал в самые интимные стороны жизни, всегда знал как лучше и как надо.

Муж позвонил ему и нажаловался на нерадивую жену, бросившую детей. И на то, что его не пускают к младшему. «Как так??? — кричал он в трубку, звоня моей маме. — Как вы смеете не пускать в дом священника?!»

Надо сказать, что тогда на моих родителей снизошло трезвомыслие. Они четко обозначили свои границы, попросили не кричать, и сказали, что сейчас «он для нас не священник, а зять, и наша дочь не хочет его видеть, значит пока так и будет». Я прожила у родителей 10 дней, пропустила день рождения старшей дочки. Муж и духовник воспользовались этим, стали названивать и виноватить, заманили на разговор к духовнику, мол, надо же как-то выходить из этого тупика.

Я согласилась в слабой надежде, что он поможет, но получила порцию вины и стыда с обещаниями, что он поговорит с мужем и убедит стать помягче. Домой я приехала, поджав хвост, чувствуя себя никчемной матерью, бросившей детей на произвол судьбы. Поэтому ничего хорошего мое возвращение с собой не принесло. Наступила волна игнора, потом недолгое облегчение и снова по кругу.

Кухонные «проповеди»

Наступило первое сентября, когда старший ребенок шел в первый класс. Нам нужно было всем вместе идти на линейку. Несложно представить, что праздник превратился в скандал, где я изо всех сил пыталась не реагировать и чуть не заработала гипертонический криз. Держаться уже не было сил.

С началом учебного года нагрузка на меня возросла непомерно. Я была никакая. А муж осатанел в конец. После тяжелейшего дня — каждый день — когда дети засыпали, он вызывал меня на кухню для переговоров. Там он стал говорить мне, что ошибся во мне, что я чужой ему человек, и он вынужден жить со мной только из-за детей.

Говорил, чтобы я ни на что больше не рассчитывала, что он будет платить за коммуналку и покупать продукты детям, на большее он не готов. Он говорил искренне, отчаянно, что я ему противна. Но при этом должна выполнять свой супружеский долг исправно и по каждому требованию. Напомню, что предохраняться муж запрещал под угрозой отлучения от церкви (это отдельная тема для разговора — манипуляции сознанием воцерковившегося человека).

Тогда впервые я начала ему отказывать. И… стала искать помощи психологов. Первый мой опыт был анонимно через интернет. Тогда же я узнала, что муж читает мою переписку в компьютере. Потому что он устроил грандиозный скандал, что я его предала, привела третьего человека в нашу семью. Еле отмылась, оставшись еще и виноватой.

Следующий раз я пошла к психологу по совету старой знакомой. Мы проработали некоторые вещи из детства, я почувствовала какую-то силу и перестала плакать. Муж ненавидел мои слезы, и я думала, что теперь, когда я стала более стабильной, мы сможем решить наши проблемы.

Но не тут-то было. Он быстро заметил, что я стала спокойнее, и стал злиться больше. И вот наконец, в одну из ночей, когда я отказалась от изматывающей беседы на кухне, ударил меня по голове кулаком.

Это был полноценный удар. Тот рубеж, который был моим дном. Трогать женщину в нашей семье было табу. Об этом говорили, этим гордились, и я всегда знала, что физическая агрессия для меня не приемлема. Причем я знала, что ударит раз, ударит и второй. Поэтому ощутила тогда начало конца.

Я с чистой совестью написала духовнику, что муж ударил (по канонам церкви он должен быть запрещен в служении до решения церковного суда), надеясь, что теперь его жестокость перешла в тот формат, который его церковное начальство вынуждено будет отследить. Но я сильно заблуждалась насчет честности церковных иерархов. Муж спокойно ушел служить на следующий день и дальше.

А я была госпитализирована в больницу с сотрясением мозга. Но сказала всем, что на меня упала льдина с крыши, в надежде не выносить сор из избы, ведь церковь нам сейчас поможет.

Не тут-то было. Муж не только не раскаивался, а обозлился еще сильнее. Он отказывался возить ребенка для кормления грудью (я договорилась с врачами, так как лактация у меня была сумасшедшая). Не выдавал ребенка моим друзьям, с которыми я договорилась, чтобы они его привезли. Потом, когда у меня начался мастит, и поднялась температура, все-таки привез малышку, но не дал с ней пообщаться, а сразу вырвал ее у меня, после того как она поела.

Духовник стал недоступен, на контакт со мной не выходил. Я приехала из больницы и поняла, что пришло время просить о помощи.

Скандал епархиального масштаба

Сначала я наивно полагала, что за меня вступятся родители, рассказала им правду, но они остались в стороне. Тогда я добралась до правящего архиерея. Это был скандал епархиального масштаба. Все вышло наружу.

Так как госпитализация была зафиксирована, церковная власть отреагировала громко. Все проблемы в нашей семье связали со злым духовником, у которого на тот момент была плохая репутация в городе. Что, мол, он не дает молодому священнику раскрыться, поэтому муж и срывается на мне дома.

Мужа перевели на другой приход, заставили перейти к другому духовнику и дали задание строить храм. Сначала он был дико зол на меня за позор, который я ему устроила, но потом, быстро оценив преимущества, вдруг опять «прозрел». Стал ласков, нежен, внимателен.

Мы занялись новым делом, у нас появилась своя маленькая община. Я управляла новоиспеченным хором, он служил, детки пели со мной на клиросе, сын прислуживал в алтаре. Казалось, семейная идиллия стала реальностью. Но иллюзиям было суждено продлиться недолго.

Сначала начало нарастать недовольство и напряжение. То хор пел не так, то я была не такой. Потом пошли в ход изматывающие разговоры, игноры и манипуляции. И вот, наконец, настал час икс. Однажды, вернувшись со службы, мы все готовились уже ко сну. Я обратилась к мужу с каким-то вопросом относительно приходских дел, но он принципиально молчал.

В тот вечер мы хорошо послужили, и я не поняла его молчания. Спросила. Он игнорировал, потом сказал, что я обратилась к нему без называния имени, а это признак большого неуважения, и он не будет разговаривать со мной, пока я не исправлюсь. И меня накрыло.

Я начала говорить, да сколько же может этот маразм продолжаться. Он быстро включился, схватил меня за плечо и потащил в кухню разбираться. Я стала вырываться, он хватать, я отбивалась, пиналась, делала все, чтобы он меня не смог захватить. И тут он схватил меня за шею, сжал ее сильно и приподнял меня, прижав к холодильнику. В глазах помутнело, я поняла, что умираю.

Из последних сил, я нащупала волосы на его бороде, и рванула клок. От боли он отпустил мою шею. Я пнула его. Тогда он схватил меня, повалил на диван и стал избивать по попе и ногам, с криками «я тебя выпорю!!!». Надо сказать, что он и раньше часто меня этим пугал, а сейчас дорвался по полной.

Не знаю, чем бы закончилось дело, но прибежал сын и стал просить папу не бить маму. Муж отпустил, я убежала в комнату. Он побежал за мной. Стал трясти кулаками у моего лица и говорить, что это только начало. Что он будет меня так избивать, что я из реанимаций не вылезу, забуду, как меня зовут. Он был вне себя от ярости.

Потом потребовал, чтобы я убиралась. На дворе стояла ночь, но это было единственной надеждой спастись в этот вечер. Поэтому я оделась и убежала. Я попросилась к друзьям семьи. Рассказала обо всем, они были в шоке, напоили меня чаем, я проплакалась и под утро вернулась домой.

В монастырь на исправление

Что-то сломалась во мне в ту ночь. И хоть я еще ждала от мужа «очередного покаяния», но уже понимала, что жить с ним больше не буду. Утром, пока он крепко спал в своей комнате, я тихонько собрала детей и ушла к бабушке. Оставив детей там, я сняла побои в судмедэкспертизе и написала заявление в полицию о привлечении к уголовной ответственности за побои. И затаилась.

Вечером я вернулась домой. И еще 10 дней, пока не поступила реакция от участкового, играла в послушную жену, которая вразумилась от порки. Он торжествовал, но не долго. Вскоре с ним связались из полиции. Это вызвало бурю негодования. Он позвонил мне, крича и требуя, чтобы я срочно забрала заявление, иначе будет хуже.

Я поняла, что пришло время уходить из общей квартиры. Я собрала детей, и мы поспешно убежали. Двух девочек я отвела к друзьям (которые приняли меня ночью), а с двумя оставшимися пошла к родителям. Так начались мои мытарства без квартиры.

В церкви быстро узнали, что на их священника заведено уголовное дело, вызвали нас, сказали мужу «ай-яй-яй», отправили под запрет и в монастырь на исправление. Они думали, что, дав мне всю зарплату мужа, нашу общую машину и квартиру, они дают нам время примириться. Я тоже поначалу повелась на это, но быстро поняла, что мира не будет. И использовала это время, чтобы собрать вещи и подготовиться к разъезду. Об официальном разводе я тогда не думала, мы были венчаны, и мои мозги были хорошо промыты невозможностью разводиться после венчания.

Но развод все же пришлось оформить. По приезду из монастыря, испытав все возможное унижение и крах карьеры, он стал невероятно злым. Я стала бояться его не на шутку. Так, как не боялась, когда мы жили вместе.

Сначала он расплескивал везде праведный гнев, но, видя, что никто его в этом не поддерживает, быстро смекнул, как нужно себя вести. Он стал изображать вселенское покаяние и делал это так искусно, что его быстро вернули из монастыря, и стали снова платить жалование. Как только контроль над ним ослабился, деньги на содержание детей он давать перестал.

Он обратился за помощью к психологу. Даже меня убедил сходить с ним на совместную терапию — ради детей, ведь нам же надо как-то общаться по их поводу, где меня опустили по полной, как нежелающую верить раскаянию и прощать.

Там он сказал одну фразу, после которой я поняла, что больше ничего между нами быть не может, даже несмотря на наличие совместных детей. Он сказал: «Мне легче было бы, чтобы она умерла, а не этот развод». После погружения в психологию он стал еще опаснее. Теперь он скрывал свое истинное лицо еще искуснее и нападал еще инвазивнее.

Сейчас, когда я вспоминаю то время, мне все кажется таким прозрачным, но тогда я собирала по крупинкам доказательства того, что он не кается искренне. Это было целое расследование с моей стороны, мне очень важно было четко понимать, почему я в него не верю. И я собрала достаточный компромат, чтобы не вестись больше на навешивание вины, которое сыпалось на меня со всех сторон.

«Летучие обезьяны» работали не покладая рук. Все наши общие друзья оказались по факту ЕГО друзьями. И все они обрушили на меня все известные им манипуляции. Очень быстро я всех заблокировала, прервала все контакты и… осталась одна.

Я осталась в полной изоляции, без поддержки и общения. Я попыталась восстановить свои старые знакомства, которые не были связаны с храмом, но это оказалось сложнее, чем я думала. Жизнь сильно ушла вперед за те годы, которые я провела в моральном заточении. На плаву меня удерживало лишь то, что между беременностями я успевала на месяц-другой выйти на работу по специальности.

И еще все это время я заочно училась в университете. Муж ненавидел мою учебу, много раз делал все, чтобы я ее бросила, но я, как чувствуя, что это моя последняя соломинка в независимости, не отпускала ее ни в какую. Итак, я начала жизнь заново, в 34 года с 4 детьми и пока без квартиры и карьеры.

«Нашу семью разрушила истеричка-мама»

«Новая жизнь» — звучит очень оптимистично. Слишком и даже нереально. Потому что к этой самой новой жизни ты подходишь в совершенно сломанном состоянии. Ты высосана до дна. Может быть, это и есть период «утилизации».

Смутное ощущение игры в «кошки-мышки» с абьюзером. Ты вырвалась. Впереди еще столько телодвижений. А сил абсолютно нет. Ни физических, ни моральных. Зато у него их предостаточно. И задора. Игра вышла на новый уровень. На лице написано: «Сейчас я нагну тебя по-новому». Он уверен в своем успехе. А ты нет. Ты вообще ни в чем не уверена.

Я долго чувствовала в себе необъяснимый душок потенциальной возможности к нему вернуться. Этому способствовала и привычка «видеть в людях хорошее», воспоминания о счастливых моментах близости, планы на жизнь, которые пока не успели трансформироваться во что-то новое, «летучие обезьяны» со своим давлением на самые больные точки, да и банальная усталость, отсутствие сил бороться.

Когда муж вернулся из монастыря, а сделал он это самовольно, он был полон праведного гнева на меня и тех немногих, кто был на моей стороне. Уверенности ему придавала и полная безнаказанность, ибо церковные власти бездействовали. Он сразу занял нашу общую квартиру. И нам спешно пришлось навсегда ее покинуть.

Жить было негде. На дворе стояло лето, и мы перебрались на старую дачу, принадлежавшую моей бабушке. Там периодически появлялась вся семья, но все делали вид, что ничего не происходит. Было ощущение, что родители ждали, когда мы помиримся. Я и сама боялась этого.

Муж быстро вычислил, где мы находимся, и стал приезжать на дачу под предлогом желания видеться с детьми. Какие концерты он устраивал! Изображал из себя скучающего тоскующего отца, постил фотки в соцсети, собирал кучи лайков, подогревая желание сочувствующих написать мне в очередной раз, какой он замечательный отец.

А этот замечательный отец не мог раз в сезон погулять с детьми, чтобы я выдохнула, потому что «не мужское это дело». Не сходил ни на одно занятие, не мог ни уложить спать, ни покормить. Зато сейчас он вдруг «включился», и эта роль нравилась ему все больше.

Он уговорил сына съездить с ним в деревню. Я отпустила его, о чем потом очень жалела. Но не могу сказать, что я могла этого не делать. Манипулировать детьми он умел профессионально. Сына после этой поездки я не узнала: чужой, озлобленный, надменный. Сын потом рассказывал, что весь отпуск папа промывал ему мозги, что мама истеричка и разрушила нашу семью. Мне удалось потом восстановить с ним контакт, но это было очень тяжело.

Итак, образ положительного отца прижился, и муж стал пробовать себя в «покаянии». Он быстро убедил начальство, что приехал не самовольно, а по причине плохого самочувствия родителей, и готов трудиться в храме на любых послушаниях, лишь бы вернуть святое право быть священником.

Он стал фигурировать на всех службах в центральном соборе города в качестве прислужника, из-за чего попадался на глаза всем мало-мальски знающим его людям. Лицо его было скорбным, стан согбенным, даже у меня он вызывал сочувствие, что уж говорить о простых верующих.

Хотя мне не очень нравится это выражение. «Простых» верующих не так много. Гораздо больше людей не простых, людей травмированных, людей, скрывающихся от своих страхов и пороков за маской послушного христианина. Но сейчас это важно лишь в том ключе, что все они стали «летучими обезьянами», которые давили на меня и давили.

Лето закончилась. Начинался учебный год, и жить на даче стало холодно и невозможно в связи с предстоящей школой. Тогда я совершила первый «наглый» поступок. Я тайно вынесла из своей квартиры дежурный набор вещей, а также все, необходимое для школы. И… завалилась к бабушке со словами: «Можно мы поживем у тебя пару недель?»

Надо сказать, что родственники не хотели предоставлять мне жилье, так как считали, что это глупости, что я не живу в своей квартире. «Ты должна за нее бороться!» — говорила мне мама. Видимо, она совсем не хотела понимать, что в этой квартире — после всех моих «выходок» — мне грозила на тот момент уже смертельная опасность.

В общем, я переехала к бабушке, подала документы в детский сад, и вышла на работу. У меня не было сертификата, только учеба в университете, и это существенно влияло на мой доход. Его практически не было. Со всех сторон на меня нападали «летучие обезьяны». Родственники торопили разобраться с жильем. Денег и перспектив не было. Мною овладело отчаяние. Я поняла, что стою на какой-то страшной черте, вернее, на развилке, и мне надо выбрать, куда свернуть.

«Как хорошо, что мы в безопасности!»

И тут я выбрала невероятное. Совершила второй «наглый» поступок за последний месяц. Я нашла учебу в Москве, которая подходила по моей специальности для получения сертификата. Оформила это официально на работе, купила билеты и сказала маме и бабушке: «Мне нужно уехать в Москву на учебу на 2 недели, присмотрите за детьми». Для мамы это был шок, потому что с детьми мне на постоянной основе никто не помогал, они были зоной сугубо моей ответственности.

Мама попыталась возмутиться, но я сыграла в «твердость», сказав, что получить сертификат и работать — это единственный способ не сидеть всю оставшуюся жизнь на шее у родителей, поэтому поездка состоится в любом случае. На самом деле я спасала свою жизнь, потому что к тому моменту была на грани, но никто в это не верил. Образ сильной и умной девочки так прочно сидел в головах членов моей семьи, что если бы я сказала правду — мне бы никто не поверил и расценил это как блажь.

Итак, я уехала, родственники смирились, но они еще не знали, что съездить мне придется не один раз. Учеба растянулась на 9 месяцев. Я проходила учебные циклы по 10-12 дней и возвращалась домой к детям. Разгребала накопившиеся дела и снова уезжала. Так я получила не только сертификат, но и диплом о профессиональной переподготовке, который впоследствии мне очень помог на профессиональном поприще.

Но это было не главное. Произошла моя полная перезагрузка. Я проработала с психологом свое подсознательное желание вернуться к привычной жизни. Окрепла для предстоящих боев по разводу и разделу имущества. Но самое главное, я сохранила детям маму. Мое критическое состояние, в котором я находилась накануне моей учебы, хорошо характеризует стихотворение, написанное в самом конце семейной жизни:

Заперта

В душной комнате своей жизни.

На паперти

Перед храмом семьи

Брошена

На попрание сильных,

Крошево

Чьих-то слов на меня

Падает,

Подаяний таких

Не надо мне.

Отравляют ядом, торопятся…

Отойдите!

Мне жить еще хочется.

Закончив свою учебу, я поняла, что уже очень давно не была в отпуске. Назанимав денег у друзей, я с детьми поехала в маленькую деревеньку Краснодарского края на берегу моря, чтобы погреться на солнышке и набраться сил. Со мной в качестве помощника поехал папа, отпуск прошел хорошо.

Я вернулась домой и подала документы на расторжение брака. Как и предполагалось, это вызвало новый шквал гнева в мой адрес от бывшего мужа и его споспешников. Сдаваться он не собирался. Особенно в отношении детей и алиментов. К тому времени, он уже полгода не платил ничего. Нужно было составлять иски о разделе имущества, назначении алиментов, определении места жительства детей. Нужен был хороший, но не дорогой адвокат.

И тут мне начинает «везти». Находится адвокат, который проникается моей историей. Несколько месяцев мы судимся, и вот долгожданное право на часть квартиры у меня! Алименты назначены! Дети со мной. Мы начинаем продавать квартиру. Мытаримся, но все же выходим на сделку. Я нахожу себе с детьми малюсенькую ульяновку. Делаю там ремонт, и вот, наконец, мы въезжаем в свое жилье! Маленькое, но чистое и безопасное!

Казалось, берег достигнут, и мы спасены. Но нет. Впереди нас ждет целый год изматывающих неприятностей и болезней. И это будет очень непросто на фоне накопившейся усталости и уже хронического стресса. Но опять удача не покидает нас. Случайно я узнаю о программе помощи молодым семьям по приобретению жилья. По всем критериям мы с детьми попадаем, но сроки поджимают: уже через год я не буду считаться «молодой» и не смогу быть участником программы.

Я собираю все документы на улучшение жилищных условий и получаю подтверждение, что принята в очередь… 501-й. На этом весь мой пыл угасает, так продвинутся за год на 501 позицию нереально в принципе и смешно по определению. Мы продолжаем болеть, и я забываю об этом заявлении. Муж продолжает манипулировать детьми. Достает меня бесконечными пингами. Отношения с родителями портятся. Расходы растут, а продвижение по работе идет медленно.

Но я не сдаюсь. Каждое утро я просыпаюсь со словами: «Как хорошо, что мы в безопасности!» И они исходят из меня непроизвольно. Я радуюсь таким мелочам, которые мы обычно не замечаем. Разговор по телефону столько, сколько мне нужно, спокойный ночной сон, одежда, которая мне нравится. И главное — право, возможность, счастье — не ходить на службы, не слушать промывающие мозги проповеди, не разговаривать со священноначалием, оправдываясь за каждое свое действие. Не могу сказать, что я стала неверующей, хотя слышу эти обвинения в свой адрес. Я протрезвела. Чего всем оставшимся там искренне желаю.

Дети быстро прочувствовали на себе двойное дно папиных манипуляций. Сначала они еще втягивались в его игру «уговори маму вернуться», но потом, познакомившись с его истинным лицом, сами перестали в этом участвовать. Потому что лицо свое он теперь не скрывал. В городе у него сложился имидж хорошего человека, образца покаяния, у которого стерва-жена, не выдержав трудностей священнической жизни, сбежала в «мир», сломав жизнь ему и детям.

Он пошел на повышение по службе. Стал важным и грустно-мудрым. Но мы-то знаем, через что прошли. Часто дети, особенно поначалу, говорили мне: «Мамочка, как хорошо, что мы с папой не живем в одной квартире». Дети стали расти, у них начала проявляться личность со своими желаниями и мыслями, а это папа переносить не мог. Он стал на правах отцовского авторитета давить в детях любую самость, любое выражение собственного мнения, чем портил с ними отношения все больше и больше.

Дети стали отдаляться от него, но он опять находил виноватого — им была, конечно же, я — и ничего не менял в своем стиле общения. Я как вечно правильная мама изо всех сил старалась, чтобы отношения детей с папой не зависели от наших проблем, но в случае с моим бывшим мужем, злокачественным абьюзером, это похоже невозможно.

Идеальной быть не получилось. Буду просто живой. Во всех отношениях. Для меня быть живой — это уже огромное достижение.

Кстати, деньги на улучшение жилищных условий мы все-таки получили и теперь живем в большой просторной квартире! За месяц до предполагаемого снятия с программы по возрасту раздался звонок с поздравлениями от администрации города. Это было похоже на чудо! Оказывается, там была отдельная очередь среди многодетных и отдельная очередь среди неполных семей. И мы прошли! Запрыгнули в последний вагон. Удача опять улыбнулась нам.

В свой адрес я услышала удивленные слова бывшего мужа: «Почему Бог тебя так любит?..» Ответа на этот вопрос я не знаю, но очень благодарна жизни за этот подарок!»

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: