Ахилла

Из тг-канала священника Иоанна Бурдина:

Священник Георгий Эдельштейн в одном из своих недавних интервью сказал, что в советское время искал церковного служения отчасти потому, что верил: церковь — это единственная в СССР территория, где можно чувствовать себя свободным от давления государственной идеологии. «Теперь я понимаю, что ошибался», — добавил он.

Ошибка, на самом деле, понятная. Как ни изощрялись в то время церковные иерархи в «борьбе за мир», как ни поддерживали «линию партии и народа», церковь все равно оставалась чуждой и гонимой. И цель у тогдашних христиан была только одна — хотя бы на этой крошечной территории создать островок духовной свободы. Противовесом советской идеологии зачастую становилось то, чему она пришла на смену, — монархизм, имперская церковь и дореволюционное православие, так удачно мифологизированное Иваном Шмелевым и Евгением Поселяниным.

Мало кто знал тогда горькие строчки из воспоминаний Сергея Фуделя о духовном оскудении православной церкви и общества накануне революции, о монахах Толгского монастыря, выходивших покурить во время Литургии, о прочих людях «в своем большинстве пребывающих с поразительным спокойствием в каком-то особом сытом благополучии», о взаимной ненависти и иссякающей любви, о слезах одиночества и ужаса перед церковной действительностью, которыми были переполнены письма св. Игнатия Брянчанинова.

Поразительно актуально звучат строки из письма протоиерея Иосифа Фуделя, написанного в 1898 г.: «Что и говорить, отче, дело наше очень плохо. В народе наш авторитет подрывается, общество не любит, власть не поддерживает. Архиереи выдают нашего брата гражданской власти с головой, страха ради иудейска. Это совершенно естественный результат того несвободного состояния, в каком находится русская церковь со времени Петра Великого. Когда все это кончится, одному Богу известно».

Кончилось это, как мы теперь знаем, быстро и страшно — безумной войной и кровавой революцией. Но и это никого и ничему не научило. «Не собирают смокв с терновника и не снимают виноград с кустарника», подобное плодит подобное. Ни массовый террор и гонения, ни свалившееся с неба в 90-е г.г. 20 века нежданное освобождение от «египетского плена» не научили «народ Божий» быть свободным. Он с радостью кинулся в объятия очередному «фараону».

«Местные православные церкви, теперь существующие, суть сделочные полицейско-политические учреждения, цель которых успокоить наивно верующие совести одних и зажать крикливо протестующие рты других. Обе эти цели приводят к третьей, самой желанной для правящей церковной иерархии, это полное равнодушие мыслящей и спокойной части общества к делам своей местной церкви: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Русской церкви, как христианского установления, нет и быть не может; есть только рясофорное отделение временно-постоянной государственной охраны». Как вы полагаете, кем и когда написаны эти слова?

Не странно ли, что и спустя почти 120 лет они звучат, как сказанные вчера? Интересно, удивился бы их автор, великий русский историк Василий Ключевский, если бы мог, выводя эти строчки в своем дневнике, заглянуть ненадолго в наше время и услышать проповеди, которые сейчас произносят в наших церквях?

Удивила бы его проповедь о «сверхдержаве с мощнейшим оружием», о священниках «на передней линии духовного фронта», молитва об «иноплеменных языках, брани хотящих и на Святую Русь ополчающихся»?

Или он повторил бы строки из другого своего письма: «Как вербуется наша высшая иерархия? Люди духовного, а в последнее время зачастую и светского звания, обездоленные природой или спалившие свою совесть поведением, не находя себе пристойного сбыта, проституируют себя на толкучку русской церкви, в монашество, и черным клобуком, как могильной насыпью, прикрывают невзрачную летопись своей жизни, какую физиология вырезывает на их невысоких лбах.

Надвинув на самые брови эти молчаливые клобуки, они чувствуют себя безопасными от своего прошедшего, как страусы, спрятавшие свои головы за дерево. Православная паства лениво следит за этими уловками своих пастырей и, равнодушно потягиваясь от усердных храмовых коленопреклонений, говорит, лукаво подмигивая, знаем-де.

Нигде высшую церковную иерархию не встречали в качестве преемников языческих волхвов с большим страхоговением, как в России, и нигде она не разыгрывала себя в таких торжественных скоморохов, как там же. В оперном облачении с трикирием и дикирием в храме, в карете четверней с благословляющим кукишем на улице, простоволосая с грозой и руганью перед дьячками и просвирнями на приемах, с грязными сплетнями за бутылкой лиссабонского или тенерифа в интимной компании, со смиреннонаглым и внутрь смеющимся подобострастием перед светской властью, она, эта клобучная иерархия, всегда была тунеядной молью всякой тряпичной совести русского православного слюнтяя»?

Слова Ключевского, конечно, шокируют, но удивительно, что, практически, то же самое (о состоянии церкви и ее иерархии) говорит и о. Георгий Шавельский, последний протопресвитер русской армии и флота. В книге «Русская церковь накануне революции» он подробно разбирает те роковые ошибки, которые привели в конце концов к катастрофе.

Нельзя каждый раз кровью мучеников смывать грехи «народа Божия». Слишком это дорогая цена за наше сытое благополучие. Тем более, что кровь эта, раз пролившись, берется с каждого — и правого, и виноватого, и безвинно страдающего, и того, кто расплачивается по долгам.

Все же несправедливыми кажутся эти слова Ключевского. Всего 11 лет спустя эта самая «клобучная иерархия», видевшаяся ему однородно-грязной массой, «тунеядной молью», вдруг разделится на тех, кто отбросит «карету четверней» и «оперное облачение» и уйдет сначала на Соловки, а потом на расстрел, и тех, кто с радостью станет служить убийцам, прославляя их имена у Царских Врат.

Но есть ли смысл в таком подвиге, если им расплачиваются за чьи-то (а чаще всего — за свои же) глупости, подлости и ошибки? «Потому что Церковь Божью / Святотатственной рукой / Привязали вы к подножью / Власти суетной, земной»?