На сорокоусте в кафедральном соборе (окончание)
12 октября 2019 Алексей Плужников
Глава из книги «Где-то в Тьматараканской епархии».
Примечание автора от 12 октября 2019 года: Вчера мне сообщили, что 10 октября 2019 г. скончался герой этого рассказа — бессменный алтарник последних десятилетий (с 1984 г.) в кафедральном Казанском соборе г. Волгограда Богдан Назаренко, сын протоиерея Анатолия Назаренко, который был настоятелем храма с 1972 по 1988 г.
В память о добром товарище мы повторим еще раз этот рассказ.
Федя
Очень трудно описать, каким был Федя. Потому что внешне выглядело все не так, как было внутренне. А внутреннее практически не видно окружающим.
Федя и собор — это то, что нельзя представить друг без друга.
Отец Федора, протоиерей Аристарх, был настоятелем собора в советское время на протяжении 15-ти лет, так что Федя с детства был при соборе.
Трудно определить, какого возраста был Федор в начале 2000-х, скорее, между 30 и 40 годами. Выглядел он своеобразно, если не сказать — безобразно. Массивная фигура с копной всклокоченных кудрявых серых волос, нелепая нечесаная борода, сильная сутулость, даже сгорбленность, при этом с солидным животом. Лицо скошено набок, глаза навыкате, с крайне плохим зрением — он носил уродливые очки с толстенными стеклами. Губы толстые, в глуповатой ухмылке. Ходил Федя обычно в старом грязноватом подряснике, заляпанном маслом и воском, если снимал его, то оставался в каком-то старье: брюки, слишком короткие для него, рубашка советского образца, ветхие сандалии.
В общем, Квазимодо. Федя к тому же всячески поддерживал такое впечатление своим поведением: ходил вперевалочку, наклонив голову вперед и набок, будто собираясь бодать кого-то. Когда общался с кем-то, то наклонялся к лицу собеседника, выпячивал глаза и губы, производя пугающее впечатление.
Общался Федя с людьми тоже странно. Большинство людей и даже попов собора были уверены, что Федя — дебил, дурачок и вообще недоразвитый урод. Говорил он невнятно, брызгая слюнями, на вопросы часто отвечал невпопад или какой-то глупой шуточкой, мог тупить, делая наивные бараньи глаза, когда от него что-то пытались добиться.
В алтаре и пономарке он был на каждой службе, по крайней мере, в те времена, когда я был на сорокоусте, да и потом, когда регулярно приезжал в собор за просфорами, Федя был в храме или на территории. Он не считался старшим пономарем, но на нем было все: чистота, вовремя поданное кадило, вовремя принесенные записки, наличие облачения нужного к празднику цвета и все прочее. Разумеется, в алтаре часто помогали мальчики, обучить которых тоже должен был Федя.
Еще в соборе постоянно появлялись родные Феди: мать и сестра — некрасивые, бедно одетые женщины. Сестра пела на будних службах, часто одна или с кем-то из любительского хора (пела, надо сказать, плохо). А мать помогала на ежедневных молебнах, которые служились в соборе в обязательном порядке после каждой литургии.
Молебны, кстати, были нелепые: люди подавали записки, например, «с акафистом Николаю Чудотворцу» или «Пантелеимону», или какой-нибудь иконе Богородицы. Матушка раскладывала все эти записки и, в соответствии с заказом, начинала читать маленькие кусочки из этих акафистов: по икосу и кондаку обычно. В это время священник заканчивал свои дела в алтаре после литургии, а она минут сорок или час тарахтела эти мини-акафистики.
Разумеется, всем членам семьи платили за их работу сущие гроши, но при этом они все были улыбчивы и приветливы. Матушка, кстати, очень чтила память своего почившего мужа: каждый год, в день его кончины заказывала так называемую «царскую» литургию — такую, во время которой поминать на проскомидии следовало только его. Один раз они просили меня отслужить такую странную службу на моем приходе, настаивая именно на таком, особом, чине. Я сначала пытался спорить, но потом смирился и просто помянул и других, как обычно, молча, у жертвенника.
Большинство клира собора относились к Феде полупрезрительно, как к шелудивому псу, но признавали его полезность, поэтому гоняли с поручениями и заданиями туда-сюда. Федя смиренно все выполнял, кривя ухмылочку. На самом деле, было видно, что ему горько и обидно, он переживал, покачивая головой, но обычно молча, только порой смотрел грустно в сторону обидчика.
Почему-то меня Федя выделил, наверно, понял, что я к нему отношусь тепло и приветливо. Оказалось, что с теми людьми, кто к нему хорошо относится, Федя открывается иной стороной. Он был похож на большого доброго ребенка, ценящего ласку и возвращающего ее сторицей. Когда мы встречались с ним потом, после сорокоуста, он всегда улыбался добродушно и радостно, пихал меня в живот кулаком:
— Ну что, батя: как оно? Протоеврея еще не получил? — и ухмылялся, довольный своей остротой.
Вообще, Федя был большой шутник, часто во время службы мог или кадило подать не вовремя, чтобы развлечься самому и посмотреть на ужас сорокоустника, или строил какие-нибудь страшные рожи за спиной ключаря или архиерея, а отцы еле сдерживались, чтобы не заржать.
Кстати, он никогда не целовал руку священнику, когда подавал или забирал кадило. Обычно или просто вешал кадило на крючок на аналое около престола, или дурашливо чмокал издалека губами, посылая воздушный поцелуй.
Однажды ему повезло: кто-то помог деньгами, и он смог сделать операцию на глазах — они уже не так страшно выпячивались, даже зрение вроде улучшилось.
У Феди была мечта, он поделился ею со мной, когда мы однажды вместе были в алтаре:
— Дьяконом хочу стать… Я ж всю службу знаю наизусть, от и до, все тонкости. Но меня не рукоположат… — он печально вздыхал, кривя толстые губы. У Феди были большие проблемы с дикцией, он пытался заниматься с логопедом, но практически безуспешно. Судьба уготовала ему только одно место: в пономарке.
Несмотря на страшную внешность, Федя очень любил детей. Всегда расцветал, когда сестра приводила в храм сына лет трех:
— Мой племянничек! — гордо басил Федя, умиляясь на мальчишку. Пономарей-мальчишек в алтаре тоже любил, но скрывал это за показной суровостью, покрикивал на ребят, хмурил брови, таращил глаза, но никто его не боялся — доброту было не скрыть никакими бровями.
С Федей была связана история, которая навсегда врезалась в мою память.
При соборе было много хозяйственных помещений: покои архиерея, разные комнаты, бухгалтерия, склады, гараж, подсобки. В одной такой грязной подсобке, среди всяких баков, инструмента доживал на вонючем матрасе последние дни один мужичок (у него был рак). Кем он был до этого — я не знаю. Знаю лишь, что при храме работала жена этого мужичка, полусумасшедшая женщина, постоянно рассказывающая о своих видениях и явлениях, загадочно при этом улыбавшаяся. Она была в разводе с мужем, но, видимо, он пришел к ней умирать, а она смогла договориться, чтобы он доживал в той подсобке.
Однажды ночью, когда я спал в поповской комнате (на дьяконском сорокоусте), эта женщина пришла ко мне в печали: ночью умер ее муж, она хотела сообщить об этом родственникам, живущим в паре кварталов от собора, но ей страшно было идти ночью одной, поэтому она попросила меня сходить вместе с ней.
Пока мы шли, она все умилялась, что ее неверующий муж напоследок все же исповедовался и причастился:
— Да, вчера вечером пришел отец Дмитрий и причастил его, а через несколько часов муж умер.
Более подробно эту историю рассказал мне на следующий день этот самый отец Дмитрий, который «Святой», — рассказал, сам изумляясь случившемуся: «Ты знаешь: к этому мужичку не раз звали отца Никанора Балабана, чтобы он того исповедовал и причастил, но Балабан отказался — сказал, что там грязно, воняет и вообще он не пойдет. А вчера вечером ко мне перед службой подошел Федя и сказал: „Бери Дары — пойдем“. Я сначала начал отказываться, мол, у меня служба — куда идти? Так Федя чуть ли не за шкирку меня взял и говорит:
— Надо! Пойдем! — тогда я понял, что надо послушаться, надел епитрахиль, взял Дары и пошел. Человек тот уже был на последнем издыхании, но успел исповедоваться и даже проглотить крошку причастия. Если бы не Федя — так бы и умер».
Но суть этой истории не в настойчивости Феди, а в том, что он не ходил к тому мужику в тот день. Откуда он узнал, что именно сейчас надо взять батю за шиворот и притащить туда — только Бог знает.
Я рад, что сорокоуст проходил в соборе, потому что страшный Квазимодо Федя был самым теплым и добрым Божьим даром там. Порой мне кажется, что он был сердцем этого собора, невидимым, но горячим.
Федя до сих пор в соборе, хотя почти весь клир поменялся.
Да и куда ему идти? Он — вечный пономарь.
Читайте также:
Если вам нравится наша работа — поддержите нас:
Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)
Или с помощью этой формы, вписав любую сумму:
