Ахилла

75 лет назад умер философ, богослов протоиерей Сергий Булгаков (1871–1944). Из воспоминаний историка Антона Карташева «Мои ранние встречи с о. Сергием».

***

С покойным о. Сергием мне суждено было впервые встретиться в 1904 г., в канун первой революции, когда он прибыл в Петербург из Киева, где был тогда профессором политической экономии в политехникуме. Имя его с 1903 г. стало известным всей интеллигентной России по знаменитому сборнику «Проблемы Идеализма». Но к 1904 г. этот этап «От марксизма к идеализму» был пройден. С. Н. Булгаков быстро эволюционировал и шел уже «от идеализма к православной церкви». Его творческой голове и пылкому сердцу предносился идеал нового, еще небывалого у нас движения «Христианской Общественности». По русской традиции без своего «толстого» ежемесячника не мыслило себя ни одно влиятельное идейное течение. Намечено было преобразовать уже три года существовавший орган СПб. Религиозно-философского Общества — «Новый Путь». В результат явились «Вопросы Жизни».

Жившие в Петербурге соучастники «Проблем идеализма» Н. О. Лосский, С. А. Алексеев (Аскольдов) и С. Л. Франк примкнули отчасти и к журналу и вообще к новому начинанию создания «христианской общественности». В Петербург переселился и Н. А. Бердяев, а вскоре и магистрант Киевской Духовной Академии свящ. о. К. М. Аггеев. Начались встречи и собрания при редакции «Вопросов Жизни».

Помню молодого С. Н. Булгакова с типично-интеллигентской наружностью, с рукой, энергично заложенной за грудь неизбывного сюртука, с черной, слегка взвихренной шевелюрой, с широким розовым лицом, обрамленным черной бородкой и энтузиастическими, лучистыми карими глазами. Весь — с трудом сдерживаемый пафос «оппозиции», нетерпения и обличения.

Особенно памятно было мне собрание в раскаленные январские дни первой революции 1905 г., после несчастной кровавой провокации 9 января. Русский интеллигентский мир куда-то неудержимо несся в вихре стихийной, повелительно захватывающей революционной мобилизации. Симптомы вскрывающегося национального землетрясения были очень неожиданные. Огненные языки пробивались из-под почвы в самых непривычных местах, далеко от революционных подполий, на чуждой им периферии: в неподвижных — казалось — областях церковного быта. Каким неуязвимым для бурь политических представлялся «приют богословских муз» — наша СПб. Дух. Академия! И вдруг, «не из тучи гром», — шумным фейерверком поднялись из нее прогремевшие на всю Россию имена: свящ. Гапона, о. Григория Петрова, арх. Михаила (Семенова), игум. Илиодора (Труфанова), ректора еп. Феофана (Быстрова), и др. О всех них мемуарно следовало бы кое-что засвидетельствовать. Но пока, как говорил Гоголь, мимо, мимо!..

Москва имела свою голову на плечах, и полна была крупных людей и талантов. А все же Петербург держал примат столицы, и без него не получалось единого всероссийского фронта в любом идейном, общественном начинании. В неистовые январские дни прибыла из Москвы своего рода делегация от кружков религиозно-философских, к таковым же петербургским.

Русский ренессанс начала XX века выдвинул много новых фигур, совсем не похожих на штампованный тип старого интеллигента-позитивиста. Ранним предтечей, опередившим их чуть не на два десятилетия, был Вл. С. Соловьев († 30. VII. 1900). В Московском университете линию Вл. Соловьева творчески, на свой лад проводили братья Трубецкие — Сергей Николаевич и Евгений Николаевич. Из их гнезда немало птенцов, по окончании университета, поступили в Моск. Духовную Академию. Таковы были в данный момент коллеги и сверстники Б. Н. Бугаева (Андрея Белого): П. А. Флоренский, будущий священник и проф. философии в Моск. Дух. Академии, Петровский, С. M. Соловьев (племянник Вл. Соловьева, поэт и священник). Вскоре их примеру последовал А. В. Ельчанинов (по окончании СПб Университета).

Активистскими, волевыми характерами в этой среде были студенты-филологи: Вал. П. Свенцицкий и Вл. Фр. Эрн (вскоре магистр и прив. доц. по философии, скончавшийся пред 1917 г.). И Флоренский, и Эрн, и Ельчанинов, и Свенцицкий — все были из Тифлиса, дети инженерских русских семей. Землячество способствовало общности их религиозных интересов и тянуло к солидарным действиям.

9-го января высекло искру решимости у Эрна и Свенцицкого. Они двое составили ядро образованного ими «Христианского Братства Борьбы». Подразумевалось — борьбы за расторжение старорежимного союза Православной Церкви и Самодержавной Власти и выведение церковных сил на поле борьбы свободной общественности за новый конституционно-демократический строй в России. Причем, в духе Вл. Соловьева, подразумевалось завоевание высоких и властных позиций для Православной Церкви для выявления ее независимого, свободного, евангельского голоса в жгучих вопросах современности: культурных, социальных, политических.

Два Аякса — Эрн и Свенцицкий ярко разнились по темпераментам. Эрн — сын немца, весь был — ученость, разум, строжайший морализм. Высокий, с бледным, безбородым, никогда не улыбающимся лицом, в обычном для того времени черном сюртуке, он казался протестантским пастором какой-то морализующей секты, являя собою пример протестантского пафоса в православии. Его друг-сподвижник Свенцицкий, судя по фамилии, польского происхождения, невысокий, блондин с большими серо-голубыми глазами, напряженно и требовательно на всех смотрящими. Какой-то едва сдерживающий себя Савонарола, готовый разразиться обличениями, анафемами, повести толпу в бой. Тип теократа-фанатика латинского стиля.

Юные активисты явились на собрание в редакции «Вопросы Жизни». Обсуждалось отношение Церкви к текущим революционным событиям. Только что Св. Синод, еще под цензурой К. П. Победоносцева, опубликовал свое «Послание ко всем чадам Православной Церкви». Послание холодно-обличительное, как говорили тогда, «казенное». В жгучей, взволнованной атмосфере момента оно казалось по своему равнодушию к существу дела каким-то вызовом. Газеты кричали от боли и смущения; тогда правые газеты — «Новое Время» и «СПб. Ведомости» князя Э. Э. Ухтомского: «Где в это время был сонм духовных?»; «Где были учители наши в непогоду, приведшую к катастрофе 9-го января?».

Наши иерархи вовсе не были теми мертвецами, под маской которых являл их лик перед Россией всемогущий обер-прокурор. У них сердце разрывалось на части. И «Первоприсутствующий» член Св. Синода СПб. митрополит Антоний (Вадковский) прозрачно выразил свое негодование в сдержанном письме в «Нов. Время» (19 янв.), прикрытом именем его секретаря П. И. Тихомирова: «В сферу политических и социальных движений духовную власть никто не считает нужным посвящать. Поэтому пастырского слова владыки к рабочим не могло и быть. Во всяком общественном движении надо быть вполне осведомленным, чтобы вовремя явиться, где нужно, и сказать, что следует».

Слова горькие, но глубоко правдивые, намекавшие на старческую немощь режима, под формой любящих объятий удушавшего энергию церкви. Иерархи, как бы слуги-автоматы, ни во что не посвящаются, а в трудные минуты на них перекидывается часть ответственности. На глазах у митрополита СПб. градоначальник ген. Дедюлин и цивильные члены жандармского управления фотографировались, как с именинником, с свящ. Гапоном, радуясь, что привлекли в его лице «Церковь» (!) на служение в политической борьбе. Умный сотрудник московского Охранного Отделения Зубатов подбросил властям идею легального рабочего движения с организацией в профессиональные синдикаты, но с исключением из них задач политических и революционных. В Петербурге эти планы проводились кустарно, по-домашнему.

Гапон еще в составе «Общества студентов-проповедников СПб. Дух. Академии», работавших каждое воскресенье, в окраинных рабочих церквах и аудиториях, выдвинулся как зажигательный (до истерики) народный оратор. Природный плебей, из полтавских пастухов, да еще печальный вдовец в рясе, Гапон таил в себе горечь пролетарского озлобления. Революционные рабочие инстинктивно тянулись к нему, как к «своему брату». Но его первыми поманили блестящей карьерой агенты Зубатовского плана и ввели в свои «салоны».

Зубатов имел достаточно живости ума и воображения, чтобы опередить дремавшую правительственную мысль. Он задумал ни более, ни менее, как взять весь рабочий вопрос в руки власти и решить его сверху, а не снизу. По подобию отмены крепостного права. Грандиозная in abstracto идея не могла не быть искалечена и окарикатурена в клещах полицейского аппарата. В Москве были брошены в рабочие аудитории кадры интеллигентных агитаторов, даже из прив. доцентов Университета (напр. Дэн) и священников (напр., о. И. Фудель). Движение искренно захватило часть рабочих.

Профессиональные революционеры решили взорвать опасного для них конкурента. Младенчески-кустарная «революция сверху», конечно, уязвима была для провокации левых. И они этого добились в Петербурге, где наивная тайная игра в руководство рабочим движением, без открытой опоры на общественные силы, на печать и на Церковь, превратилась в легкомысленную забаву «салона» градоначальника.

Между тем под ногами клокотал вулкан революции. Раненное японским поражением и унизительным миром национальное сознание цинично использовалось инфернальными силами подполья (будущим большевизмом). Сверху Гапона подымал на щите свитский генерал Дедюлин, а снизу ему уже вскружили голову агенты революции. Гапон подымал массы на поход «к царю», уже как сознательный провокатор. Помню, как за неделю до рокового дня коллега мой по Академии, проф. А. П. Дьяконов (умер в 1944 г. византологом Пермского Университета), водивший знакомство с журналистами социалистического толка, говорит: «Слышали? Гапон-то наш, революционером стал, гремит! Не из тучи гром!» Стало быть, знали черную подоплеку все, кроме тех, кому ведать надлежит…

Вот в какой сумасшедшей атмосфере происходило январское собрание кружка «Вопросов Жизни», где были и С. Н. Булгаков, и С. А. Аскольдов (Алексеев), и С. Л. Франк — участники «Проблем Идеализма» (1903 г.) и позднейших «Вех» (1909). Московские гости, братчики «Братства Христианской Борьбы» Эрн и Свенцицкий выдвигали предложение об организации большой демонстративной панихиды по жертвам 9 января. Даже у умного Эрна сорвалось (до чего доводит страсть!) рискованная фраза: «в пику Синоду». Тут обычно молчаливый и вообще человек тихого голоса, С. Л. Франк, возвысил голос и запротестовал: «Я решительно возражаю против такой постановки вопроса. Я понимаю демонстрацию, как акт внешний, боевой и до известной степени грубый, но молиться Богу „в пику кому-то“, примешивать сюда мои интимные отношения к Богу — этого я ни понять, ни принять не могу». Как холодной водой окатил разгоряченные головы. Все было затушевано шумным переходом к русскому чаю. И вся затея была забыта.

И в этот раз и в последующих встречах С. Л. Франк поражал меня трезвостью своих суждений в среде, где деспотически царил банальный штамп «революционных» оценок. Об этом я вспоминал и думал, когда в 1928 г., уже здесь в Париже, 16 февраля я стоял в церкви нашего Подворья сзади С. Л. Франка, именинника и причастника в тот день. Вот этой породы люди в Израиле, трезвые до бесстрастия, мужественные умом и верой, и вымостили собою дорогу между Ветхим и Новым Заветом. Вот из таких и состояла иудео-христианская кучка первичной около апостолов иерусалимской церкви. И С. Л. Франк, и С. Н. Булгаков в то время смелыми шагами шли к православию. Семен Людвигович и крестился вскоре, в 1906 г.

С. Н. Булгаков для более близкого знакомства пришел весной 1905 г. ко мне в мою квартирку в Лаврском доме (Невский, 163) на 5-й этаж по дворовой лестнице. Разговор был о реформе церкви, об усилении ее свободной общественной и политической деятельности. Предполагая, по марксистской репутации С. Н. Булгакова, что он вводит в эту программу и христианизацию социализма, я услышал от него неожиданное для меня тогда возражение. «Да, социальный вопрос, но во всяком случае не марксизм, ибо по своему пафосу Маркс антихристианен. Как еврей, он эсхатологист. Но эсхатология его земная, антиевангельская». Как луч прожектора прорезал тьму моего невежества в марксистской проблеме. Что Маркс еврей, было для меня откровением. Меня всегда поражала роль подсознательного начала в человеческой личности, сила наследственных инстинктов, раса. Я вдруг понял также, что и С. Н. Булгаков уже не лаический и гуманистический социолог, а библейски мыслящий и чувствующий богослов. Вся дальнейшая эволюция его меня после этого нисколько не удивляла, казалась естественной.

В муках революционного рождения явилось на свет спасительное дитя: манифест 17 октября 1905 г., представительный строй, обновивший и укрепивший Россию. С вихревой быстротой начали открыто формироваться отныне уже легальные группировки. В церковной среде тоже слагались свои предсоборные группировки. Раньше других нашумела петербургская группа «32-х священников». На одно из ее заседаний у свящ. о. К. Аггеева на Васильевском острове явился розовый, окрыленный, как метеор летящий, в неизменном черном сюртуке (не любил куцые «пиджачишки») С. Н. Булгаков и пожелал сделать внеочередное заявление. Он приехал прямо с организационного заседания новообразующейся партии, а именно партии «конституционно-демократической» (К.Д.). Кратко охарактеризовав программу и личный состав партии, проф. Булгаков лаконически, без предисловий, прямо пригласил духовенство вступить в эту партию, как самую для него подходящую.

Ответом было возбужденное и недоуменное молчание. Все это было ошеломляюще ново. Нова и неясна была на опыте самая легальность партий. И духовенству, не отделявшему себя от церкви, могла казаться дикой мысль о вхождении «церкви в партию».

Сам С. Н. Булгаков вскоре продумал вопрос и опубликовал брошюру «Неотложная Задача» (М. 1906 г.), где обратился уже не к духовенству, а ко всем гражданам-христианам, приглашая соединяться в «Союз христианской политики» (в развитие «Христианского Братства Борьбы» Эрна — Свенцицкого). Союз противополагался по своей христианской идеологии всем партиям, демократическим и социалистическим, как построенным на безрелигиозном и антирелигиозном мировоззрении, но членам союза рекомендовалось для целей практической политики входить именно в эти партии, чтобы действовать совместно с ними и внутри их, но по мотивам христианским и церковным. Это путь косвенного, преображающего изнутри воздействия христиан на политику. Идея более тонкая и бесспорная, чем прямое вхождение духовенства в партии. И сам С. Н. Булгаков тоже не нашел возможным войти в партию к.-д. Да и действительность, как всегда, оказалась грубее теорий.

Никакого «Союза христианских партий» не родилось, а часть духовенства на выборах во 2-ю Думу в начале 1907 г. прошла под флагом социалистов-трудовиков. Во 2-ю же Думу выбран был и С. Н. Булгаков, перешедший на профессуру из Киева в Москву. В Думе он занял внепартийное место, около к.-д. Рясофорная группа села налево и голосовала с социалистами. Когда С. Н. Булгаков в кулуарных разговорах критиковал поведение этих левых священников, они заявляли ему, что они его «духовные чада», что они шли по программе его брошюры «Неотложная Задача». Приходилось, как мне сам говорил С. Н., в лицо отрицаться от чад своих.

Невозможно вообще средним людям угнаться за эволюцией больших людей. Когда С. Н. Булгаков стал депутатом Думы, он внутренне был уже другим человеком, чем до выборов. Шел на выборы, еще думая, что он «с революцией», а очутившись в Думе, сознал себя с «контрреволюцией». Такова была эта левейшая Дума.

Социалисты, убедившись на опыте, что они сделали глупость, бойкотируя 1-ю Думу, пришли дружно во 2-ю и нагнали в нее левых крестьян к полной неожиданности правительства. А легальная большевицкая партия, пользуясь правом депутатской неприкосновенности, начала цинично, почти в открытую готовить военное восстание в Кронштадте. Едва смелым арестом «неприкосновенных» депутатов с.-д. был залит этот пожар, как запылало в другом месте, взбурлило всемирно известное дело о правительственном агенте из среды террористов — Азефе. Думская оппозиция с азартом молодых парламентариев громила правительство.

Ответчик от лица власти нашелся редкостный — П. А. Столыпин. Он соединял в своем сознании носителя власти — бюрократа со всей живостью земского, общественного деятеля. И с вдохновенным достоинством защищал правоту власти пред лицом государственно-безответственной интеллигентской критики.

Этот тон моральной до трагизма государственной ответственности пронзил сердце моралиста и идеалиста в политике С. Н. Булгакова. Он потерял вкус к думской оппозиции. Более того, он оторвался от политики вообще и устремился целиком в мир богословия и жизни церковной. Его внешнее положение всегда отставало от быстрого полета его внутренней эволюции. В дни, когда Столыпин произнес с думской трибуны, обращаясь к озлобленным левым, свое знаменитое: «не запугаете!», часов около·5-ти я встретил С. Н. Б. на Знаменской, идущего одиноко в глубокой задумчивости, с деловым портфелем со стороны Государ. Думы.

Я окликнул, как бы разбудил его. Он уцепился за меня и явно хотел поговорить, излиться. Разговор разгорелся. Мы с людной Знаменской свернули, в поисках тишины, в Ковенский переулок, незаметно дошли до пустынной площадки, на которой стоит белый собор Спаса-Преображения, обнесенный кругом высокой чугунной оградой стиля ампир и много раз обошли его, как в крестном ходу. В старой свободной России никто не обратил внимания на двух азартно рассуждающих интеллигентов, жестикулирующих, останавливающихся друг против друга. Было все это как-то невольно символично. Мы как бы венчались, брачились с церковью.

Будущий о. Сергий, как прикованный спутник около солнца, неотрывно закружился около церковного центра. Это был уже новый человек, «новая тварь». Он говорил на редкость интимно: «Я хочу уйти совсем из политики. Я это впервые почувствовал, когда вывалялся в предвыборной грязи (sic!). Это — не мое дело. Это — не я! И теперь я „с ними“ (Столыпиным), а не „с теми“ (левыми)»… Таков был смысл его речей. В общем это была вскоре появившаяся в «Вехах» (1909 г.) статья: «Героизм и подвижничество». Гордому безрелигиозному интеллигентскому коллективизму и бездушному механизму революционных изменений С. H. противопоставлял «христианское смирение, рождение нового внутреннего человека» (стр. 47, 49, 58)… «Христос стоит и стучится в это гордое, непокорное интеллигентское сердце. Будет ли когда-нибудь услышан стук Его»? (стр. 69) Сказать это ему «повелевает чувство ответственности и мучительная тревога и за интеллигенцию, и за Россию» (стр. 59).

Разгон 2-й Думы облегчил С. Н. Б-ву его уход из политики. Продолжая в Москве профессуру по кафедре политической экономии, он душой весь был уже в темах своего «Света Невечернего» (1917 г.), и докторское сочинение представил совершенно необычное, метафизического характера: «Философия Хозяйства» (1912 г.). Духовно-культурная жизнь С. Н. Б. в Москве очень тесно связана была с «Рел.-Филос. Обществом имени Вл. Соловьева», в котором царил дух и авторитет братьев Трубецких. Дух этот можно определить, как дух верного православию, внутрицерковного реформизма, в отличие от Петербургского Р. Ф. О-ва, которое окрашивала яркая литературная репутация Мережковского в тона какого-то внецерковного религиозного революционизма, сопутствующего революционизму политическому. С. Н. Б. не любил Мережковского, духовно отталкивался от него, и я чувствовал, что часть этого недоверия он переносил и на меня, как на формального председателя Р. Ф. О-ва предреволюционного пятилетия.

Встретились мы лично только после 10-летнего перерыва в кошмаре революции в 1917 г., уже как члены Всеросс. Церк. Собора. С. Н. Б. был выбран от Московского университета, а я — по должности министра исповеданий. Шли мы с ним в конце сентября 1917 г. с Собора, от Лихова Переулка до Б. Никитской, до Синодального Дома, где мне была отведена комната. Перед подъездом, на расставание С. Н. Б. не удержался выразить свое удивление пред фантастичностью всего происходящего: «Не диво ли это? Кто бы мог подумать — Ант. Влад., и вдруг обер-прокурор!…» По всему тону С. Н. Б. и его сдержанности я почувствовал его неодобрение к этой воле судьбы. Он не с московской только кружковой точки зрения, но и особенно с своей интимной, заостренно антиреволюционной (как теперь открывается из его «Автобиогр. Заметок») подозревал меня в Петербургской «революционности», недостаточной церковности.

Этим ослеплением я и объясняю, что С. Н. Б. не хотел понять моей декларации в 1-м заседании Собора 16-го августа в Храме Христа Спасителя. Он совершенно исказил ее смысл, не процитировал, а неверно пересказал своими словами в 41-м деянии Собора 13ХI, 1917 г. И из своего измышления делал абсурдные выводы. Врем. Правительство создает «чудовищный цезаропапизм» и требует себе на утверждение все свободное церковное законодательство (Деян. кн. IV, стр. 11, СПб., 1918 г.). Это говорилось в те дни, когда Времен. Прав. и его министр не могли уже ничего возразить, ибо сидели уже в Петропавловской крепости. Такую аберрацию можно как-то понять через ту психологию страстного оттолкновения от революции, которая вскрыта теперь аутентичными признаниями о. Сергия («Автоб. Зам.» стр. 73–93).

Трезвая действительность была совсем другая. Если бы у Времен. Правит. зародилась даже потенция левого цезаропапизма, я ушел бы из него. Наоборот, Врем. Прав., по его совершенному безразличию к делам церкви, было бы очень довольно, если бы я от его лица декларировал при открытии Собора голый принцип отделения церкви от государства. (..)

Свидание наше с С. Н. Б., кончившееся у ворот синодального дома на Никитской, было последним в России. Далее — 25 октября. Мое трехмесячное сидение в Трубецком бастионе и Крестах. По милости Божией освобождение. Когда со всеми ухищрениями (иначе не бывает в СССР) мне удалось прибыть в начале июля 1918 г. в Москву опять на Собор и в Высший Церковный Совет, то С. Н. Б. там уже не было. Только что в июне рукоположенный в иереи епископом Феодором Волоколамским, он отбыл в Крым.

Так кончились наши «ранние» встречи и вскоре, волею Провидения, началось «позднее» тесное соработничество на горке Преп. Сергия в г. Париже. Это уже было нашим «инобытием» в сравнении с российским прошлым. Странно, что о. Сергий с его быстрыми эволюциями смотрел на меня теперь не «справа», а «слева». Там я «привиделся» ему каким-то левым гонителем церкви. A здесь я ему (скоро забывшему свою романтику царелюбия) представлялся «зубром белогвардейской реакции», другом чуждых ему белых генералов — Юденича, Врангеля, Кутепова. Всецело отдавшись богословию и священству, о. Сергий в заброшенной им области политики зажил и зачувствовал какими-то устаревшими реминисценциями давно им же преодоленной юношеской левизны. Но мы любили друг друга и работали душа в душу.

Помню, раз проверили свои политические разночувствия на опыте. В начале тридцатых годов мы были одновременно в Лондоне в день пролетарского 1-го Мая. Выходя из Гайд-Парка, где мы прислушивались к десяткам вольных трибун разных сектантских ораторов, мы попали в поток многолюдной рабочей демонстрации, несшейся довольно неистово и бурно с тучей красных флагов и крикливых плакатов. Мы остановились, пока волна народа мрачно протекала мимо нас при серой холодной погоде и падающих снежинках. Я удивлялся как возбужденно, с искрящимися глазами о. Серий созерцал это отвратительное для меня зрелище. О. Сергий признался, что он ощущал знакомое ему энтузиастическое волнение. И тотчас же мне рассказал об одном из решающих моментов психологического и идейного отрыва его от этого красного энтузиазма. Это теперь напечатано в его «Автобиограф. Замет.» (стр. 76). Именно в Киеве, в день объявления манифеста 17 октября 1905 г., когда он надел красный бант и слился с удачной толпой, хамство красной клоаки забило с такой удушающей наглостью, что он вернулся к себе и с омерзением бросил красную тряпку в отхожее место.

Как же можно было после столь яркого откровения духа даже в воспоминаниях как-то принимать запах «сероводорода»?.. Сложна лира человеческой души. Гармония перепутана в ней с диссонансами.

Фото: О. Сергий Булгаков, буд. митр. Владимир (Тихоницкий), митр. Евлогий (Георгиевский), буд. митр. Вениамин (Федченков), А. В. Карташев. Вторая пол. 20-х гг. ХХ в.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: