Ахилла

21 сентября 2018 года на 93 году жизни скончалась Зинаида Миркина, поэт, философ, жена Григория Померанца.

***

Их не так много было в сравнении с терабайтами мусора, но они были и есть — передачи, запечатлевшие образ, слова и мысли людей, без которых трудно представить культуру XX и отчасти XXI века: «уходящую натуру». Собственно, только это и оправдывает существование телевидения. У меня телевизора давно нет, поэтому несколько передач прошлых лет с Григорием Померанцем (1918–2013) и его женой, поэтом Зинаидой Миркиной, я посмотрела на ютубе, и расшифровала несколько фрагментов для читателей «Ахиллы». Только для того, чтобы зацепить и заинтересовать. А дальше — читайте их книги, смотрите и слушайте. (Ксения Волянская)

***

Из передачи «Григорий Померанц и Зинаида Миркина в гостях у Александра Гордона»

Я думаю, что единого пути быть не может. Каждый по-своему открывает глубину. У меня началось с учебника тригонометрии. Я в 16 лет ужаснулся, что тангенсоида уходит в бесконечность. Я вдруг пережил эту математическую модель экзистенциально. Это я сейчас бы так сказал. Тогда, это было в 30-м году примерно, я такого языка и не знал вовсе. Я на какое-то время отложил это, решил, что я сойду с ума, поумнею, займусь снова. А потом во мне это расшевелили русские классики — Тютчев, Толстой и Достоевский.

Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих — лишь грезою природы.

Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.

Прочитал я вот этими глазами заново «Анну Каренину», где Левин прячет от себя веревку, чтобы не повеситься, и ружье, чтоб не застрелиться. И я придумал себе такой вопрос — я не знал, что это можно назвать коаном: если бесконечность пространства, времени и материи есть, то меня нет, а если я есмь, то бесконечности нет. И я в течение трех месяцев созерцал эту загадку, которая не допускала логического ответа. Я именно созерцал, перекатывал в голове, не понимал, что это медитация, но через три месяца при каком-то взрыве света мне пришло несколько идей, в общем, очень не новых. Когда я рассказал их своей приятельнице, она сказала: первое — объективный идеализм, второе — субъективный идеализм. Я очень обиделся, потому что привык считать это ругательствами. Но вообще-то она была совершенно права. Дальше был ряд опытов жизни, которые возвращали меня к тому, чтобы заново пережить это, скажем, преодоление страха на войне. Я испытал полчаса жуткого страха и, лежа на земле, думал, как его побороть, и потом пришла мысль: если я не испугался бездны пространства и времени, то неужели я испугаюсь нескольких паршивых хейнкелей. И это подействовало.

***

Зинаида Миркина:

Мы всегда переводчики. Подлинник несказуем. Страшно важно понять, что твое слово — только кончик чего-то, слово или обряд. Совсем не нужно переходить из одной религии в другую. Глубинное ядро одной религии гораздо ближе к глубинному ядру другой религии, чем к своей собственной поверхности.

Гордон:

Для чего верующему человеку церковь? Если человек достиг глубины, зачем ему поверхность?

Григорий Померанц:

Это может быть возможность общаться с широким кругом людей, объединенных некоторым общим настроением. Для меня первыми традициями, которые я мог принять, были традиции абсолютно не догматические. Воротами в религию, как организованную традицию, был для меня дзен-буддизм, где никакой догмы нет, а все основано на том, чтобы любыми приемами, в том числе иногда хулиганскими, выбить из тебя хоть грамм непосредственного опыта, сбить с тебя самоуверенность и, нагромождая парадокс на парадоксе, довести тебя до понимания, что глубина по отношению к поверхности в чем-то взаимоабсурдна.

Зинаида Миркина:

Подлинная церковь — это самое нужное, что может быть. Это Церковь, где действительно люди встречаются на глубине. Для нас сейчас настоящая Церковь — это иконные залы Третьяковской галереи. Мы ходим туда, мы садимся около некоторых икон, сидим там, очень долго. Нам это дает невероятно много. А если мы встречаем — редко, — человека, который так же смотрит, — это ликование. Кажется, это у Экзюпери, что любовь — это не когда смотрят друг на друга, а когда смотрят в одну сторону. Настоящая встреча на глубине — вот что такое Церковь — Тело Христово. Это метафора. Тело Христово в том смысле, что оно разорвано на куски — оно все время в этом мире разорвано на куски, распятие длится все время. Собирание его — вот что такое церковь. Встретить людей, которые в глубоком сердце встречаются, узнают друг друга, которые не сталкиваются острыми углами, — вот что такое Церковь. Это, наконец, осуществление замысла, от которого мир очень далек, но это самое великое, что может быть.

Меня один человек, татарин, до него как-то по самиздату дошли мои стихи, он меня по телефону как-то спросил: какого я вероисповедания? «Я не люблю отвечать на такой вопрос, — ответила я, — ну хотите, считайте, что я принадлежу к невидимой церкви». Он очень обрадовался и говорит: «Мне говорят, что я должен отказываться от мусульманства, а почему я должен начинать с предательства? У меня мать была мусульманкой». Не надо ни от чего отказываться — идите туда, где можете встретиться со всеми.

Григорий Померанц:

Если говорить о православной традиции, то самое драгоценное в ней — это икона. Это признается иногда глубокими людьми совершенно иных традиций. Мертон, которого я считаю одним из самых замечательных людей прошлого века, был 17-летним повесой, бродил по Риму и в одной старинной церкви увидел византийские мозаики. Он пишет в своей автобиографии, что он почувствовал, что Христос — Бог, упал на колени и стал молиться. И после этого обошел все старинные церкви Рима.

Другой пример: Реджинальд, адепт и исследователь дзен-буддизма, перечисляет дзенское в европейской культуре: Бах, Моцарт и византийская икона — неподвижный образ незыблемой вечности. Хотя дзенская живопись внешне абсолютно непохожа, она держится на каноне внутреннего состояния и свободе рисовать все что угодно в этом состоянии. То есть люди очень глубокого видения чувствуют, что очень хорошая икона запечатлела ту самую глубину, к которой надо стремиться, что является целью всякой подлинной религии.

***

Григорий Померанц:

Как Мертон об этом пишет — многие предприятия, которые мы любовно лелеем во славу Божью, на самом деле вдохновляются разрушительными страстями, одетыми в святые одежды. Фанатизм коренится где-то в глубинах подсознания, где есть потребность утвердить себя вместо другого, не себя, так то направление, с которым мы себя отождествляем.

Всякий фанатик в Бога не верует, ему только кажется, что он верует. Фанатизм и настоящая религия — несовместимы.

***

Мы причастностью принадлежим к божеской природе. Проблема в том, чтобы чувствовать себя причастным, выйти из мира обладания и необладания. Я придумал такую метафору. Чтоб сохранить что-то от своеобразия личности и в то же время дать чувство постоянной связи, причастности: каждый из нас в лучшем случае — это залив, соединенный с океаном, но между нами и океаном часто возникает перемычка, и тогда мы превращаемся в обособленный пруд, который может и засохнуть, и зарасти грязью. Усилия должны быть направлены к тому, чтобы сохранить свою связь с океаном, чтобы мы были тождественны океану. Это не значит, что океан тождественен заливу, океан бесконечно больше, но в той мере, в которой мы сохраняем ворота этого фьорда открытыми, мы при жизни принадлежим этой бесконечности. И как обособленное существо мы в ужасе от смерти, в своем человеческом существе мы можем быть опрокинуты, раздавлены смертью близкого человека, но в своем божественном существе мы как-то можем это пережить. Найти глубину, в которой мы постепенно найдем утешение и возможность жить дальше.

***

Образ Бога в Ветхом Завете на совести варваров, которым было дано некое обетование. Но при этом они остались варварами. И образ Бога у Моисея и Иисуса Навина достаточно еще варварский. Слава Богу, что они все-таки что- то почувствовали, и в 10 заповедях есть какое-то чувство связи с Богом. Но очень многое, что они понимали и делали, просто чудовищно, и не укладывается в современные нормы нормального человеческого поведения. Бог не говорит ни на иврите, ни на санскрите. Говорит Моисей, говорит Иисус Навин и прочие. Говорят в меру своего понимания, они еще полуварвары.

Внутри заповедей есть ступени. Когда Христа спросили о двух наибольших заповедях, то Он сказал: первая — любить Бога всем умом и помышлением, и вторая подобная ей — любить ближнего как самого себя. То есть наибольшими Иисус считал только заповеди о любви. Запретительные заповеди же Он считал второстепенными, и Сам их легко нарушал.

***

Если вы представите мир, в котором нет смерти, вы увидите, что это чудовищно. Свифт этим занимался. Он показывал людей, которые живут вечно. Дряхлеют, теряют разум, но продолжают жить. А как — остановить, чтобы человек все время жил в тридцатилетнем возрасте? Построить мир, где нет смерти — невозможно, но Бог дает силы выносить смерть.

Я забыл фамилию человека, который это сформулировал. Это обыкновенный человек, который потерял жену. Он сказал: «Людей жалко. Особенно всех».

1960

Иллюстрация: Григорий Померанц и Зинаида Миркина/pomeranz-mirkina.com

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: