Ахилла

Начало повести тут.

***

Тётя Валя, папина жена, всегда с суровым видом хлопотала по дому.

Два старших брата — её сыновья — уехали работать на угольных шахтах сразу после армии. Ещё две сестры — самые старшие — давно не жили дома. Они несколько лет как ушли в монастырь. Но именно их тетя Валя считала «путёвыми».

А он, самый маленький и бестолковый, вечно ей мешал. Братьев она тоже называла бестолочами, но они теперь не слышали этого.

Только папа был всегда ему рад, но он почти не бывал дома. Служил он редко, а в остальное время работал — ездил в город.

Когда он всё-таки приезжал домой — от него пахло машинным маслом и водочным перегаром. Но это не портило встречи.

Они прятались от тети Вали в сарае, где вдоль трёх стен высились поленницы до самой крыши, сидели на пнях и говорили. О том, что надо обязательно делать в жизни что-то особенное, необычное. О композиторах, художниках, музыкантах и поэтах.

Его отец прекрасно рисовал, превосходно разбирался в математике, читал в любой жизненной ситуации, и очень любил рисовать и слушать музыку. Он вообще очень любил жизнь, любил громко петь и танцевать. А жену его, тетю Валю, это приводило в ярость. Еще мастерить он мог как никто в селе — из любых материалов. Это как раз жену устраивало.

Он никогда не говорил о работе, не жаловался. Он выжил в страшной войне и учил сына быть смелым и радоваться жизни. Но он видел, что это может не получиться.

Даже его жизнелюбия и смелости не хватало, чтобы побороть постоянно нарастающую ярость жены. Поэтому только пьяным Гошин папа бывал оживленным и смелым. И то не всегда. Стоило ему сделать хоть что-то поперек воли жены — она на две недели погружалась в мрачное молчание. Ее гнев повергал в оцепенение даже дворового пса Мишку. Он сидел в конуре и тихонько поскуливал от страха. Про остальных и говорить нечего.

Когда сын подрос, отец дьякон стал бригадиром и получал премии. С них он обязательно покупал что-то в городе сыну. Карандаши, альбомы, краски, которые очень быстро кончались. Потом были три памятных подарка: гитара, радиоприемник и проигрыватель с несколькими пластинками.

Это всё делалось вопреки растущему недовольству супруги. И с какого-то дня Гошин отец вообще больше не приходил домой трезвым.

Гошенька, по совету отца, всегда прятал свои рисунки так тщательно, как только мог. Словно на них были изображены постыдные вещи, а не облака, лес, деревья, дорога, домишки и река. Он хотел бы, чтобы не нужно было прятать, но не хотел злить тетю Валю. Он видел, что ненависть жены отца сильнее их обоих.

И поэтому ещё совсем маленьким стал просто уходить. На весь день.

Бескрайний луг, на который он подолгу смотрел с холма, пасущиеся на нем лошади, козы и коровы. Немного левее — немногочисленные домики, смотрящие окошечками на старую деревянную церковку. А крошечные окошки её алтаря как бы украдкой смотрели в противоположную сторону — туда, где лес, где река. А что за ними? От мыслей об этом сердце сжималось, и по телу пробегала странная дрожь, что ужасно нравилось тогда ещё маленькому мальчику Гошеньке.

Он мечтал уехать с отцом и не жить с тетей Валей. Но без этих мест он не мыслил жизни. И отец, видимо, тоже, думал он, не сможет жить без этой красоты.

***

…Однажды, убирая дом к Пасхе, тетя Валя нашла Гошин давний тайник в сарае в углу между поленьями. Дневники, вместе с рисунками и нелепейшими стихами. Этот день перевернул его жизнь, и в ней появилась не то что определенность, ясность, а почти обреченность.

Он как раз шел в сарай, чтобы спрятать очередные записи и рисунок, и увидел, что тетя Валя вытащила всё из той старой ветхой папки с веревочками и надписью ДЕЛО N, куда он аккуратно складывал последние свои стихи, ноты и рисунки.

Их он даже отцу не показывал. А раньше всё отдавал ему, и отец уносил к себе и запирал свою комнату на ключ, уезжая в город.

Просто у Гоши появились тайные от всех мечты. И он так глупо доверил их сараю! И теперь видел, что лицо тети Вали перекошено от ненависти… Вдруг он ощутил в себе огромную силу и желание разорвать ее на куски.

Она явно желала сделать то же самое с ним.

Увидев его, она резким движением отшвырнула от себя всё разом. Рисунки полетели на пол. Слов тети Вали он разобрать не мог. Ему показалось, что он уже умер. Крик застрял у него внутри, и он плашмя упал на пол, закрыв собой своё добро. И лежал так долго…

Потом тетя Валя пришла, и уже тихо, но с ненавистью сказала, наклонившись над ним:

— Вставай, выблядок, — сказала она. — О большой любви мечтаешь, стишки пишешь, нотки рисуешь? Вы оба одинаковые — ты и твой папаша! Любители высокого! Пусть твой художник-отец расскажет, с кем тебя прижил!

Он ничего не понял из этих слов. Но понял, что сегодня узнает всё.

Собрав кое-как свои бумажки, он молча ушёл, и бродил до вечера далеко, у реки, в которой и утопил в тот вечер все свои мечты от горя и обиды.

Он издалека смотрел на свой дом, казавшийся ему теперь враждебным в сумерках. Ждал, когда увидит свет в комнате отца. Вечер пятницы — он должен вернуться.

К сожалению, больше никогда уже не суждено было Гоше увидеть мир глазами детства. Оно рухнуло в тот далекий вечер. И от этих руин он сразу же взял за правило держаться подальше.

Тогда окно в комнате отца всё же засветилось. И Гоша, увидев это, побежал к дому.

— Где ты ходишь?! — всплеснул руками отец. — Мать, поставь чайник.

Тетя Валя поджала губы, и, недовольно взмахнув кухонным полотенцем, которое было в руках, набросила его на плечо.

По этому жесту и голосу отца Гоша понял — отец выпил больше обычного. А значит — не защитит его. Слово «выблядок» так и останется его клеймом?

Ему стало страшно, как днём, в сарае, когда между ним и сырой землей была только тоненькая прослойка из помятых листиков бумаги с рисунками, стихами, нотами. Впервые в жизни он нарисовал девушку. Раньше и не пробовал… А тут…

Набросал миниатюрный овал лица с крошечным подбородком, маленькими губками, которые он постеснялся прорисовать… Из копны волос, нарисованных очень старательно, смотрели два огромных серых глаза, очерченные сверху кукольными бровками. Они словно смотрели на него всегда — но откуда-то из другого мира, где всё будет иначе…

Каким маленьким и ничтожным он показался сам себе! Кто-то очень сильный, наглый, безжалостный и насмешливый хочет столкнуть его в могилу и зарыть заживо. Он забыл все молитвы, все радости, даже своё имя…

***

Нет! Отец Георгий больше не хотел вспоминать. Зачем снова мучить себя?

Тогда он стыдился своего рождения от папиной неосторожной любви, к которой он тоже теперь привязан словом-клеймом. Стыдился он и своей мечты, которая, кстати, сбылась! А теперь вот он стыдится того, что ему хочется ее, уже сбывшуюся — сберечь. Несмотря на указ, бросить всё и вернуться к жене. Это казалось единственным выходом.

Сейчас Дуня жила у своей матери, как до замужества. И ему было страшно — вдруг мать наговорит ей всякого? Она была против их брака. Хотя это мягко сказано — не просто против. Она ненавидела зятя.

«Богу я смогу послужить и там… Или сюда ее везти? Что делать?..»

Ужасные мысли жужжали в голове, одна вылезая из другой, как гнусные мухи. Он схватился за голову. Выскочил на улицу.

Серые облака скребли пузом торчащий зубцами по краю горизонта лес.

И отец Георгий не пошёл снова работать возле церкви. Вместо этого

он накарябал записку и оставил ее на двери своего домушки. Там говорилось:

«Уехал срочно в город. Не ищите, не беспокойтесь. Дела есть».

***

Собрался – благо, дело это было нехитрое.

Скоро он уже шёл вдоль «жидкого шоссе», как он называл в шутку местное подобие дороги.

Идти было — через поле и лес — около двух часов. Потом долго ждал автобуса на повороте. В городе, с автостанции, он пошёл на вокзал и там, кое-как приютившись, провел время до утра. Он был в рясе, поэтому его никто не трогал.

А утром сходил в монастырь к литургии, и после службы, где даже подобия молитвы он из себя выдавить не смог, сразу подошёл к монаху за свечным ящиком.

— Здравствуй, брат… я это… к владыке нашему… мне бы поесть…

Монах посмотрел на него с досадой, но в трапезную проводил.

— У кого благословиться можно? — крикнул он, открывая дверь в трапезную. -Человеку поесть надо.

— К отцу Пахомию загляните, он на складе, — донесся с кухни немолодой женский голос.

Отец Пахомий — видимо, эконом — был в небольшом помещеньице. Что-то вроде сарая, только из новых досок. Внутри всё сплошь забито свечами. До потолка.

Они, свечи, пахли по-особенному. «Вот люблю я это», — подумал отец Георгий, глубоко вдохнув аромат свечного склада.

Увидев пришельца в компании хмурого монаха, отец Пахомий — круглый невысокий человечек с седой бородой — улыбнулся хитровато, но довольно добродушно.

— Ну, иди, поешь, отец… Во славу Божью!

Он и поел, жиденький супчик и картофельное пюре с квашеной капустой и кусочком трески, хлебушек в нарезку.

Потом пешком отправился в собор, возле которого, в так называемой резиденции, жил владыка.

Это было здание бывшей лечебницы, а напротив — епархиальное управление (раньше там была богадельня). Такое историческое прошлое служило поводом для повторяющихся шуток архиерея про немощи душевныя и телесныя.

Иподьяконы покрякивали, ризничная и казначеи — ахали и охали.

С гадливым чувством на душе приближался отец Георгий к этим зданиям. Но делать было нечего. Владыка оказался тут же, во дворе. Он прогуливался по тропинкам между клумбами, за которыми пристально следили сестры милосердия. Вид у него был скучающий. От нечего делать он разглядывал цветы и что-то напевал, поглаживая солидную бороду…

***

Увидев молодого бойца, генерал духовных войск несколько оживился и хмыкнул с деловитым выражением на лице. Надо сказать, владыка был достаточно благообразен. Волнистые, аккуратно уложенные назад волосы поседели ровно, красиво и благородно, оставаясь густыми. Борода пышная, но ухоженная. Сияющее блеском и румянцем лицо, белоснежная, благодаря лучшим эскулапам, улыбка. Выразительные брови и круглые, словно у совы, глаза под седыми пушистыми ресницами смотрели с неизменной хитрецой и насмешкой. Они, правда, были всегда немного мутноваты, что могло подпортить впечатление. Но во время чтения молитв стоило его высокопреосвященству в печали за паству приподнять брови домиком — тут же возникало впечатление, что очи его затуманены от слёз о несчастных — скорбящих, болящих и озлобленных.

А лишний вес впечатление не портил: ясное дело — возраст, труды, диабет.

— Приветствую, владыка, — еле слышно произнес отец Георгий, подходя.

-Ха!.. Ну, привет, орлёнок, который учицца летать!.. — громыхнуло в ответ весело и раскатисто.

«Видно, веселит владыку мой вид», — подумал отец Георгий. Его пробила дрожь — не то от волнения, не то от обиды.

Его голос колебался, точно как в день хиротонии. Отец Георгий сердился на себя за свою трусость и ничтожество.

— Владыка, — произнес он еле-еле, как-то на вдохе. — Я приехал, чтобы лично сообщить вам…

— Что сообщить? — насторожился архиерей.

— Владыка! В Михайловском приходе я сделал все, что мог! Благословите на другое послушание…

— Погоди, — сразу же перебил владыка, снова коснувшись своей пушистой бороды. — Это как? Уже всё сделал?! Да мы тебя несколько месяцев, как туда отправили! Тебе там с семьёй жить… что? Уже всё сделал, всё готово?!

— Владыка…

— Я тебя спрашиваю, — вспылил генерал духовных войск, — чего ты мне владыкаешь-то?!. Я своё отстроил! Чего «владыка»?!

— Вы же сами всё знаете… — задыхаясь от страха, сказал отец Георгий.

Он знал — ему не достать до этого человека. Даже если сложить в стопку все библии мира, не достать ему до него! Нет, ничем не пробить стену между ним и этим большим, уверенным в себе, таким сытым и важным…

Земля опять завертелась под ногами. Жизнь, казалось, в который раз летит ко всем чертям. Неужели Бог на стороне сильного, но ничего не смыслящего?!

— Владыка, у меня жена всё это время за тыщу километров… и туда я её не привезу. Она не выживет в этой глуши, там вымирает всё… не для кого строить… Вы лучше меня знаете! — внезапно зазвенел его голос, как будто со стороны — он стал чужой и странный от отчаяния.

Тогда владыка улыбнулся, сменил тон и даже засмеялся, как дед мороз на детском празднике.

— С деньгами, брат, везде хорошо жить можно! — изрек он.

— С деньгами? — разинул рот наш горе-новобранец. — Дык их там нет ни у кого! Там вообще и жителей-то скоро никого не останется…

Владыка опять закричал, уже откровенно со злобой:

— Так что же ты?! Стал попом и думаешь, деньги тебе сразу все нести будут?! Это ты иди! Ты ищи людей! Ты ищи деньги! Выполняй, то, что тебе Церковь поручила! Церковь, а не я, понял?! И нечего приходить сюда и ныть! Всё! С Богом!

— Благословите, — почти прошептал священник.

В ответ владыка сделал в воздухе крошечный благословляющий жест и тут же устало опустил руку. Словно после этого его покинули последние силы…

***

Отец Георгий поспешно отправился в соборный храм через дорогу. Он представлял раздосадованный взгляд владыки, летящий ему в спину. Опустив глаза, он видел свои бедняцкие грязнющие ботинки, заляпанную в дороге грязью помятую рясу. Его вылинявшая курточка на рыбьем меху — из простынной такой ткани серого цвета с проржавевшими на ткань кнопками, была расстегнута. Простенький крест болтался на цепочке, как маятник. Сердце колотилось так, что вполне могло бы проделать дыру в тощей груди.

Отвращение и жалость к себе, одновременно переполнив все его существо, заставили отца Георгия шумно шмыгать носом и откашливаться. И не было никого, кто мог бы понять и пожалеть. Здесь все были чужими.

В соборном храме царила тьма. Он с трудом отыскал взглядом образ Богородицы Одигитрии (Путеводительницы).

«Жаль, Взыскания Погибших нет здесь», — подумалось ему.

И вспомнилось: «Всех Скорбящих Радосте, и обидимых Заступнице, алчущих Питательнице…»

В голове поплыл светло-голубыми, убаюкивающими волнами, тропарь (он же стихира), так любимый им, но забытый в последнее время в суете и тяжелых мыслях. Потом в голове зазвучало: «Умягчи наша злая сердца, Богородице, и напасти ненавидящих нас угаси и всякую тесноту души нашея разреши…»

Он сел на лавчонке в темноте и прислонился спиной к прохладной стене. Поднял глаза. В главном приделе, под куполом, в оконца, расположенные по окружности, щедро лился свет, который не проникал сюда, в темную внутренность храма…

Нет, конечно, архиерей не ненавидит его. Зачем ему это? Совсем не нужно. Но, с другой стороны, явно, что ему, как начальнику над такими, как он — было всё равно.

«Господи, хоть здесь не видно моего жуткого вида!» — подумал отец Георгий, вспоминая своё только что завершившееся неудачное печалование перед владыкой.

И он заплакал. Ему так хотелось сейчас теплых рук, нежных объятий… уткнуться в шею своей брошенной так далеко жене… И никогда, никогда больше не оставлять её.

«Правильно владыка сказал, — вытирая слезы рукавом рясы подумал отец Георгий, — я нытик, нытик и козёл!»

Он решительно поднялся и пошел к Распятию — Голгофе.

Упал на колени перед Распятым…

«Я не поступлю как отец, никогда! — подумал он. И тут же осудил себя: — Прости, Господи, и упокой его душу… Даже здесь я осуждаю отца. А сам… а сам я ничто».

Он поднялся с колен и направился в главный алтарь.

Продолжение следует

Читайте также:

• Часть 1

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: