Ахилла

С древнейших времен Homo religiosus наделял царственным достоинством высшие силы, которым поклонялся, приносил жертвы и возносил молитвы. Аналогия между образом могущественного сверхъестественного существа, управляющего судьбами смертных, и идеей политического господства, выраженной в фигуре родового, племенного, государственного вождя, представляется вполне оправданной. Подобно тому, как жизнь, свобода и право подданного гарантируются и зависят от воли правителя, так в еще большей степени все бытие смертного человека зависит от воли божества, представляемого в образе «царя небесного».

К тому же, уже в древнейших религиях высшие силы выступают и в роли законодательной власти, устанавливающей как законы мироздания, так и правила общежития смертных, основы морали и т.д., что также позволяет сравнивать их с главой человеческого объединения, будь то племя или государство. В богах, как и в верховных правителях, люди видели последнюю инстанцию, к которой можно обратиться в проблемных ситуациях, а также источник свободной от закона милости. Абсолютный монарх, будучи законодателем и гарантом права, был волен переступать собственные законы, например, своим произволением миловать уже осужденного преступника, что имело место в правовых традициях прошлого. Впрочем, как и обратный произвол, приводивший к заточению или гибели неугодных.

И власть монарха исторически оправдывалась божественным установлением: даже в таких империях, как Византийская, где часто власть не передавали, а захватывали силой и кровопролитием, огромное значение имел статус правителя как «помазанника божьего». В воле Небес полагалось основание безраздельной власти, произвол которой условно органичен лишь подразумеваемым личным благочестием. Казалось бы, и здесь своя логика: монарх здесь, на земле — это отражение в миниатюре, несовершенный образ совершенного первообраза «небесного царя».

Но в результате укоренения образа бога-монарха на него переносятся и такие черты, которые неизбежно присущи земной власти, но плохо увязываются с идеей всемогущего, всезнающего и самодостаточного сверхъестественного существа. Многим сильным мира сего раньше и теперь присуща жажда внимания и любви подданных, которую они готовы принимать в виде льстивого славословия и превознесения в памятниках. Сходную потребность приписывали и продолжают приписывать люди высшим силам: боги нуждаются в жертвах, торжественных ритуалах, воскурениях и хвалебных песнопениях, роскошных храмах — «домах божьих», которые нередко преподносятся царями земными владыкам небес как своего рода личный подарок. И, как часто это в мире смертных, восхваления, почитание и подношения имеют своей целью взаимное внимание и благоволение. «С нами Бог!» — гласят на разных языках девизы государств прошлого и настоящего.

Кроме того, противоречащая идее, но неотделимая даже от абсолютной монархии потребность во вспомогательных политических институтах находит свое отражение и в образе «царства небесного», где, как и на грешной земле, появляются свои придворные советники, министры, генералы, воинства и т.п. Думаю, это представление подкрепляется и тем, что большинство молитв, представляющих собой прошения о помощи в житейских делах, не получают удовлетворения. Конечно, существует вероятность, что на усердно молящегося о богатстве все-таки свалится денежный мешок, о чем он непременно заявит как о чуде и знаке божьей милости. Но я убежден, что большинство бедолаг, кто молился об излечении кариеса или аппендицита, находили избавление у простого земного врача или не находили его вовсе. Дюжинная голова скоропалительно выводит из этого несуществование высших сил и ударяется в поверхностный, вульгарный атеизм, будто до него тысячелетиями не страдали люди, сохраняя, между тем, свои верования. Из факта превратности судьбы, страдания и смерти во все века мыслители развивали концепции теодицеи, «оправдания бога», стремясь объяснить, как в мире уживаются всеблагая высшая сила и зло. Но проблема все же существует, не теряя актуальности, и получает порой на свой вызов такие ответы, которые едва ли не хуже атеизма.

К примитивным формам теодицеи я и отношу «политическую» концепцию «царства небесного», «небесной канцелярии», связанную с миром столь непрочно и несовершенно при своем сущностном совершенстве, что для их взаимодействия нужна иерархия проводников и посредников, эдаких фельдъегерей или чиновников, через которых простые смертные вынуждены передавать свои прошения в высшую инстанцию. И, как это бывает в системах коррумпированной бюрократии, всем промежуточным звеньям необходимо воздать свою долю почестей, тем самым рассчитывая ускорить дело.

Подобная сложность видится мне вполне органичной в политеизме, когда богов не просто много, но даже в разных странах могут вполне правомерно обитать свои боги. Оказавшись в их владениях, разумно обращать свои упования именно к ним, как путешественник, пострадав, например, от воров, обращается в местную полицию. Так поступали в Античности, в мире, воистину кишащем богами, некоторые из которых даже работали на две-три ставки одновременно под разными псевдонимами, объединяя такие непохожие народы, как египтяне и римляне. По-своему это очень уютный и удобный мир: если тебе не помог Юпитер в Риме, всегда можно попытать удачи у Сераписа в Александрии. Еле заметные следы изначального, наивысшего божества в этих культурах практически никуда не ведут: deus otiosus к молитвам глух и убогими землянами не интересуется. Абсолют бесчеловечен, да при том и не особо нужен, когда есть куда более понятные, близкие и человечные небожители, разделяющие с людьми даже пороки, только в различных масштабах…

Совсем иное дело — строгий монотеизм Библии, лежащий в основе авраамических религий. При последовательном прочтении священных книг Ветхого Завета может сначала показаться, что Бог иудеев ведет себя подобно прочим богам древнего мира: он ревнив, требует жертв и почитания, предстает как грозная стихийная сила, обрушивающаяся на врагов своего избранного народа и карающая отступников от строгих религиозных законов, дотошно регламентирующих все аспекты жизни общества. Если для иудеев Бог Ветхого Завета был одновременно Творцом Вселенной и народным (т.е., в определенном смысле «языческим», где «язык» — племя, народ) божеством, то для римлян, завоевавших Иудею, он был лишь еще одним местным сверхъестественным правителем, коих в мире много. Ему бы даже нашлось свое место в Пантеоне, если бы евреи не отстаивали фанатично свое единобожие.

Но связанный в единое целое с Писанием Нового Завета, Ветхий Завет предстает как повествование о раскрытии истинного Бога в развитии его отношений с человеком — развитии постепенном и двухстороннем, происходящем не только волей Бога, но и при участии, пусть даже второстепенном, человека. Бог, который требует жертв и воскурений, жестоко карая за малейшие нарушения Закона, на страницах библейских книг также ненавидит «праздники и новомесячия», а главной жертвой признает лишь «сердце и дух сокрушенны». Бог иудеев, народное божество, как бы постепенно разворачивается в действительную, универсальную Сущность, перед лицом которой равны иудей и эллин, мужчина и женщина, богатый и бедный. Идея божества в Библии достигает апофеоза в Боге, который с человеком буквально «на ты», в глубоко интимных отношениях абсолютного Духа и каждой отдельной человеческой души. Закон, который некогда был нерушимой основой жизни еврейского народа, трансформируется в свод универсальных правил, при этом сосуществующих с идеей совершенного милосердия, которое в подлунном мире можно сравнить только с милосердием царей, освобождающих от плахи приговоренных уже преступников.

В подлунном мире невозможно найти более подходящую аналогию, чем «Бог — царь», с тем условием, что последнее понятие абсолютизируется и очищается от всего, что его ограничивает условностями нашей реальности, не вмещающей всю полноту божественной сущности. Это действительно хорошая аналогия, но, к сожалению, несовершенная и таящая в себе опасность «усложнения через упрощение». Так идея посмертного воздаяния за грехи, не столь уж определенная и дающая гигантский простор для домыслов, в целях большей понятности приобретает образ застенка с заплечных дел мастерами — бесами, чертями, терзающими грешников орудиями из арсенала вполне земного палача. Значит ли это, что если предел представления о воздаянии для человека, скажем, Средних веков — пыточная камера, то и реальная судьба нераскаянных грешников за гранью смерти должна быть такой: с кипящей смолой, щипцами и трезубцами? Или образ рая, как плодоносного сада, где можно пребывать в блаженной праздности, вкушать фрукты и петь Богу благодарственные гимны — это ли предел возможного для воплощения идеи Блаженства? Для смертного, при жизни сгибающегося под бременем забот, борьбы и страданий — может быть, но не по меркам абсолютного Духа, сотворившего бесчисленное количество галактик, туманностей и созвездий, не говоря уже о высокохудожественном разнообразии явлений земной природы! Чистая белая одежда, неограниченный запас яблок и беззаботная Вечность — это не Рай, а сладкий сон смертного человека. Ад же с чертями и огнем — его страшный сон.

Образ Бога как небесного царя вполне уместен в христианстве, но уже в первые века истории Церкви он теряет свой абсолютный, «неземной» характер и также «усложняется через упрощение»: Бог в представлении широких слоев верующих буквально становится «царем за облаками», который иерархически выше, например, римского императора или местного варварского короля, обладает бо́льшими полномочиями, но в то же время разделяет с ними все земные аспекты монархического правления, вплоть до нравственных пороков: потребности в восхвалении и жертвах, подношениях, самоутверждении через подчинение своей воле, доходящее до жестокости.

Ритуал христианства, видимо, менялся параллельно с образом Бога, и потому может служить наглядной иллюстрацией: от евхаристических трапез и катакомбных собраний до пышных литургий под сводами византийского собора-дворца. Первые формы, хотя они обусловлены и политическим статусом ранней Церкви, вполне соответствуют образу сокровенного Бога, сошедшего к людям и ставшего человеком, разделяющего с братией хлеб и вино, радости и горести.

Второй пример — это действительно «царский», «придворный» церемониал (в Византии церковный и светский ритуал были тесно переплетены). Бог обзаводится собственным двором, придворными и т.д., часть из которых все еще здесь, с нами, на земле, — в особую элитарную прослойку выделяется священство, которое, конечно, уступает канонизированным святым, но все же стоит к престолу ближе, чем простой мирянин.

В эпоху сближения Церкви и государства у Господа, наконец, появляются по сию сторону и свои воины, и свои земельные владения (некоторые уделы достаются отдельным святым, не иначе как по принципам феодализма), и свои богатства, и свои рабы. Ни в чем не испытывающий нужды, самодостаточный и бесконечно превосходящий все мыслимое Царь Небесный становится и на земле буквально царем: с резиденциями, придворными всех рангов, церемониалом, посредниками между ним и подданными, земельным фондом, экономическими ресурсами и т.д. У него есть свои наместники, без которых ни один земной монарх не сможет управлять обширной империей — видимо, и Бог не может.

Есть такая старая русская поговорка, квинтэссенция безысходности: «до Бога высоко, до царя далеко». Разница между двумя царями здесь лишь в отношении вертикали к горизонтали. Тот и другой обитают где-то далеко от нашей захудалой деревеньки или губернского городка, в золотых дворцах, куда босяка с его прошением никогда не пустит зоркая стража. Их отгораживают от простых смертных ряды приближенных, в золотых ризах и ливреях. До них не достучаться — один из миллиона прорвется лично к царю на прием, да и то не факт, что владыка преклонит свое ухо к нежданному посетителю, нарушающему строгий этикет. Так чего дурью маяться, когда ближе, много ближе в этой иерархической системе к простым смертным стоят царедворцы, слуги государевы, офицеры, губернаторы, чиновники — через них, глядишь, и управится дело, только подступаться нужно правильно, «чин по чину, честь по чести»…

Обвинения в язычестве сыплются на христианство давно, в том числе со стороны самих христиан, критиковавших сложившееся в Церкви положение. Ответы на такие обвинения всегда одни и те же: «это не то же самое!», «вы не понимаете!» Иногда все сводится к будто бы необходимости иерархии и порядка, «иначе бунт, смута», иначе «люди не поймут». Иногда раздаются речи про элементарную человечность и «послабление по грехам нашим» — лично для Господа мы слишком грешные, грязные, недостойные, до него наши молитвы не доходят, «только до лампочки долетают». Не может всесильный, всемогущий, всезнающий и даже наперед прозревающий всевозможные варианты будущего Бог слышать и воспринимать молитвы грешных людей — донести их до него могут лишь посредники, которым он доверяет и мнением которых интересуется. И где же здесь существенная разница с отношением язычников прошлого к «праздному богу»? Он когда-то сотворил мир, поигрался с материей, а потом, видимо, нашел проекты поинтереснее — дела ему до нас нет, поэтому лучше иметь дело со второстепенными богами. Ведь и многие языческие мыслители древности считали, что разноликая толпа богов — всего лишь проявления того священного Единого, что лежит в самой основе бытия. И через них, стало быть, действует та же энергия. Так ли уж отличается это от идеи, что без прямой связи с Богом верующие получают благодать через святых и святыни? И Бог тут, и боги при деле, и жрецы не скучают.

Мне встречался такой тезис: «земная власть — икона божественной». Есть вполне логичное (в религиозных рамках) объяснение почитания икон, согласно которому человек через образ (икону) обращается к первообразу. Тут тоже можно привести аналогию: когда дорогой нам человек далеко и мы не можем обнять его, поговорить напрямую, мы обращаемся к его фотографии. Сентиментальные люди могут говорить с фотографией (разумеется, не так, как с неодушевленными предметами беседуют сумасшедшие), поглаживать ее, целовать. Но это же не значит, что объектом всех сильных чувств этого человека выступает сама фотография, изображение, бумага, краска и т.п.! Хотя, конечно, некоторые злоупотребляют и сентиментальностью. Но на примере превращения того странного Бога, который открылся людям через полноту Священного Писания, в «царя небесного», облаченного в золотую хламиду и усыпанный драгоценными камнями венец, восседающего на троне в окружении придворных, подобно любому земному государю, мы видим, как образ затмил первообраз. Последний оказался и слишком прост, и слишком сложен для понимания, и не только какими-то абстрактными «простецами», которым для наглядности нужны троны, короны, райские яблоки и черти с трезубцами, чтобы усвоить идеи всемогущества, благости, божественной любви или гнева.

История христианства показывает нам, сколь сложной оказалась простейшая из истин, та самая, которая посрамила «мудрость мира». Быть может, слишком сложной не для понимания, а для принятия — ведь с этой истиной необходимо жить, она сама и есть подлинная жизнь. А с царем жить оказалось проще, чем с Богом.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: