Ахилла

Предисловие

Я жила в иудейской пустыне, то и дело спасаясь от зноя в зеленоватых водах Иордана. Меня пригласили поработать в монастырской библиотеке: разобрать старинные рукописи и определить их цену. Настоятель хотел продать что-нибудь, чтобы приобрести для храма новое паникадило, но опасался продешевить и спустить раритет за бесценок. Никто из монахов не знал толком древнееврейского, поэтому обратились ко мне, специалисту по гебраистике, оплатили авиабилеты, обеспечили едой и жильем, дав возможность поклониться святыням.

С настоятелем мы были знакомы еще в Москве — учились вместе в Институте стран Азии и Африки, но он ушел с третьего курса и куда-то исчез, так что даже подавали во всероссийский розыск. Впоследствии его обнаружили в окрестностях Иерусалима носящим бороду и монашеское облачение. Его случайно узнал один русский паломник, наш приятель, после чего мы стали поддерживать общение со своим сановным другом, который через некоторое время возглавил в Палестине небольшую обитель.

О ней не сказано в путеводителях. Монахи, желая оставаться безызвестными, не имеют дела с туристами. Добраться туда можно едва заметными тропами, взяв в проводники кого-то из местных арабов. Кельи там выдолблены прямо в скалах, электричества нет, поэтому мне приходилось пользоваться масляными светильниками. Все, что жители близлежащих деревень находили в окрестностях: обрывки рукописей, таблички, ценные черепки, — они несли в монастырь, получая за свое усердие вожделенные купюры с изображениями Джорджа Вашингтона или Авраама Линкольна.

Я работала все дни напролет, перебирая пергаменты и папирусы. И вот среди сотни свитков мне попался один не совсем обычный. Его отыскали в ущелье близ реки спрятанным в глиняный сосуд (что может быть банальней!). Кожа оказалась жесткой, совсем слежавшейся, так что пришлось разрезать ее на части, чтобы она не распалась при попытках развернуть. Написан текст был по-арамейски, языком эпохи Второго Храма, без огласовок, что создавало значительные трудности при переводе.

Там шла речь о том, что среди животных есть те, кто вырвался за границы, положенные ему природой, достиг высот в своем развитии и по разуму мог бы тягаться с человеком. Иногда такая метаморфоза происходила по велению свыше ради каких-то значительных целей, а «идеже хощет Бог, побеждается естества чин», как мы знаем из канона преподобного Андрея Критского.

Автор рукописи, некто Менахем бен Иегуда, называя себя пророком Всевышнего, утверждал, что ему открыты голоса зверей и птиц. Стоит приникнуть к голове свиньи, осла, петуха или козы — он получает от них откровения. Его наметанный глаз по еле заметным признакам легко выделяет среди представителей фауны тех, кто способен поведать миру нечто толковое, чей мозг вмещает гораздо больше того, что полагается ему по естеству.

Я восприняла это как вызов. Если животные духовно способны подняться столь высоко, значит, они могут потеснить нас, соседей по планете, и отнять у нас право первородства. На протяжении истории видно, что младший часто возвышается над большим и Божье благословение переходит с одного на другого. Вол и осел согревали новорожденного Христа своим дыханием, тогда как люди, слуги Ирода, стремились его погубить. За тысячелетия своего существования мы так и не сумели построить здесь счастливую жизнь и лишь истощаем землю, поэтому она скоро стряхнет нас с себя как надоевшее бремя.

Не знаю, правда ли то, о чем рассказывается в рукописи, существовали ли в действительности такие животные, или они являются плодом фантазии автора. В связи с этим текстом мне вспоминались крылатые существа из видения пророка Иезекииля, «исполненные очей» животные Апокалипсиса, образы апостолов-евангелистов в виде зверей с нимбами вокруг голов.

Я навела справки: Менахем бен Иегуда жил в первом веке нашей эры и погиб при осаде Иерусалима войсками Тита Флавия, будучи уже стариком. Вероятно, он успел спрятать пергамент, чтобы тот не пропал на войне. Не могу сказать, есть ли в этих писаниях духовная польза, но литературными достоинствами они, несомненно, обладают, потому я испросила разрешение на публикацию. Настоятель любезно предоставил мне его, тем более что моя просьба была подкреплена бутылочкой алтайского бальзама.

Заканчивая перевод каждого отрывка, я приходила в келью к своему бывшему однокурснику и зачитывала, что у меня получилось. Иногда между нами разворачивались дискуссии. Текст рукописи после его произнесения настолько тесно сплетался с моей судьбой, что порой я следовала за героями, сама того не желая.

Библейское сознание антропоцентрично. Кого-то из монахов смущало, что скотина в тексте наделена как бы человеческой душой. Однако я считаю: людям не помешает хоть немного поколебаться в сознании своей исключительности. Ясное дело, они чувствуют себя на земле хозяевами, которым не нравится, когда те, кого они привыкли резать или стричь, вдруг обретают собственный голос.

Кто желает почтить память Менахема бен Иегуды, может жертвовать на экспедицию по поиску его гробницы, что планируется Обществом любителей древностей Палестины в марте 2021 года. Расчетный счет можно узнать в Институте востоковедения Российской академии наук.

Свинья

Все побежали к обрыву, а я запуталась ножкой в рыболовной сети, оставленной на берегу для просушки. Как рвалась я, пытаясь освободиться, думая, что нам привезли помои. Ведь я могла пропустить тот упоительно-счастливый миг, самый важный в жизни каждого существа, когда от запаха пищи впервые раздвигаются ноздри, что сулит отозваться в желудке тяжелым и сытым блаженством.

Кое-как выпутавшись, я, повизгивая от нетерпения, помчалась к утесу. Но можете себе вообразить мой ужас, когда вместо стада я увидела маленькие бледные островки, медленно уходящие под воду. Кое-где прыскали над поверхностью ножка или рыльце, но мои сородичи натыкались друг на друга и неуклонно опускались на дно. Хотела бы я знать, кто их туда столкнул. Или они прыгнули сами? По необъяснимой причине решились отправиться на тот свет? Грандиозное безумие, объявшее стадо, привело их к самоуничтожению.

Погибли все до единого.

Моя мама, сестры и братья (ну этих мне ни капли не жаль) и даже дядюшка Пинхас с мощными, чуть выступающими клыками, помогавший мне находить в земле съедобные корешки. А какие он умел делать грязевые ванны! Выкопает ямку, написает туда, помнет хорошенько, зароется поглубже, дозволив и мне понежиться чуток. Э, да что теперь говорить, если такой достопочтенный хряк канул в озере! Уцелела лишь я одна. Неприятность, лишившая, как казалось, лакомого кусочка, помогла мне остаться в живых.

Всю ночь я проплакала, скрывшись в гробнице. Дома у нас строят из камня, добывая его прямо под ногами, так что любое селение имеет подземное свое отображение в виде образовавшихся пустот, где хранят припасы жители деревни — будущие мертвецы. Когда же из будущих они превращаются в мертвецов настоящих, их хоронят здесь же, в отсеках, прорубая ниши в стене.

Я тихонько поскуливала от голода и страха. А в небе надменно светилась луна, в дымном шлейфе облаков вылезшая поглазеть на округу. Ее свет падал ко мне сквозь пролом одиноким белесым пятном, а снаружи растекался бледным туманом по полю, где еще виднелись следы небольших раздвоенных копытец.

Утром, почти ослепнув от слез (а у меня и без того крайне слабое зрение), я решилась идти на север, чтобы пристать к какому-нибудь стаду, готовому приютить сиротку. Двигаться на юг не имело смысла: чем ближе к Иерусалиму, тем меньше свиней в окрестностях.

Я шла вдали от больших дорог, спотыкаясь на кочках, перепрыгивая коряги, переходя вброд мелкие ручейки. Порой на меня находили приступы необъяснимой злобы, особенно при звуках доносившегося из селений смеха. Тогда я забиралась во дворы и сдергивала в грязь висящее на веревках белье. Эта шалость поднимала мне настроение, прибавляла бодрости. Мои маленькие, короткие ножки приобретали в тот момент необычайную силу, толкая меня на метры вперед. И я вспоминала жившего у нас во гробах шестипалого человека, нагого и заросшего, которого все называли одержимым. Он с легкостью разрывал любые веревки и цепи, которыми его пытались связать.

Но судьбе было угодно вознаградить меня за потерю. Разум мой получил незнакомую ранее силу. Понятия этого мира, доселе туманные, отчетливо предстали передо мной, так что я дивилась сама себе — как ясно я стала мыслить, какие стройные, временами пышные фразы слагались в моей голове, словно кто-то другой двигал теперь моими помыслами и конечностями.

А еще я приобрела дар различать человеческую речь, в чем я убедилась, подобравшись к путникам на привале, привлеченная запахом костра. Но сделала я это совершенно напрасно — меня почуяли их собаки.

— Смотри, Маркус, поросеночек, — сказал один из мужчин.

— Где?

— Вон там, в траве.

— Как он сюда попал?

— Похоже, из домашних. Давай поймаем его.

Не успела я опомниться, как сильная рука схватила меня под брюшко и, невзирая на сопротивление, засунула в мешок, от которого нестерпимо воняло рыбой. Вас носили когда-нибудь в мешке? Ощущение не из приятных! Визжа, я брыкалась изо всей мочи и наставила бы своему похитителю на спину немало синяков, если бы мои ноги не утыкались все время во что-то твердое, словно его тело было охвачено медью.

Похоже, я попала в руки к легионеру.

Солдат притачал мешок со мною к седлу, и мы поехали, мерно покачиваясь, так что через какое-то время я впала в забытье. Из разговоров стало ясно, что спутники воина — селяне, поставляющие для армии хлеб, и цель нашего пути — какая-то римская крепость. Пусть так! Все равно я уже не могу ни на что повлиять. Придется покориться назначенной участи.

Наконец лошадь остановилась, мешок грохнули оземь и распустили завязки. Я увидела окруженную рвом каменную башню с двумя рядами стен, к которым примыкали хозяйственные постройки. Возле них было огорожено два небольших квадратика земли — в одном ходили гуси и куры, в другом копошилось стадо свиней.

Вот я и обрела семью! Странствия мои закончились. Еще немного — и я перестану быть одиночкой, и об этот заборчик неплохо будет почесать бока, которые так ныли после путешествия. Меня вытряхнули в загон, который при ближайшем рассмотрении показался еще более маленьким. Я сразу же заметила там лежащее бревно, где было выдолблено углубление, откуда шел невыразимо приятный запах, просто восхитительный аромат. По моим ощущениям, это были гнилые овощи, приправленные тухлым мясом. Я пробовала такое однажды, еще дома, после свадьбы хозяйского сына оставалось много объедков.

Довольно похрюкивая, я засеменила к кормушке, увидев мельком вдали молодых поросят, с которыми потом обязательно надо свести знакомство: вдруг среди них найдется тот, в чьих глазах я стану всех дороже, ему не заменят меня ни дубовые орехи, ни спелые каштаны, ни даже пустынные трюфели, которые дядюшка Пинхас когда-то так ловко умел извлекать из-под песка. Будет мой избранник тучен телом и тонок душой. Вы небось думаете, что свиньи грубы и неделикатны? Ничего подобного, мы имеем музыкальный вкус. Я, например, могу отличить цитру от невела, а звук систры улучшает у меня аппетит.

Итак, я нацелилась на бревно с питательной начинкой, как вдруг от стада отделилась небольшая группа — те самые мальчики-поросята, среди которых я уже присмотрела себе одного-двоих, — и ринулась мне наперерез. Я немного опешила, а они выстроились в рядок у кормушки, обратив ко мне аккуратные, упитанные зады, и стали жадно жрать, давясь и причмокивая. Мне следовало обидеться, но я зачарованно смотрела на эти восхитительные упругие зады, прижатые друг к другу так плотно, словно добрые помыслы в душе праведника, между которыми не может проскользнуть ни одна лукавая мысль. В розовых закрученных хвостиках было столько жизнерадостности и довольства! Столько умиротворения и веры в незыблемость существующего миропорядка!

Но вдруг послышалось утробное ворчание, переходящее в громоподобные раскаты. В середине пастбища стояла хижина из веток, и из нее появился огромных размеров кабан, медленно, переваливаясь, направился ко мне, попутно поддев носом один из этих розовых задов, отчего его обладатель улетел в крапиву. Остальные тотчас перестали есть, развернулись, показав свои бессмысленные морды, перепачканные желто-коричневым месивом, и уставились на меня с вялым любопытством.

Подойдя поближе, этот здоровенный хряк остановился и, широко расставив ноги, начал меня разглядывать. Его курносый дырчатый хоботок увлажнился и заходил ходуном. Я не знала, куда деться от смущения, робко подняла глаза и уткнулась взором в препротивное бесовское мурло.

— Кто такая? — спросил он с острасткой.

— Эту с севера привезли, — заговорила подобострастно справа от него пятнистая свинья непонятно какого пола.

— Пусть замазывает глиной щели в моем шалаше, — изрек хряк. — За это разрешим ей доступ к кормушке.

Только тогда я заметила, что основная масса свиней не просто пасется, как показалось вначале, а то и дело окунает рыльца в жидкую грязь и засовывает ее между ветками.

Меня поставили между двумя поросятами-подростками, и я приступила к работе.

— Ты знаешь, кто наши самые главные враги? — тут же заговорил со мною сосед — кабанчик примерно моего возраста, настолько худой, что у него проступали ребра и мослы, а на спине виднелись следы побоев. — Люди! Я давно объявил им войну. Скажу по секрету: я сделал подкоп под оградой и иногда убегаю в деревню, проникаю в дома. На прошлой неделе я опрокинул на спящего ребенка масляный светильник.

— Не слушай его! — возразила с другой стороны такая же юная свинка, даже стоя по колено в грязи, умудряющаяся оставаться чистой. — Люди — это божества. Они нам даруют пищу. А если и берут в жертву кого-либо из нас, то таков закон бытия. Что о нас говорить, если даже нашего всесветлейшего, сиятельного господина, — она кивнула на хряка, — зарежут на ближайшие сатурналии.

— Зато мы — часть империи, — заговорил вдруг солидный поросячий голос на той стороне шалаша. — Ради нее и умираем, ведь нас съедают солдаты, которые укрепляют ее мощь. Они тоже отдают жизни свои за кесаря.

— Какие глупости вы внушаете детям! — возмутился голос помоложе. — Империя прогнила насквозь. Считаю, что спасение — от евреев. Мало того, что они не едят свинины, что само по себе есть проявление величия духа, но еще в их книгах написано, что придет тот, кто отпустит измученных на свободу. А мы кто?

— Измученные?

— Разве нет? Работаем на какого-то борова, которого давно пора вздернуть на виселице.

— Тсс… — прошептали свиньи, но было уже поздно.

Серый, какой-то пыльный с виду, совершенно заурядный поросенок вдруг бочком-бочком стал удаляться от шалаша, стараясь сделать это как можно незаметней.

— Я — пописать… — смущенно пробормотал он, видя, что все воззрились на него. — Ну не могу же я делать это возле жилища нашего владыки, — добавил он уже с некоторым вызовом, убедившись, что никто не собирается ему мешать.

Он исчез, и почти сразу подбежали молодые кабанчики, те самые, что подрезали меня у кормушки, и ну давай пинать четвероногого знатока иудейских книг. Я стояла ни жива ни мертва в ужасе от того, куда я попала, а потом под стоны избитого вернулась к своему занятию и стала трудиться как можно усердней. За это меня хотя бы покормят. А мысли о будущем отложим на потом.

Но когда два раба в туниках, подпоясанных веревками, принесли на шесте в кожаном мехе съедобное варево и вылили его в деревянное углубление, начало происходить что-то совсем невообразимое.

Свин-предводитель поднял уши, его прихлебатели уставились ему в глаза и громко возглашали по мере того, как свиньи подходили к кормушке:

— Пятнадцать морганий! Следующий! Десять морганий! Двадцать пять! Сорок!

Каждый ел ровно столько мгновений, сколько было ему назначено, после чего его оттаскивали прочь. Вы согласитесь, что за подобное время можно успеть лишь слегка обмочить морду. Теперь я поняла, почему многие свиньи такие худые. Сама я за время дороги потеряла, наверное, десять мин веса, но сейчас это казалось таким пустяком. Робея, я ждала своей очереди, но распорядитель, увидев меня, скривился и заявил:

— Плохо старалась! И ты слишком юная для гарема.

Я успела только пригубить похлебку, и меня оттеснили от трапезы. Тогда я заплакала, уткнув морду в изрытую копытами грязь. Вот, значит, как устроен мир! Никто здесь ничего не дает просто так. Все нужно заслужить. Но трудишься только для того, чтобы не умереть с голода. Жиреет от твоих усилий другой. А если что и заработаешь — не факт, что это отдадут.

И тут меня осенила разгадка! Так вот отчего погибли мои родные! Они прозрели этот закон бытия прежде меня и решили расстаться со столь жалким существованием. Благодетельный дух сошел на них и подсказал им этот единственно правильный выход. Ведь наша жизнь — это непрестанная борьба со смертью, борьба, в которой мы обречены на поражение. Смерть рано или поздно всех прихлопнет. Так зачем же оттягивать конец?

Интересно, что по этому поводу думают люди. А вот, кстати, и они. Идут мимо нашего загончика. Двое воинов и с ними мальчишка. Уселись отдохнуть в теньке.

— Маркус, мы раскинем сегодня кости? — спросил мальчишка нетерпеливым, капризным голосом. — У меня есть восемь сестерциев.

— Смотри, задаст тебе дома отец! — засмеялся один из солдат. — Ты почти лишил его состояния.

— Позже, — хмуро ответил Маркус. — Сейчас здесь всюду рыскает центурион.

— Позже я не могу, — не унимался мальчишка. — Я должен натаскать воду с реки. Отец прибьет меня, если не успею до его возвращения. А мой ленивый осел еле волочит ноги.

— У нас в Риме, — важно заметил солдат, — вода сама приходит к людям в жилища.

— Ах, почему я не в Риме! — мечтательно завел глаза мальчишка. — Маркус, возьми меня с собой.

— Чем ты можешь быть полезен империи?

— Я умею трубить в рожок! Только отец не подпускает меня к шофару…

— Мы же враги твоему народу.

— А я не хочу враждовать! Почему я должен слушать старейшин? Я мечтаю всех примирить. У вас есть копья и мечи. А у нас — ум и изворотливость. Даже водяные мельницы не вращают лопастями в субботу. Мы нашли способ им приказать. Не подпирая рогатинами…

— Вот когда заставите петуха нести золотые яйца, тогда и подумаем о союзе с вами, — захохотал солдат. — А сейчас иди к своему ослу. Мы должны на ужин поджарить свининки. Или, если хочешь, оставайся, отведаешь мясца и aperta asinum — мы даруем тебе римское гражданство.

Мальчишка и вправду ушел, провожаемый солдатским гоготом.

Я не узнала ничего нового о жизни из их вздорной болтовни. Зато крепко-накрепко засело у меня в голове это самое «поджарить свининки». Кто знает, на кого падет их лукавый взгляд! Вдруг именно меня этим вечером нанижут на вертел?

Через какое-то время появились слуги и накрыли сетью одного поросенка, самого молчаливого среди нас. Он заверещал, забился, взывая к нам о помощи, но его унесли. Мы проводили его взорами в траурной тишине.

Я поняла, что надо действовать, и, когда стемнело, разыскала своего бывшего соседа, с кем была на шпаклевочных работах.

— Ну и где твой подкоп?

— Пойдем, покажу.

— Может, вместе уйдем? Навсегда!

— Нет. Как тогда я буду делать вылазки во вражеский лагерь?

— Ну, смотри. А почему никто не убегает? Ты не боишься, что вас съедят?

— Когда это еще будет! Может, и пронесет.

— Ну ладно.

— А ты иди. Только остерегайся людей. Хуже нет на земле существ. Я бы их всех прикончил.

Я легко протиснулась в щель под забором, замаскированную стеблями крапивы и пучками не до конца объеденных кустов, и затрусила по полю. В эту ночь луна опоросилась мириадами звезд и довольно посверкивала боками, но, когда я добежала до зарослей, она зарылась со своими детьми в облака [Древнеегипетская богиня неба Нут иногда изображалась в виде свиньи, рождающей и пожирающей своих поросят, под которыми подразумевались звезды]. Вдали виднелись огни поселка и слышался лай собак. Я прижалась к нагретым за день камням, они отдавали тепло, даже камни жалели меня, но не было рядом подобного мне, способного согреть, существа. Земля неслась на крыльях ночи по небесной тверди, а где-то далеко на озерной глубине плыли моя мама, и сестры с братьями, и дядюшка Пинхас, удивленно вглядываясь во тьму печальными, ничего не видящими глазами, уже не думая обо мне. Мне так захотелось к ним…

Луна опять вышла из облаков похвастаться своим потомством, и в ее сиянии я увидела, что лежу у подножия высокой горы, утыканной редкой растительностью. Решение возникло само собой. Когда рассветет, я поднимусь и спрыгну вниз, разобьюсь насмерть, соединившись со своими родными. И некоторым образом перехитрю смерть. Она ведь думает наведаться ко мне, когда ей заблагорассудится, а тут я заявлюсь сама: нате вам, здравствуйте, принимайте гостей! Пусть посмеет не принять, у нас у всех — постоянная в ее уделе прописка, в эту книгу вносят каждого сразу же, как родился.

Успокоенная, я заснула, а проснулась от говора и шума. Было слегка темно. Сумерки это или рассвет? На гору поднималось множество людей. Отряхнувшись, я пошла за ними, ведь мне в ту же сторону, зашныряла между ног. Но что удивительно: никто не обращал на меня внимания. Живот мой к тому времени томился от голода, но что значит подобная нужда для того, кто вот-вот поцелует в уста ангела тьмы и протиснется в щель между мирами, овеваемый запахом тлена?

Оказавшись почти на вершине, люди расположились кто сидя, кто стоя и начали передавать друг другу звучащие где-то в центре толпы слова. По-видимому, там был какой-то учитель или пророк, речи которого эхом, как волны, разносились по округе. Он говорил что-то очень сложное для меня. Гораздо сложнее того, о чем болтали воины с мальчишкой. Я лежала под кустом тамариска и ждала, когда все разойдутся, чтобы исполнить свое намерение. Но они не расходились. Есть хотелось все больше и больше. Мое тело, вопреки сознанию, сопротивлялось смерти, не желало признать в ней свою спасительницу. Но если спасет не она, то кто? Свиньи слишком презренны, чтобы внушать кому-либо сострадание.

— Мне жаль народ, нечего им есть. Если отпустим их так, ослабеют в дороге, — услыхала я вдруг.

Какой-то человек шел сквозь толпу, и все, почтительно кланяясь, расступались перед ним. Он чуть не споткнулся об меня. Из-за любопытства я выползла из кустов слишком далеко, но сразу же зарылась обратно. Если заговорили о еде, надо прятать свое вкусное мясо. И немедленно усмехнулась: как же сильно в нас желание жить!

— Тут у одного мальчика есть пять хлебов и две рыбы. Но что это для такого множества, — донеслось еле слышно до меня.

Какой, однако, у этого прохожего необычный голос — отчетливый, мелодичный. Обычно слова людей лишь колышут воздух и ничем не отличаются от шума тростника, а здесь каждое слово казалось предельно сгущенным, весомым, материальным, уверена, если бы он произнес «халва», то сладко стало бы во рту. Поэтому я ничуть не удивилась, когда увидела, что люди передают друг другу уже куски хлеба. Наверное, именно в этот хлеб и обратились его слова.

Моих ноздрей коснулся нежный и сытный запах хорошо пропеченной муки, поднявшегося теста, посоленного в самый раз. Бьюсь об заклад, хлеба эти еще теплые. Слезы заволокли мне глаза, так и представились золотисто-коричневая волнистая корочка и пышная мякоть с пузырьками воздуха и чуть слоистая внутри.

— Мама, она хочет есть! — закричал вдруг ребенок, указывая на меня.

Я взглянула на него и вздрогнула: его лицо было уродливо от ожога.

— Нельзя, — сказала женщина с утомленным, трагическим лицом, бледность которого отдавала синевой, но оно казалось прекрасным. Из-под накидки у нее выбилась вьющаяся темная прядь.

Сухие, тонкие пальцы перехватили руку ребенка.

— Но у нас же осталось двенадцать полных коробов! — не унималось дитя.

— Это хлеб святой, — строго сказала женщина. — Мы засушим его и будем вкушать понемногу с молитвой. Тогда Всевышний смилуется над нами, и они отпустят моего Варавву.

Женщина с ненавистью взглянула на римских солдат, которые, въехав на гору верхом, стояли в отдалении против солнца черными силуэтами. Знамо дело, словно коршуны на добычу, они слетаются туда, где попахивает беспорядками. Были бы вольны, издали бы указ больше двух не собираться или ломали бы руки за несанкционированные шествия.

Но дитя не послушалось и бросило мне ломоть хлеба, который я не дерзнула схватить и сожрать. Я подползла к нему медленно на брюхе и взяла осторожно, самыми кончиками губ. И стала жевать, неспешно, будто священнодействуя. Не успела я проглотить то, что во рту, мне посыпались еще кусочки от детей, как-то незаметно собравшихся возле меня. В легких полотняных хитонах, некоторые совсем голые. Один мальчик держал веточку ежевики.

Я ела и ела, постепенно насыщаясь, сознавая, что меня покормили, а это — наивысшее проявление любви и равнозначно словам: «Я хочу, чтобы ты жила». Между тем солнце уже растекалось розовым по облакам, и, отяжелевшее за день, оно норовило рухнуть за гору.

Пусть уходит, нам и без него хорошо. Я умяла лежбище в траве, турнув обнаглевшего тушканчика, и сделала подстилку потолще, чтобы не застудиться. Ведь я рожу еще много симпатичных, смышленых поросят и посоперничаю с луной в ее плодовитости. Я погрузилась в спокойный, приятный сон, и странное видение явилось апофеозом моего блаженства.

Будто бы тот учитель, речи которого столь любезны и чисты, что рассыпаются ломтями хлеба, стал новорожденным младенцем. Он лежит в деревянной колыбели, и в лицо ему вдруг плеснули кипятком. Но, к радости моей, он не умер, мгновенно сделался отроком с небольшой отметиной на щеке и привел ко мне детей. Все они были дивно одеты, сгрудились возле меня. За их спинами высилось огромное, украшенное огнями и блестящими шарами хвойное дерево с восьмиконечной звездой на верхушке. А я раздувалась от счастья и ощущала себя совершенно круглой, с твердыми боками, абсолютно полой внутри, но почему-то с прорезью на спине, куда дети, галдя и толкаясь, опускали одну за другой золотые монеты.

Осел

— Йонатан, обязательно возвращайся до темноты, — сказала женщина на пороге низенькой хижины, придерживая смуглой рукой покрывало.

Как же, жди, вернется твой Йонатан. Сегодня же с ним посчитаюсь. По дороге в соседнее село. Путь туда лежит мимо череды остроконечных утесов, именуемых «крокодиловы зубы». На спуске, пригнув шею, я паду на передние колени, мальчишка вылетит из седла и рухнет прямо на скалы. Треснет, ударившись о камень, глупая голова, выпустив на волю сотню мелких суетных мыслишек. Интересно, что с ними станет потом? Наверное, они обратятся в оводов и песьих мух, станут жалить меня, забиваться в глаза и уши. Но я сумею затеряться в стаде диких ишаков, не выдам себя рабской осанкой. Ведь на меня никто из людей еще не садился, кроме этого мальчишки. А его вряд ли можно назвать человеком.

Как бил он меня палкой по голове… Теребил за уши, заставляя прыгать через канаву… Забывал насыпать в кормушку на ночь бобов. Клал туда отруби пополам с песком вместо снопа душистого клевера… Сколько раз в темноте под навесом я грыз пустые деревянные ясли, с отчаянием глядя на звезды, эти серебристые гвозди, вбитые в небесную твердь, взывая к Богу о милости.

А все потому, что мальчишка — невежда и несведущ в Законе. Только и умеет на потеху приятелям тыкать палочкой мне под хвост да твердить в синагоге: «Алеф, бет, гиммель». Тогда как я, стоя на привязи у окна, выучил всю премудрость и проникся ожиданием Машиаха.

Когда тот придет, будет много прозрачной и чистой воды (а не той солоноватой и горькой, которую заставляет меня пить мальчишка, ленясь спускаться к реке). Я избавлюсь от тяжелой работы, стану питаться лепешками с медом и пастись в огромной тенистой роще, где свисают с веток спелые абрикосы. Когда наскучат абрикосы, мне подадут смоквы на разукрашенном золотом подносе и вытрут морду хлопковым полотенцем. Но как приблизить те благословенные дни?

Для этого надо разделаться с мальчишкой! Родившись в колене Левия, он мог бы возжигать светильники в храме, а сам бегает тайком играть в кости с римскими солдатами, обкрадывая отца. А ничто нечистое не войдет в царство будущего века. Я исторгну зло из среды Израиля. Мои крепкие, мосластые ноги, поросшие серой шерстью, станут орудиями Всевышнего и приготовят Его посланнику путь.

Ведь возможно, именно я — потомок той валаамовой ослицы, которая, заговорив человеческим голосом, остановила пророка. Я имею удел наравне с людьми. Кстати, потом, как сказано в одном трактате, она начала проявлять столь дивные чудеса благоразумия, что ее продали евреям за тысячу сикелей серебра [Валаам был призван царем Моавитским, чтобы проклясть евреев, пришлый враждебный народ. По дороге ослица заупрямилась и, когда Валаам начал ее бить, заговорила с ним человеческим голосом. Валаам понял, что животное увидело ангела, ставшего у него на пути, из чего сделал вывод, что его намерение не угодно Богу. И вместо того, чтобы проклясть евреев, их благословил (Числ. 22, 4–35)]. Именно ее потерявшихся сородичей разыскивал некогда Саул, вместо них обретя целое царство [отец отправил Саула искать пропавших ослиц, которых Саул не нашел, но повстречал пророка Самуила, и тот помазал его на царство. Саул стал первым царем Израиля (1 Цар. 13, 9–24)].

Мальчишка взгромоздился верхом, двинул мне под ребра твердыми, как орехи, пятками. Другой раз я бы взбрыкнул и заупрямился, но сейчас весело застучал копытами по золотистой от солнца дорожке. Утренний ветерок шевелил чуть верхушки кипарисов, а раскидистые пинии стояли недвижно, источая смолистое благоухание. Дорога шла под уклон. Справа и слева тянулись однообразные лавровые заросли, среди которых торчали колючие массивные стебли чертополоха.

Изредка мы вспугивали птицу или ящерицу, которые исчезали так быстро, что казались миражом или соринкой, попавшей на глазное яблоко и тут же унесенной ветром. Впереди виднелся священный город. За древними стенами высились один над другим крохотные домишки — жалкие, пыльные, бедные, и среди них, словно вытканный из воздуха — корабль, вплывший к нам из нездешнего мира, — беломраморный храм с золотой окантовкой и зубчатым контуром на крыше.

Мы миновали деревянный мостик над пересохшим потоком, дно которого потрескалось и изнывало от жажды, и оказались среди финиковых пальм. Их плоды медленно наполнялись сладостью, обтянутые сеткой из конского волоса. И хватило же кому-то усердия ее плести! Мальчишке бы моему столько терпения, когда он выводит стилусом буквы или чистит загон от навоза.

Когда пошла роща оливковых деревьев, мой седок запел. Сначала я не понял что. Потом разобрал, что это неприличные куплеты, услышанные им от солдат. Я возмущенно фыркнул, обернулся и попытался укусить его за колено. Он хлестнул меня плеткой. Пришлось пуститься вскачь. Я старался подпрыгивать как можно сильнее, чтобы вытрясти из него всю дурь. Но по мере того как она уходила и голос его делался тише, я терял силы, двигался уже медленней, не поднимая глаз, уставившись в землю, на фоне которой мелькали мои копыта, левое — с трещиной посередине. И где это меня угораздило?

Дорога начала петлять, становясь то шире, то уже, пригорки сменялись уклонами, что порядочно выматывало, тем более начинала крепнуть жара — бич наших мест. Солнце уже не пощипывало, а жгло, превратившись в огромный белесый шар, стоявший над самой макушкой. Воздух дрожал перед глазами. Пустые бурдюки из козлиной кожи постукивали по ребрам. Я становился влажным от пота.

Я помотал головой, прогоняя усталость. Скоро мы свернем к кладбищу, где покоятся праведники в ожидании Судного дня, а там — вожделенные мною скалы, утыканные репейником и иссопом. Одно резкое точное движение — и я навсегда избавлюсь от гнета. Нужно возгреть в себе ярость. Пусть солнце плавит меня снаружи, а она будет палить меня изнутри. И я стал вспоминать нанесенные мне мальчишкой обиды…

Между тем поводья ослабли, ездок стал покачиваться, норовя прежде времени выпасть из седла. Будто я везу куль с мукой. Неужели он испустил дух? Ангел смерти проделал мою работу? Но нет, мальчишка приказал мне стоять, спешился, накинул узду на ветку дуба, опустился на сухую траву и лег на бок, положив под голову локоть. Хоть бы привязал меня покрепче. Не боится, что я уйду? А может, так и сделать? Да, но сначала покараю злодея.

Я потоптался на месте, пощипал придорожную траву. Пронзительно и жарко трещали цикады. Кровь толчками билась у меня в ушах. Листья тополей переливались зеленоватым серебром, да сочился ядом в траве огромный оранжевый цветок, сок которого смертелен для животного и человека. Кедровые ветви бросали на лицо мальчишки узорчатые тени. Он закрылся шапочкой и задремал.

Были видны только прядь волос на виске да дряблое ухо, хрящики которого, должно быть, лакомы на вкус. Я потянулся губами. Мальчишка, не просыпаясь, хлопнул себя по щеке. Оно и понятно, у меня на подбородке редкие жесткие волосики, я видел отражение на водопое, потому, наверное, меня не любят ослицы.

Я оглянулся вокруг, ища, чем себя занять. Повалялся в пыли среди темной зелени можжевельника. Вдруг что-то влажно блеснуло за камнями. Из-за кустов показалась небольшая серая змея. Видно, спугнул я ее своим шевелением. Извиваясь, гадюка потекла в сторону обнаженной пятки мальчишки. Я смотрел, не в силах оторваться, как струилась она между ростками полыни, почти сливаясь с ними по цвету.

Воздух был недвижим и сух. Все дышало жаром и смертью. Мальчишка, глупец, не взял с собой волосяной аркан, в окружении которого только и можно ложиться на землю. Его щетина колет пузо ползучим гадам, и они не в силах преодолеть препятствие.

Теперь к вечеру у моего обидчика раздуется нога, тело охватят судороги и лихорадка. Ему дадут выпить толченый смарагд с горячим верблюжьим молоком, что помогает при змеиных укусах. Но не от этого вида змей… Утром его тело обтянут холстиной и опустят в иссохшую землю, которую, сколько бы люди ни проливали пота и слез, не сделаешь плодоносной. Проклятие тяготеет над нею…

Итак, судьба все сделает сама, избавив меня от необходимости быть убийцей. Я пристально посмотрел на мальчишку. Теперь он не походил на злодея. Задремавший путник, утомленный от знойного дня. Что было у него в прошлом, кто знает! А будущее ткется заново каждый миг. Как упоительно, когда от тебя зависит жизнь твоего врага и можно казнить и миловать, как Всевышний. Если помилую его, то я — уже не четырехногое вместилище навоза. Я — само божество, управляющее ходом планет, от чьей воли зависит участь вселенной. Ведь мальчишка частица ее. Наказав его, я отомщу и обрету свободу, но только милость возвысит меня над ним. Он-то никогда не отменял заслуженного мной наказания.

Я ударил копытом в голову змеи. Она забилась, скручиваясь кольцами, бешено вращая хвостом. Казалось, яд застилает ей глаза и она не может понять, куда вонзить смертоносные зубы. Она кружилась, словно танцуя. Я ударил еще раз, успев разглядеть глаза-бугорки. Она обвила мою ногу, не прекращая адскую пляску. Туловище безумно колыхалось, выписывая в воздухе узоры. Я стряхнул ее и прижал, перенеся на копыто всю тяжесть собственного тела. Столько времени мы ездили с мальчишкой вдвоем, будучи единым целым. Если я упаду в яму, не вытащит ли он меня, пусть даже и в субботу? Впрочем, он не чтит священного дня.

Но вот движения змеи замедлились, наконец она совсем опала и замерла. Расплющенные косточки черепа виднелись среди коричневой жижи. Теперь это был кусок бесполезного толстого жгута. Я пнул ее еще раз, помочился на нее и, вздыбив могучую грудь, заревел во всю мочь. Мальчишка проснулся, яростно кинулся на меня, чтобы стукнуть, но осекся, увидев раздавленную змею. А я, сделавшись его господином, победоносно трубя, двинулся дальше по дороге.

Деревья склоняли ветви предо мною. Зазвучали, перекликаясь, голоса птиц, сморенных ранее полуденным зноем. Гимн в мою честь подхватил скрип колес поравнявшейся с нами колымаги. Природа словно заговорила со мной. Я понимал уже не только человеческую речь, но услышал вздох каждой угнетенной твари, сделавшись сердцем бессердечного мира, другом всех тех, кому жизнь пытается сломить хребет, а шею натирает ярмо. Торжествующим, ликующим другом. Вершителем судеб, всемогущим.

Мальчишка задумчиво плелся рядом, не решаясь воссесть на меня.

Мы миновали дом кожевника, обсаженный оливками и гранатовыми деревьями. Хозяин окликнул нас из окна. Волосы его были всклокочены, губы измазаны маслом, словно его оторвали одновременно от еды и от сна.

— Это ты, Йонатан? — спросил он, потягиваясь. — Зайди ненадолго, есть дело до твоего отца.

Мальчишка оставил меня у коновязи. Там уже стояла большая белая ослица, такая толстая, что я казался ребенком рядом с ней. Она жевала овес из корыта, чавкая и пуская слюну, и вдруг разразилась обильным испражнением. Я отодвинулся: еще подумают, что мы родственники, — и уткнулся мордой в розовый куст. Его только полили, на лепестках виднелись капли воды. Я зарылся в него, не дерзая обгрызть ни листочка. Прохожим была видна лишь моя голова в терновом пучке из роз, овеянная мягким благоуханием.

Ко мне подошли двое бородатых мужчин. Впрочем, в наших краях все бородаты. Один схватил меня за узду, намереваясь куда-то вести. Я даже испугался.

— Что вы делаете? — кожевник выбежал на порог. — Зачем отвязываете осленка?

Ишь, все видит, старая сволочь. Я же знаю, на что он пускает шкуры ослов.

Ему что-то ответили, я не разобрал. Меня покрыли белой с красным попоной. Кто-то залез на меня. Странно, я почти не ощущал тяжести, будто его тело не имело веса, и веревочная узда не причинила мне унижения. Впрочем, я не удивился. Ведь это было продолжение моего триумфа. Видно, кто-то захотел разделить его со мной. Мы, ослы, и впрямь достойны почета. Наших предков впрягали в священные шумерские колесницы.

По краям дороги выстроились люди. Они вздымали пальмовые ветви, клали одежды мне на пути, чтобы я не повредил и без того натруженные копыта. Они кричали… Трудно было расслышать что. Все сливалось в восторженном гуле… «Спасай нас!» Вот это да! Откуда узнали про змею? Сойки, что ли, наболтали? Ох и пустые птицы! Как же вас спасу я, смиренный осел? Дождитесь лучше своего Машиаха. Да у вас в душе у каждого — целое скопище змей, творятся прямо-таки змеиные свадьбы. Нет у меня для вашего спасения ничего. Кроме бедной потрепанной шкуры.

Я поднял уши, раздул ноздри и огласил всю округу торжественным криком, обнажив крупные желтые зубы.

Из дырки в заборе выглянул косматый старый козел и посмотрел на меня осуждающе.

И тут я понял: меня ведут в святой город. Через восточные ворота мы проследовали вверх, прямо к храму. Впервые я увидел его вблизи. Мрамор розовел в закатных лучах, где-то он был отделан до блеска, а где-то оставался шершавый, как глыба соли, со светящимися искорками, даже захотелось его лизнуть. Эти стертые ноздреватые камни кладки так и тянули меня к себе. Громадные колонны с верхушками в виде лилий подпирали плоскую крышу, по которой шла ограда, напоминающая золотые наконечники копий.

Я слышал, где-то там внутри есть пурпурные ткани, гигантский резной виноград, обложенные кедровым деревом столбы и цепь с гранатовыми яблоками, созерцание чего в прохладной величественной тишине доступно лишь избранным. Ну а нас, простецов, толкали со всех сторон. Везде шли приготовления к празднику.

Меня поставили в тень, под навес, насыпали в кормушку отборного ячменя, так много, что его хватило бы и на верблюда. Вода в поильнике была чистая, свежая. Я пил ее большими глотками, чувствуя, что меня теперь ждет какое-то особое ослиное бессмертие. Я прикоснулся к тому, после чего уже не умру, даже когда мои кости занесет горячим песком пустыни.

* * *

— Кто же делает пергамент из ослиной шкуры? — удивленно спросил кожевник молодого мужчину, указав на клочки, мокнущие в жидкой золе. — Тем более для божественных текстов.

— Я щедро заплачу, — ответил мужчина, доставая из-за пояса мешочек с монетами. — В память того осла, что спас меня когда-то от смерти. Мы держали его потом в большом почете… Но вот от него осталась лишь кожа.

— Давай лучше натянем ее на барабан.

— Нет. Осел при жизни уже получил свою долю побоев. Теперь я хочу…

— Что?

— Чтобы его шкуры касались губами. Ты же знаешь: при чтении мы целуем страницы священных книг.

— Но ослы нечисты, Бог рассердится на тебя. Возьми лучше шкуру ягненка.

— Ничего, наш Бог не гордый. Неужели побрезгует ослом? Да и каким ослом! самым лучшим из всех когда-либо бывших.

— Убери свои деньги, — буркнул кожевник. — Я подарю тебе эти листы. Что не сделаешь для скромного Бога! А то у нас старейшина опять поднял подати на синагогу. И еще нас обязали бесплатно кормить стражников.

Йонатан зажег фитиль, плавающий в плошке с бараньим жиром, обмакнул тростниковую палочку в чернила и продолжил начатый ранее текст: «…и сказал Иисус своим ученикам: пойдите в селение, которое прямо перед вами…»

* * *

— Йонатан, ты с ума сошел? — проговорил строгого вида старец, развертывая свиток. — Ты молодец, конечно, что переписал слова нашего Господа, но почему на такой ужасной латыни?

— Научился ей в детстве у римских солдат. К сожалению, я не знаю греческого.

— Писал бы тогда по-арамейски!

— Наш народ плодоносен лишь в среде других. Ему нужны чужие силы и соки. Пора выходить за пределы еврейства. И тогда мы получим весь мир.

— Ох, Йонатан, — покачал головой старец. — Мир во зле лежит. А рука римлян — у нас на хребте. Какие возьмешь от них соки! Ведь они созданы из железа.

— Вот мы и обратим его себе во благо.

— Но учти: оно смешано с глиной.

— Мы очистим его и перекуем, — засмеялся Йонатан, обмотал свиток плащом, так что он сделался овальным, как камень, сунул его в заплечный мешок и побежал вниз с Масличной горы, пару раз на ходу потеряв надорванную сандалию.

Окончание тут

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: