Ахилла

Бывший первый инструктор горкома, персональный пенсионер Иван Макарович Купузов стоял, тихо подпевая всем остальным, поющим также вполголоса и взволнованно: «Это есть наш последний и решительный бой, с интернационалом воспрянет род людской…» Несмотря на яркий летний день окна небольшого зала дома культуры имени Фридриха Энгельса, где происходило заседание коммунистов Электрогорска были наглухо занавешены тяжелой черной материей, около двух десятков свечей на сцене, на подоконниках и стульях не могли разогнать мрак, и по стенам двигались неясные тени.

«Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» — не в пример другим громко, церковно-протяжно пела рядом с ним худенькая дрожащая старушка со слуховым аппаратом.

Когда пенье закончилось, секретарь парторганизации, стоящий на сцене у красного стола, с графином на одном конце и портретом Сталина на другом, широко улыбнулся. Зубы у него были крепкие, желтые, один к одному, а улыбка настолько всеохватная, что зубов казалось гораздо больше, чем у обычного смертного. Эта известная всему городу улыбка принадлежала отставному генералу из политуправления армии. Он вышел на пенсию еще при Брежневе, но его кипучий характер никак не мог примириться с бездействием. Устроившись лектором в общество «Знание» и став деканом «института Марксизма-Ленинизма» при горкоме, он в свое время объездил все коллективы и предприятия города с лекциями и политинформациями, и вот теперь взял на себя бескорыстный труд по руководству новой парторганизацией.

Рядом с ним, подалее от графина и поближе к портрету вождя, сидела пятидесятилетняя женщина без губ, отчего рот ее казался все время плотно сжатым — бессменный секретарь секретаря, ведущий протоколы всех собраний.

В неверном свете стоящей перед портретом свечи казалось, что вождь слегка щурится, улыбается в усы и вот-вот изречет что-нибудь гениальное и ободряющее со знакомым грузинским акцентом.

Не садясь, секретарь поприветствовал собрание, состоящее в основном из дедушек и бабушек, среди лиц которых преобладало щучье выражение — режиссер, вознамерившийся бы снять детскую сказку, без труда отыскал бы здесь не менее дюжины классических типажей Бабы-Яги и не меньше Кащеев Бессмертных.

— Дорогие товарищи, — развел руками секретарь, — вы уж извините, что приходится проводить наше собрание вот в таких вот условиях. Сами понимаете, время сейчас какое — конспирация! А вспомните, как 2 съезд РСДРП проводили в Лондоне, почти так же, — он добродушно рассмеялся, вновь открыв свои бесчисленные зубы. — Между прочим, — он понизил голос, — в самый последний момент мною получены сведения, что наше заседание противник попытается любыми средствами сорвать, и вот видите… — указал он на потолок, — они думали лишить нас света, но не тут-то было… — секретарь сам перед собранием вывернул в щитке пробки: он считал полезным всякого рода тренировки для поддержания боевого тонуса однопартийцев, и активистки не подвели: с чисто партийной находчивостью в считанные минуты, как и было, впрочем, предусмотрено планом, раздобыли свечки в церкви напротив дома культуры.

— Не тут-то было! — поддержали его голоса.

— Гады!

— Сволочи!

— Демократы!

Над головами мелькнули сухие кулачки.

— Если надо мы и в темноте друг друга найдем! — задорно выкрикнула довольно молодая женщина с гладким красным лицом, счастливою улыбкой и восторженно неподвижными глазами. — Нам дело Ленина светит!

— Правильно, — послышалось, — по-нашему говорит!

Секретарь кивнул и многозубо улыбнулся под одобрительный гул.

— Даже, — продолжал он, чувствуя как всегда во время собраний захватывающий дух полет воображения, — я могу вам сказать, что сегодня в этом зале присутствуют самые отважные, самые смелые, достойные наших вершивших революцию героических отцов и дедов. Не каждый мог бы прийти сюда, зная, что в любой момент может ворваться ОМОН! Низкий вам поклон за то, что пришли, дорогие товарищи!

— Кто сказал? Как ОМОН?! Почему не предупредили! — вдруг раздались резкие встревоженные голоса, и секретарь, поняв, что слегка перехватил, тут же самортизировал:

— Не волнуйтесь, товарищи, у нас на этот случай уже все предусмотрено, есть, так сказать, своя Красная армия! — он вновь очаровательно улыбнулся, погружая аудиторию в блаженство.

— Пусть только сунутся! — задорно крикнул, привстав, чтобы все его увидели, престарелый орденоносец, высоко взмахнув палкой-клюкой. — Я первому же вот этим по башке!

Купузов знал орденоносца: ворошиловский стрелок, всю войну прослуживший на Колыме в лагерной охране.

— Пусть сунутся! — послышались задорные крики. — Мы их в окна вышвырнем!

— И я тоже кой-что припасла, — захихикала соседка Купузова со слуховым аппаратом. Она неожиданно молодо подмигнула ему, обтянутая кожей костлявая ручка приоткрыла сумку, показывая что-то, и, присмотревшись, Иван Макарович увидел угол силикатного кирпича.

Иван Макарович Купузов был человеком неглупым, он, конечно, ни на миг не поверил ни в «конспирацию» (какая там конспирация, если за два месяца все автобусные остановки в городе были оклеены листовками, созывающими рабочих, крестьян и трудовую интеллигенцию на всенародное «вече»!), ни в то, что в зал ворвется ОМОН, ни, конечно, в Красную армию, и все же ему было приятно находиться здесь. Во всем этом слышался отзвук привычной и уютной, как матка, кормившей всю жизнь, лжи. Всю жизнь ему врали, всю жизнь он врал другим, а теперь с удовольствием врал себе, думая: «А ведь мы верили во что-то!» Теперь ему было приятно так благородно и грустно думать, да главным сейчас были вовсе и не слова, а какое-то настроение, которое объединяло этих людей, как нечто неуловимое смыслом, но объединяющее биологические индивиды в стаи животных, рыб и птиц…

Неожиданно в зале вспыхнул свет — зажглись лампы.

— А-а!.. А-а!.. — раздалось злорадное, и в воздухе снова замелькали жилистые костлявые кулаки, кому-то грозящие.

Секретарь широко улыбнулся, будто заслуга восстановления электрического освещения принадлежала лично ему, деловито попросил аккуратно затушить свечки. Он чувствовал, что все это должно выглядеть достаточно символично: как-то ненавязчиво рождало нужные ассоциации — лучина в избе, лампочка Ильича, план ГОЭЛРО, «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны!»…

Где-то в рядах даже вспыхнули аплодисменты, кто-то встал.

Секретарь скромно улыбнулся и успокаивающе задирижировал.

Неожиданно одна из дверей в зал приоткрылась, и показалась лохматая молодая голова.

— Свет есть? — спросила голова.

— А ты кто?

— Электрик я… а то пробки кто-то вывернул, в казино темень…

— Ах, электрик…

— Видели мы таких электриков…

— Агент!

— А вы что, фильм про революцию репетируете? — спросил электрик.

— Вон отсюда! Вон! — закричали партийцы. — Кто там ближе, дайте в лоб этому сионисту!

— Да ты чего, бабуля, — ошалело выпучил глаза электрик, вовремя увернувшись от клюки и захлопнув за собой дверь.

— Так вот… И не высовывайся, — послышались удовлетворенные возгласы.

— Споемте, друзья. Ведь завтра в поход, уйдем в предрассветный туман… — победно затянул в зале довольно звонкий и чистый голос.

Вновь вскочил с первого ряда орденоносец-тыловик:

— А не слабо нам спеть в полный голос, товарищи, нехай слушают враги революции и локти кусают!

— Не слабо, не слабо! — раздались голоса. — Давайте что-нибудь революционное!

— Вихри враждебные веют над нами… — запели несколько голосов, и все подхватили, вставая: — темные силы нас злобно гнетут… час роковой… — тут неожиданно количество поющих голосов резко упало: большинство помнило лишь первые две строки.

Куплет допели лишь немногие голоса, и все, не сговариваясь, сели. Сам секретарь, вынужденный поддержать незапланированный порыв масс приоткрыванием рта, задирижировал, беря вновь управление собранием в свои руки.

— Хорошо, хорошо спели, товарищи, — улыбнулся он, — от хорошей песни кровь моложе становится, но у нас много работы, я тут кое-что набросал, — зашевелил он бумажками на столе, — но сначала надо выбрать председателя и секретаря.

Как уже повелось, председателем выбрали его же, а секретарем — безгубую женщину у портрета Сталина. В президиум также попал «потомственный рабочий» Семен Митрофанович — краснолицый пожилой толстый человек, примечательный своей великолепной седой гривой, густыми бровями и удивительно низким лбом. Редко кто мог услышать его голос: в основном он или хмурил свои пышные, как одежные щетки, брови или милостиво улыбался, но чаще сидел с видом невозмутимой важности.

— Единогласно! — бодро кивнул секретарь, окидывая зал взглядом.

Затем председатель прокашлялся и вытащил бумажку:

— Тут у меня кое-что наметано: первое — небольшой доклад по текущему моменту, второе — вручение партийных билетов новым членам, — он прокашлялся, зорко и испытующе оглядев зал, — и третье — выработка программы действий, кхм, нашей, теперь я уже с гордостью могу сказать, молодеющей партийной организации на ближайшее будущее, и четвертое — прения… Кто за? Единогласно!

Неожиданно дверь открылась, и на пороге показался скучающий неряшливый молодой человек с мешком в руке.

— Вам кого?

— Коммунисты здесь, что ли?..

— Здесь…

— А тебе что, — выкрикнул кто-то. — Иди своей дорогой, хороший человек…

— Стойте, стойте, — помахал рукой председатель, — так с человеком нельзя, нам с людьми работать надо, а не гнать их… Вы по какому вопросу, товарищ? — ласково улыбнулся он.

— Да вступить хотел… — вяло сказал молодой человек, обводя равнодушными глазами зал.

— А кто таков будешь?

— Петухов я… Лешка Петухов, — также безразлично ответил молодой человек. — Так чо, берете?

— Заходите, заходите, товарищ Петухов, там у нас, кажется, есть места, — пригласил председатель, вновь демонстрируя кукурузный початок зубов.

— Ну, е…, еле нашел, — сказал Петухов, подошел к ряду, опустил на пол мешок, в котором брякнули пустые бутылки. Половину сегодняшнего дня он занимался обычным делом, собирая их в сквере между Домом Культуры и церковью, отогнал от «своего» участка двух бабок и одного доходягу, получив достойный урожай, который мог бы вполне обеспечить бутылку водки, как увидел на фонарном столбе старое пожелтевшее, частично смытое объявление: «Граждане Электрогорска! … всенародное вече … состоится в клубе Фридриха Энгельса … в субботу …25 сентября, в 13 часов. Долой правительство демофашистов!»

— Придется немного отклониться от протокола, — улыбнулся секретарь, — жизнь вносит свои коррективы, вот — свежий человек…

— По запаху чую — свежий! — взвизгнула находящаяся ближе всех к Петухову толстуха, внезапно сорвавшись со своего места и демонстративно перейдя на несколько рядов вперед.

Петухов проводил ее ничего не выражающим равнодушным взглядом.

— Ну, расскажите, — улыбнулся председатель, — что вас к нам привело, что это вы про коммунистов вдруг вспомнили.

— А чо, надоело все, — махнул рукой Петухов, — раньше лучше было, ема, раньше жизнь была…

— Дело говорит! Молодец! — послышались голоса из зала. — Пусть говорит!..

— А чо, раньше свобода была, раньше кто мне хозяин — никто, хочу начальника цеха на хер пошлю, хочу — директора и никто мне слова не скажет… и на бутылку всегда хватало… а счас работы, значит, нет, вот, бутылки собираю, — и уж совсем неожиданно для себя добавил: — …на лекарства матери, — с изумлением почувствовав, как защипали глаза непрошеные слезы, выдохнул: — Стыдно!..

— Нас держись, не пропадешь, нас, — загудело собрание. — В кандидаты его!

— Товарищ Петухов, партия наша народная, от рабочего человека никогда не отворачивается, но у нас все работают, один старый за десять молодых пашет, чем бы вы могли партии помочь, себя проявить? У вас у самого идеи какие есть?

Петухов пожал плечами, подумал:

— Ну, на атасе постоять и всякое такое, я завсегда…

— Хорошо, хорошо, товарищ Петухов, но этого мало, вы должны совершенствовать свое политическое мышление… Хорошо, предлагаю вас пока в кандидаты… Кто за?… — Единогласно!

— Ну, я пошел, — сказал, поднимаясь, Петухов, брякнув стеклом в мешке.

— Куда? — удивился председатель.

— Как куда, бутылки сдавать, — пояснил Петухов, — обеденный перерыв кончился!..

— Возьмите, возьмите его адрес, — закричал председатель. Подбежала бойкая улыбчивая старушка с блокнотом и карандашом, они с Петуховым о чем-то живо переговорили, старушка что-то записала, потом Петухов не спеша пошел к выходу, и дверь за ним закрылась.

— Что с человеком сделали! — сочувственно сказал кто-то вслед.

— Проклятый капитализм! — добавил другой.

— Я б этих новых русских всех в Сибирь! — крикнула старушка со слуховым аппаратом.

Купузов слегка поежился, вспомнив белый мерседес сына.

— Конечно, капитализм — это плохо, — произнес председатель, до которого долетела последняя реплика, — и наша задача всеми силами бороться за социализм, но я вам скажу, не все новые русские плохие, — он таинственно понизил голос, — некоторые даже помогают нам!

Купузов облегченно вздохнул и расправил плечи: ему понравилась гибкость мышления председателя.

Далее, наконец, собрание вернулось к протоколу. Маленький толстый человечек зачитал доклад о происках мирового империализма и сионизма, потом снова немного покричали на демократов, спели «Уходим завтра в море» и перешли к вручению партбилетов.

На сцену взошла розоволицая веселая женщина с восторженной, будто приклеенной навсегда улыбкой.

— Ну вот, — сказал председатель гордо, — а говорят у нас в партии одни старики. Вот и молодые уж пошли: шире-дальше! Наталья Нечитайло — наша первая ласточка, поздравляю тебя, Наталья, с вступлением в Российскую коммунистическую партию! И позволь вручить тебе партийный билет, — он встал, массивный и уютный как буфет, добродушно облапил Нечитайло и трижды поцеловал в щеки.

Молодая женщина обернулась к залу, прижимая к груди красную книжицу, в глазах ее блестели искренние слезы волнения.

— Дорогие товарищи, — начала она, — это самый волнующий день моей жизни… Слов нет… Спасибо вам! Низкий поклон!.. — она медленно и низко поклонилась залу, который взорвался долгими аплодисментами. Когда они утихли, она все стояла на сцене, потом высоко подняла книжечку и крикнула:

— Да здравствует коммунистическая партия России!

— Ура! — закричали в зале и снова зааплодировали.

— Да здравствует коммунистическая партия Советского Союза! — выкрикнула она, и что-то злое, решительное мелькнуло за ее внешней округлостью и гладкостью.

Зал еще сильнее закричал «Ура!», и в воздухе замелькали руки и палочки.

— Пусть живет дело Ленина и Сталина!

Зал восторженно кипел.

Когда наконец установилась тишина, Наталья Нечитайло повернулась к столу председателя, но взгляд ее был устремлен не на него, а на портрет «вождя народов». Неожиданно воцарилась тишина.

— Дорогой, любимый Иосиф Виссарионович! — четко и звонко заговорила Наталья в углубляющейся тишине. — Ты слышишь нас?!

Все замерли, казалось, и в самом деле вождь вот-вот ответит, но он лишь загадочно помалкивал, пряча хитрую улыбку в усы.

— Клянемся бороться что есть сил за светлое будущее социализма, всегда быть достойными тебя!

Наталья по-пионерски отсалютовала портрету, попыталась было сбежать в зал, но председатель не пустил, отечески облапив, оттеснив к красному столу и усадив рядом с графином.

После Нечитайло в члены партии приняли какого-то сухонького, мало знакомого Купузову старичка, который покаялся, что голосовал в свое время за Ельцина, а теперь ему даже пенсию вовремя не выплачивают. Эта процедура прошла уже довольно спокойно.

Однако с третьим вступающим в партию кандидатом, вернее вступающей, произошел скандал.

Председатель зачитал имя кандидата: Ривкина Ада Семеновна. С места поднялась худощавая надменная, средних лет, седеющая брюнетка.

— И тут явреи! — неожиданно прозвучал в зале явственный и какой-то просевший от невольного изумления голос. Все обернулись: голос принадлежал бабуле с картофельным носиком, в повязанной на затылке косынке, вовсе не ожидавшей, что реплика будет услышана.

По бледным щекам еврейки поползли красные пятна.

Председатель постучал ручкой по графину; звон был явственно слышен в тишине, и все затаили дыхание, а сама бабуля видно слегка струхнула, неожиданно став центром общего внимания, заерзала, засуетилась, как-то глупо ухмыляясь.

— Я прошу, — наконец произнес председатель. — У нас партия интернациональная… Русская, но интернациональная… и призываю всех отнестись с должным уважением, — он кашлянул и оглянулся, словно в поисках кого-то, — к основателю нашей партии, — председатель кашлянул сильнее, — Карлу, нашему, Марксу…

Зал будто тихо выдохнул и поник, а Ада Семеновна горделиво выпрямилась, будто она была соавтором «Капитала», и веско произнесла:

— Я вступаю в партию по убеждению!

— Конечно, конечно, — закивал секретарь, — здесь все по убеждению… И к тому же, — нравоучительно продолжил он, — для нашей партии важно не то, какой ты нации, а советский ты или нет. Если ты советский, значит русский. А значит Ада Семеновна русская! Я бы вообще в графе национальность так и писал бы — советский русский!

— Я более русского, чем Сталин, не знаю! — выкрикнул ворошиловский стрелок, по своему обыкновению тряхнув палкой.

Раздались негустые аплодисменты, неизвестно к кому относящиеся, — то ли к Аде Семеновне, то ли к Сталину, то ли к стрелку, — однако удачно сгладившие неловкость момента. Вот этот-то ворошиловский стрелок и взял слово в прениях.

Скованным, но твердым шагом он прошагал к трибуне, слегка вскидывая правое колено, держа в руках серую общую тетрадь. Поднявшись, встал за трибуну, оперся левым локтем, положив перед собою тетрадь, устремил в зал крохотные, глубоко спрятанные дальнозоркие глаза.

— Вот тут говорили, — начал он, сощурившись, — всякое говорили… и болтали, — он сделал многозначительную и угрожающую паузу. — Теперь я вам вот что скажу… Болтун — находка для шпиона! Поняли? — и вновь пауза. — Не поняли?.. А я вот про что… У меня к примеру сосед… Ну, фамилие не буду называть… вам не буду называть… тут записано, — он постучал ногтем по тетради. — В девяносто первом (стрелок поднял сухой указательный палец) бегал туда-сюда… митинги всякие, собрания, слова, значит, всякие говорил… Он уж про то и думать забыл — когда да как… А у меня тут, — стрелок постучал пальцем по серой тетради, — все записано! — Где, когда, чево говорил… Я эту тятрадь с восемьдесят пятого веду, как этот, меченый, — он показал ребром ладони на лбу, — там, — указал пальцем в потолок, — сел… Я эту тятрадь никому не отдам (поворот в сторону президиума) — пока… Я ее у себя под подушкой держу! Пока, значить, время не настало! У меня все тут, — хлопок по тетради, — сто двадцать восемь! Кто говорил, чево говорил, куда бегал… Они уж, к примеру, и думать про то забыли, а здесь в тятради все осталось, часа ждать осталось… А меру, меру, значить, определит советский суд!

В гробовом молчании орденоносец-конвоир торжественно спустился со сцены и проследовал на свое место.

Далее среди участников собрания возник оживленный спор, как различать врагов и неблагонадежных и какую меру правильней принять: расстреливать сразу, или сначала отправлять в сибирские лагеря, но не доспорили, потому как кто-то вдруг предложил «пока не поздно» перенести тело Ленина из Москвы в Электрогорск, а если возникнут сложности, то вообще отделиться от России и организовать в Электрогорске независимую социалистическую республику.

Поступило много интересных предложений, но Купузов уже сидел как на иголках, еле вслушиваясь и поглядывая на часы.

Однако всему на свете приходит конец: закончилось и собрание, были подняты черные занавески, выключены лампы, и в ярком солнце заиграла пыль.

Купузов вышел на улицу и остановился у перехода: прямо на него мчался белый мерседес. Через мгновение мерседес притормозил рядом.

— Эй, батя, домой подбросить? — высунулся из машины Купузов-сын, красное широкое лицо его ухмылялось.

— Езжай, езжай, — махнул рукой Иван Макарович, боязливо оглядываясь, он не хотел бы, чтобы его сейчас заметил кто-нибудь из партийцев, — мне еще в церковь надо…

— А, грехи замаливать, — снова ухмыльнулся сын, — бабла у Бога попроси побольше… А я в баню!..

Мерседес дернулся и помчался в капиталистическое будущее.

— Ну и поколение, ни во что не верят! — грустно подумал Купузов-старший вслед.

Золотой купол сиял над зеленью сквера. У самых ворот Купузов неожиданно столкнулся с Кирсанычем.

Кирсаныча Купузов не любил, тот тоже одно время работал в горкоме, всю жизнь лез куда-то и ничего у него не получалось: сначала хотел сделать карьеру в профкоме машиностроительного завода, потом подался в демократы, но и там звезд не хватал.

Купузов попробовал было сделать вид, что его не заметил, но Кирсаныч, распахнув руки, удивленно воскликнул:

— Здорово, Макарыч, никак в церковь собрался?!

— Здорово, — хмуро кивнул Купузов. Кирсаныч стоял неудобно, не давая возможности сразу пройти мимо.

— А помнишь, как ты меня в партию не принял за то, что я сына крестил? — радостно воскликнул язва Кирсаныч.

— Ну, знаешь, время было такое, — нахмурился Купузов.

— Знаю, знаю, а теперь другое? — закивал Кирсаныч, снова ухмыляясь чему-то.

— Теперь другое, — сказал Купузов тоном, не допускающим шуток, непонятно почему раздражаясь, и, наконец, протиснулся мимо Кирсаныча в церковный двор, унося с собой, однако, что-то нехорошее, как ожог крапивой.

Но когда он переступил порог церкви, то сразу забыл Кирсаныча — так здесь было тихо и торжественно: горели свечи, сияло золото окладов икон и царских врат, под высокий купол уносились крылатые фигуры.

Купузов купил три свечки и направился к серьезным темным ликам на иконах. Подойдя к ним остановился и задумался.

Он думал о том, что Бог, наверное, все-таки есть. Иначе как же объяснить, что все вдруг рухнуло? «Господи, — думал он, — ведь нас все боялись! У нас же самая сильная в мире армия была! Боеголовки, госбезопасность! Мы же любому могли пасть заткнуть! Они только по углам шушукаться умели, улыбочки кривить, да фиги в карманах держать, а так, все как дрессированные на демонстрации ходили, ура орали по команде, в художественной самодеятельности песни пели про Ленина, который такой молодой, про советскую конституцию! Боялись, гады, все боялись!.. Нет, они не сила! Видать, тут и впрямь без Тебя не обошлось! Все-таки зря мы вначале рассорились… погорячились, а вместе любые горы своротили бы! Нет, теперь надо поумней…

Значит Ты есть? — выспрашивал он мысленно, глядя на вытянутый лик Спаса-Вседержителя. — А ежели Ты есть, мы Тебя не отпустим!»

И зажигал, и ставил свечи у иконы Нечаянной Радости, шевеля губами: первую — за Ленина, вторую — за Сталина, третью, чтобы сын бросил пить…

1997

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: