Ахилла

Предисловие автора:

Тема романа — духовные поиски современного россиянина Ивана Крымова.

Крымов, будучи студентом, обращается к вере в бога, воцерковляется. С годами он находит в церкви жену, «рожает» двоих детей. Одновременно — защищает кандидатскую диссертацию по философии, продвигая православный взгляд на русскую историю. Из-за конфликтов с мамой переезжает жить с семьей к теще, которая является верующей, иконописцем.

Вашему вниманию предлагается пятая часть романа, которая рассказывает о кризисе церковности героя, наступившем через восемь лет после воцерковления.

***

Из части пятой «Отпадение»

И все же главное, что произошло с Крымовым за эти три года после защиты кандидатской — дети. Детки. Старший Димитрий родился в сентябре 2002-го, а младшая Елизавета — в 2003-м.

Рождение детей для православной семьи — это, прежде всего, долг. Жанна знала это особенно хорошо — от своей матери, которая, выскочив во второй раз замуж, сразу начала рожать, причем ей было уже сорок. Ирина Николаевна делала это, искупая свою вину, ведь, пока она не встретила своего будущего мужа, она собиралась быть монахиней.

Крымов и Жанна испытывали вину меньше, но все равно они чувствовали ее. Одни люди идут в монастырь, другие женятся, но все они делают то, что должны делать. Тем не менее выходило так, что женатые получали некое удовольствие от своей любви, то, чего лишали себя такие люди, как игумен Вениамин. И поэтому они должны были платить по счетам. Чем больше детей ты родил, тем больше ты угоден богу. Паисий Святогорец — его книги тогда все церковные читали запоем — говорил, что однажды он встретил мирянина, у которого было одиннадцать детей, так что в его квартире вообще не было свободного места — и было видно, какое благословение от бога получил этот мирянин.

Конечно, Крымовы не предохранялись, это придет позднее, и они каждый раз на исповеди будут каяться в этом грехе. Они смело и безрассудно ринулись в бой. С другой стороны, разве «детородничать», давать жизнь, умножать ее — следует не тогда, когда ты сам без ума от этой жизни?

Знакомясь все ближе с семьей своей жены, он наткнулся на целое учение, которое развивала его теща, своеобразный «акушерский догмат». Состояло оно в том, что государственные роддома — это зло, как и государственная медицина вообще, и что рожать надо у частных акушерок. Сама Ирина Николаевна рожала у некоей Мартуновой, которую она всем расхваливала. Прививать детей тоже нельзя, потому что многие из них от этого болеют, а кто-то и умирает. Один знакомый Ирины Николаевны даже говорил, что все врачи — иудеи, и они собирают кровь православных младенцев для своих черных ритуальных целей. Жанна тоже во все это верила.

Когда у Крымовых родились дети, он много натерпелся от этой борьбы с прививками, и все метался между врачами, которые пугали его, и Жанной, которая тоже его пугала. Году в 2004-м она сдалась, и прививки были сделаны (никто, естественно, не пострадал, надо больше, блин, доверять жизни).

А что касается нетрадиционных родов, то Крымова с самого начала все это бесило. Ходят какие-то бабы и бубнят, что государство — это зло. Он ведь, как историк, хорошо знал, что русские крестьяне боялись и ненавидели врачей, но когда это было, ёксель-моксель, в XVIII веке! Пора уже и измениться. Однако первого ребенка — Диму — он позволил родить своей жене у той самой Мартуновой. Давление на него было слишком сильным, и он подумал — в конечном итоге, рожать буду не я…

3 сентября 2002-го года у Жанны начались схватки, и отец Крымова повез ее на машине… но, к своему ужасу, не в роддом, а на квартиру Мартуновой. Еще один пунктик последней заключался в том, что рожать надо в воде, то есть в ванне. Что и было сделано. Мартунова — пятидесятилетняя худая женщина, которая постоянно дергалась, как будто было мошенницей, — показалась ему жалкой, он все пытался узнать, сколько от него нужно денег, а она все говорила, что сколько сможет. В конце концов, сто долларов, который он принес, она вернула. Ей самой он тоже не нравился, она делала это «исключительно для Ирины Николаевны и Жанночки».

Второго ребенка — Лизу — Жанна произвела на свет уже в роддоме, ибо ума у нее прибавилось. «Важно ведь, — кричал на нее Крымов весь год после родов у Мартуновой, увеличивая ее ум, — родился ребенок в ванной, по большому счету, чужого тебе человека, и был взвешен на простом безмене, или в чистой палате достойного роддома, где есть врачи и медсестры».

Дети росли похожие на говорящие грибочки. В первый год сначала Димы, потом Лизы Крымов, в основном, видел их только в кроватке, они сопели или кричали. Они были микросуществами, только явившимися в мир, и находились всецело в руках Жанны, на которую он сваливал все заботы.

Потом этот первый год проходил, и он видел, как они превращаются в людей. Особенно сильным это переживание было в первый раз, с Димой. До этого он смотрел на сына просто как на то, что должно быть — ну вот, родили, другие рожают, и мы родили.

И вдруг перед ним раскрылось чудо — он начинал понимать, что это ведь не просто ребенок, а реальный человек, со своим мышлением, своими глазами, своим голосом. И еще, что самое удивительное и что самое страшное — это родной тебе человек, это как бы ты сам, второй вариант тебя. Это было уму непостижимо, и молодые супруги все верещали, что такое чудо возможно совершить только самому богу.

С Лизой было то же самое. Хотя вообще — с годами — они получились разными. Димка рос худеньким красавцем, как говорила мама Крымова, Аленом Делоном, молчаливым, с большими глазами, потаенно умным. А Лизка была кучерявой толстушкой, глупенькой балаболкой.

Уже к пятому году он понял, что Дима и Лиза, дети, рожденные потому, что так было надо — именно они вдруг стали для него, мозгляка-книгочея, самым главным в жизни. Он все время поражался, как же так, и Димка, и Лизка, — каждый из них, это какой-то постоянный сплошной поток чего-то чудесного, утраченного взрослыми, другой энергетики, которая никогда не кончалась.

Иногда он чувствовал эту энергетику даже ночью — когда они, плача, просыпались. Конечно, как правило, это напрягало, особенно Жанну. Но с ним было и другое — ему от этого их плача вдруг хотелось смеяться, что он и делал, как будто рядом открылся Иной источник жизни. И ты тут же к нему подключаешься.

Каждое их слово сражало его наповал, каждая шутка, настроение, смех — все это было невыносимо другим, более высоким, чем то, к чему он привык. Выйти на улицу и погулять с Димой — это значит, сделать самое главное, приобщиться к чуду. Выбирать подарки для детей на Новый год — сверхважно, и еще мучиться, что не можешь скупить весь гребаный «Детский мир». Нюхать их подгузники — да, это тоже было круто, потому что в первое время пахло грудным молоком.

Естественно, и сын, и дочь на сороковой день после рождения были крещены отцом Вениамином (матушки все бегали вокруг детей и верещали). Постепенно обретая сознание, Дима и Лиза обнаруживали церковность семьи, в которую они «попали». Родители — особенно отец — все время с молитвословом, перед едой и после еды молятся, а еще возят их в церковь, где дядя в цветной одежде дает им смоченный в чем-то красном кусок булки, от чего потом немного кружится голова.

Кто был тот Невидимый, о котором говорили мама и папа, детям сначала было непонятно. Потом они стали запоминать слово «господь». Потом поняли, что он где-то высоко, но что он обязательно есть и заботится о нас. Верить в бога, молиться, часто ходить в церковь казалось им естественным. Но, наверное, настоящими богами для них были отец и мать.

Быстро съехав из комнаты, которую они снимали в «медовый месяц», Крымовы потом долго жили у его родителей. Елена Васильевна была так благодарна им за внука Диму.

Но, как только Жанна забеременела снова, ее свекровь просто перестала с ними разговаривать. Она поняла, что сын выполняет не ее программу обычной семейной жизни, а сумасшедшую программу-максимум Жанниной мамы (как та говорила, «спасаюсь чадородием»). От бесконтрольного деторождения к бедности и т. д. Через неделю она заявила молодым, что места в квартире недостаточно, при том, что она была трехкомнатной.

Крымовы даже обрадовались, потому что Жанна устала воевать с Еленой Васильевной. Помотавшись немного по знакомым и по случайно-ненадолго снятым местам, они приехали в квартиру родителей Жанны, где она была прописана.

Так они оказались в Горелово, это военный городок, пригород Петербурга, тихий и заброшенный район, в котором еще с шестидесятых стояло два ряда одинаковых желтых пятиэтажных домов, магазин, школа да почта. Единственной живой точкой, появившейся здесь в девяностые, были маршрутки, которые ехали до метро «Проспект Ветеранов».

В первом доме справа в коммунальной квартире мать Жанны купила совсем недавно три комнаты из четырех с дальним прицелом на четвертую. Для Ирины Николаевны это была большая радость, потому что раньше они жили вчетвером в одной комнате огромной коммуналки, хотя и на Староневском. И вот, летом 2003-го, радость эта перечеркивается тем, что молодые Крымовы занимают одну комнату, хотя юридически они имели на это право.

Все это было очень смешно и нелепо, так, как бывает только в непридуманной жизни. Ведь когда Ирина Николаевна еще только присматривалась к своему будущему зятю, она видела, что он неприспособленный, не от мира сего, и ей это нравилось, потому что напоминало ее саму. Больше того, не будь он таким, он бы, наверное, и в церковь не пришел. Но именно из-за этой черты он — двадцатисемилетний преподаватель — совершенно не думал о квартирном вопросе, не чувствовал его, витая в православных и философских облаках, и решил, что приехать к теще — единственный возможный выход. Мысль о том, чтобы бросить университет, найти «реально денежную работу» и снимать квартиру самим, конечно, казалась ему утопией.

Однажды, незадолго до венчания молодых, Ирина Николаевна мечтательно говорила, что в будущем им нужно купить загородный дом и жить там вместе, двум семьям, православной общиной. Все почти так и вышло, — но на ее беду.

Далее. Она сама настраивала Жанну на рождение детей, и вот, если бы та не зачала Лизку, то мать Крымова не выгнала бы молодых из своей квартиры…

Вся жизнь его тещи была такой — в романтическом разрыве между православными мечтами и жуткой реальностью, в которую страшно было смотреть, и в которой нельзя было выжить иначе, чем распевая акафист богородице…

Крымовы жили в Горелово четыре года, и все это время он видел, как его теща совершала подвиг. Мало того, что ей, пятидесятилетней, нужно было поднимать своих детей школьного возраста, она еще и теснилась с семьей Жанны. Но — она видела в этом волю божью, которой должна покоряться. В конечном итоге, она покорялась, но чего ей это стоило…

Часто ее прорывало, и она могла кричать на всю квартиру в пустом ночном коридоре:

— Я не виновата, что моя дочь вышла замуж за полного идиота!

Или могла сказать Крымову:

— Вы у нас на шее сидите, вот тут, так что я уже скоро сойду в могилу!

Он за ответом в карман не лез:

— Кто знает, может, я первый сойду?

Сказать что-либо на такие слова было уже невозможно, и Ирина Николаевна, плюнув, закрывала дверь в их комнату.

Но иногда на нее находило обратное настроение, и она щебетала о том, что, может, это и неплохо, что молодые живут с ними, ведь Жанна теперь часто сидит с ее собственными детьми и прочее.

Вообще, Ирина Николаевна была полна парадоксов, которые, может быть, объяснит профессиональный психолог, но не автор этой книги, ему остается только восхищенно фиксировать все чудеса жизни.

У нее был отчетливо мужской характер, она и по своему социальному статусу была главой семьи, ее муж зарабатывал редко и, в основном, сидел дома с детьми (у него, кстати, был женский характер). Конечно, такими сочетаниями уже никого не удивишь, но ведь это еще не все. При этом она любила говорить, что «муж глава жены», спрашивала у супруга благословение по поводу и без повода.

Но при своей мужественности, Ирина Николаевна полностью подчинялась церкви. То есть душа ее была мужественной, а дух женственным.

Эти противоречия особенно обнажились в истории ее духовников. Когда Крымов связывал свою жизнь с отцом Вениамином, Ирина Николаевна от него уходила, потому что тот готовил ее в монахини, а она вышла замуж (здесь мы и видим неожиданный всплеск ее мужественной души). Переход от одного духовника к другому был очень болезненным, но он был ею совершен (а здесь, напротив, берет свое женственный дух). Ирина Николаевна нашла в лавре, где работала иконописцем, некоего отца Александра, чадом которого и стала. Он, кстати, на самом деле был лучше Вениамина, хотя тоже монах, — более человечный, менее абстрактный, он принимал Ирину Николаевну такой, какой она была в своей новой, семейной, жизни.

Но видеть со стороны, как к нему относилась теща, Крымову было страшновато…

Вечер. Она приезжает домой в Горелово и говорит, что сегодня исповедовалась у отца Александра. При этом лицо у Ирины Николаевны такое же, как у какой-нибудь поклонницы Димы Белана, которой повезло издали его увидеть. Да нет, что я говорю! Прикоснуться к нему! Она достает коробку конфет и кричит на всю квартиру:

— Дети! Эти конфеты — благословение батюшки Александра! А-а-а-а-а-а!

Ее дети, которые уже знают, что к чему, тоже кричат и бросаются на конфеты. Крымов, сидящий на кухне, сдержанно улыбается, пытаясь скрыть свое отвращение к духовно разомлевшей теще.

О духовнике она говорила так:

— Отец Александр — это человек, через которого идет благодать. Понимаете? Неважно, что он делает — сидит, пьет чай, смеется, даже в это время через него идет благодать.

Такой была его теща…

Крымов жил в своем хрустальном мире, состоящем только из бога, и не хотел замечать, что весь этот прекрасный сосуд из хрусталя покрылся трещинами, может быть, трещинками, но их было так много, они так коварно обхватили все своими щупальцами, что сосуд должен был вот-вот разбиться.

Прежде всего, он зашел в тупик в той части своего бытия, которая была родной для него, его отдушиной — в мысли. Он был человеком читающим, его чтение, что понятно, шло по циклам увлечений тем и другим. Будучи студентом, он читал Ницше и Штирнера, и позиционировал себя как безбожника и сверхчеловека.

Потом этот цикл исчерпался, сначала в жизни, потом и в книгах, и он обратился к церкви. Здесь для него начался новый цикл не только жизни, но и чтения. Естественно, Библию он читал неоднократно (вернее, Ветхий Завет полностью — только один раз, но вот Новый Завет был осилен им раз двадцать, и всегда эта книга казалась ему подозрительно протестантской). Дальше — богословы типа Лосского (кстати, в ночь, когда Жанна родила ему Лизу, он читал книгу Лосского «Боговедение») и прочих. Бессчетное количество святых отцов — Василий Великий, Григорий Богослов, Симеон Новый Богослов, Макарий Египетский, Игнатий Брянчанинов… Единственный из святых отцов, которого он не любил — Иоанн Златоуст, его проповеди были слишком народно-простыми.

Представьте сцену — ранняя литургия в церкви Красного Села (это было рядом с Гореловым), зима, холод и темень, одинокая бабулька убирает огарки свечей перед службой. А рядом на скамейке примостился Крымов с огромным фолиантом его любимого Макария Египетского. Бабулька в шоке (наверное, думала: «какой-то еретик приперся, Господи помилуй»)…

Но он — пусть и был таким умным — не хотел понимать, что жизнь циклична.

Уже в 2004-м году с ним произошел такой случай. В «Екатерине» появилась новая книга — греческий богослов Василиадис, «Таинство смерти», о догмате воскресения. Отец Вениамин тут же взял эту книгу в долг. Узнав об этом, купил ее и Крымов. Он читал ее, мотаясь по поликлиникам с детьми. И что же? Пятьсот страниц пустоты… но он читал, ведь он «должен» это делать. Хотя были и противоположные примеры — четыре тома Паисия Святогорца, которого, кстати, открыла для него незабвенная теща, были прочитаны на ура. Однако такие открытия в церковной литературе происходили все реже.

А рядом были светские книги… Самое интересное, что он не запрещал себе их читать (и никто в церкви ему это не запрещал), но погружение в них было погружением в иное. Неважно, что именно он читал, это могло быть что-то абсолютно невинное в плане веры и морали, но он все равно уже выпадал из церкви. И каждое решение что-нибудь купить и прочесть было таким мучительным, и с такой последующей виной. А сколько было оправданий, «приклеиваний» к обстоятельствам или, еще лучше, к чужой воле — мне нужно узнать это по моей профессии, мне подарили эту книгу студенты и прочее.

«Миф о Сизифе» атеиста Камю он осилил с такой страстью, с какой давно не прикасался к Библии. При этом на уровне сознания он, конечно, все закрывал, говорил, что врагов нужно знать в лицо.

Еще он читал Мураками, Кундеру, Павича, Пелевина, Томаса Манна и многих других. Эффект был такой же. Да что там, однажды, после долгого перерыва в чтении «обычной литературы», он наткнулся на «Дворянское гнездо» и его так пробило, как, наверное, не каждого наркомана. Он все бросал книгу на стол и бегал по несчастной ночной кухоньке. Но когда пришло время молитвы — не мог ее совершить.

А когда в книге появлялся эротический эпизод, он с тоской и трепетом пропускал его, потому что — помнил об исповеди.

С Томасом Манном вообще вышел конфуз — студенты подарили ему «Волшебную гору», книга понравилась, но в конце первого тома некая красавица устроила стриптиз, а потом отдалась главному герою. Прочтя такое, он уже не смог открыть второй том. А студенты все допытывались у него — что он думает? Что думает… Не говорить же правду, в самом деле.

Мозг требовал новой пищи, это была уже физиология.

Другой интеллектуальный облом был серьезнее.

В 2002-м он доказал загнивающим «советским» профессорам, что именно Христос является центром жизни и истории. Отпала от него Россия — и все.

Но уже после защиты кандидатской, все время думая об этом, размышляя вслух перед студентами, делая доклады на конференциях, Крымов все плотнее подходил к мысли, которую никак не мог легализовать для себя. Христос не был никаким центром. Да, века до XVIII-го для России вера была сверхзначима, но потом началась секуляризация, Христа задвинули, а большевики сделали это еще более непримиримо. А уж если говорить о Европе, то она забила на бога значительно раньше. А как быть с Африкой? С Азией? Мезоамерикой? Просто сбросить их со счетов?

Это понимал каждый десятиклассник, учившийся на «четверку»… Но вот Крымов — кандидат философских наук — еле-еле подходил к такому пониманию. Он был в курсе, как решал эту проблему немецкий мыслитель Ясперс, который был протестантом, тот говорил, что в мировой истории Христос не центр, однако я в него верю. Это было по-своему честно.

Однако Крымов, как русский человек, был максималистом. Если для меня центр, то и для всех центр. На этом он и ехал, это он и старался всеми силами доказывать. Он не понимал, что формула эта обратима — если для всех не центр, то и для меня не центр.

Продолжение следует

Иллюстрация: фрагмент рисунка художника Алисы Зражевской

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: