Ахилла

Предлагаем вашему вниманию отрывок из книги Натальи Баранской «Странствие бездомных» (первая публикация в 1999 г.), в которой она рассказывает о своих родителях-революционерах, социал-демократах Любови Баранской и Владимире Розанове (племяннике писателя Василия Розанова).

Процесс

Подпольная типография также была захвачена жандармами — арестованы все, включая годовалого Борю (всех содержали в кишиневской тюрьме).

Как это произошло, узнаем из воспоминаний Леона Исааковича Гольдмана. Передаю его рассказ с некоторыми сокращениями.

Происшедшие в конце января — феврале аресты хоть и миновали пока типографию, но оборвали все ее хорошо законспирированные связи. Осталась в Киеве, в багажном отделении, корзина с типографской «продукцией», так как был арестован главный получатель и распределитель тиража — В. Н. Крохмаль. Провалились все киевские явки. Отвозившая корзину помощница вернулась с этими новостями, и Аким поехал сам выручать «багаж». Ему удалось отвезти злополучную корзину в Елисаветград и спрятать там у товарищей. Вскоре Аким получил ответ на свое письмо к Ленину, в котором сообщил о круговых арестах и оборвавшихся связях. Ленин обещал связать типографию с «самарским искровским центром», откуда приедут, чтобы наладить заново распространение изданий (связь с Самарой через Мюнхен!). Все же Ленин просил напечатать брошюру, рукопись которой прилагает.

Текст был отпечатан, успели сброшюровать 5000 экземпляров. Работа закончилась 9 марта. Аким пошел на вокзал — опустить письмо в почтовый вагон (пересылка писем шла только таким способом). Тут и произошла случайная, что называется, роковая встреча. «Выйдя на перрон, я сразу заметил тучную фигуру с маленькими свиными глазками на жирном лице — известного мне зубатовского шпиона, следившего за мною в Одессе в 1900 году. Взгляд, брошенный на меня, неудачная неестественная поза… указывали с несомненностью, что шпион меня узнал и что встреча эта была для него неожиданной…» Одесский агент, оправившись от потрясения, вызвал жандарма, и Акима пригласили в станционную дежурную часть. Случайно оказавшийся на вокзале участковый пристав, знавший г-на Римана в лицо, не дал даже возможности протянуть время. Акима отвезли в жандармское управление и тут же отправили наряд полиции с обыском к нему домой. Пять тысяч экземпляров отпечатанной брошюры и все типографское оборудование были вескими доказательствами преступной деятельности г-на Римана. «Поздно ночью, — вспоминает Л.И. Гольдман, — меня доставили в тюрьму, где я уже застал жену с ребенком, Корсунскую и Элькина (Элькин — наборщик, заменивший Шаца). Все мы отказались от дачи каких бы то ни было показаний… Тянувшемуся около года жандармскому дознанию не удалось установить ни одного человека, связанного с типографией и обслуживавшего ее».

Суд над группой тайной типографии предполагался сначала в Кишиневе, но после разыгравшегося летом 1902 года в городе еврейского погрома, вдохновителями которого были и местные власти, обвиняемые выразили протест. «По особому повелению» Николая II дело было перенесено в Одесскую судебную палату, процесс состоялся 3-4 ноября 1902 года. Слушание проходило при закрытых дверях, «с допущением в суд только родственников по восходящей и нисходящей линии». Здание было оцеплено полицией, но вся эта «секретность» не помешала широкой огласке примечательного процесса. А примечательность его более всего определяла содержательная и яркая речь главного подсудимого, Л.И. Гольдмана. Он использовал свое «последнее слово», чтобы доказать правомерность социал-демократического движения в защиту прав народа, нарушаемых самодержавием. В общественном сознании этот процесс над группой кишиневской подпольной типографии был победой, одержанной революционными силами, хотя подсудимые не были и не могли быть оправданы, несмотря на мощную юридическую защиту.

Многое в речи Л.И. Гольдмана звучит современно и сейчас: защита прав человека, значение свободы слова, отношение к самодержавию как к препятствию в развитии общества, еврейский вопрос и др. Все это дает материал к размышлению над многими ситуациями нашего времени в России. Приведу некоторые места из этой речи. Но сначала взглянем на лицо этого мужественного оратора.

Л.И. Гольдман с женой были приговорены к ссылке в Енисейскую губернию, откуда бежали вместе в 1905 году. Борю взяла на воспитание сестра Леона Исааковича, Ольга Исааковна. Затем Гольдман был нелегалом, а после следующего ареста получил суровый приговор — каторга (Пермь). Жена Гольдмана, Мария Гинзбург, покончила с собой в 1910 году. В 20-х годах Гольдман работал в ВСНХ. В 1938 году арестован как бывший меньшевик. Был расстрелян в феврале 1939 года. Реабилитирован в 1956 году.

Смелую, горячую речь Гольдмана председатель судебной палаты Давыдов почти не прерывал. Теперь, после 70 лет советского бесправия и беззакония, суд этот кажется благородным поединком противников в открытой борьбе. Но это был, конечно, частный случай.

В охранительной службе в это время все решительнее выходила на первое место тактика провокаций, внедрение тайных агентов в среду социал-демократов. Именно эта тактика, все более заменявшая полицейское наблюдение и преследование (розыск), вела к внезапным обширным арестам, которые тогда, в 1902 году, войдя в контору Лукьяновской тюрьмы в Киеве, моя мать определила словом «ка-та-стро-фа».

Побег

Лукьяновскую тюрьму мама вспоминала с благодарностью. Слова такого она, конечно, не говорила, но, рассказывая мне о прошлом (серия «Расскажи, как ты сидела в тюрьме» шла с моего детства), киевскую тюрьму похвалила: «Лучше, чем в Лукьяновке, не было нигде».

В «Воспоминаниях» это время описано суховато, зато живость устных рассказов сохранилась в описании двух побегов в школьной тетрадке, отданной мне давно со словами: «Может, удастся когда-нибудь напечатать».

Содержание в Лукьяновке отличалось большой свободой, общаться было легко, и арестованные искровцы смогли обсудить результаты провала, узнать, где какие сохранились связи. Мама подытожила это бодрым восклицанием: «Жив, жив курилка!»

Начальник Киевского жандармского управления генерал В.Д. Новицкий был тоже настроен бодро. Он готовил, как пишет мама, «процесс-монстр», то есть грандиозный процесс над революционерами Юга России. К лету 1902 года в Лукьяновке уже набралось 80 эсдеков, следствие еще продолжалось, могло быть еще пополнение — шпики работали, выискивали нелегальных, особенно шарили на вокзалах и в поездах. Проявляли бдительность — тщательно искали подпольные типографии, после того как прозевали Кишиневскую.

А пока генерал Новицкий мечтал о грандиозном суде, об истреблении революции во вверенном ему регионе, политзаключенные в Лукьяновке отдыхали, набирались сил и готовили побег. И не простой, а также «монстр».

Патриархальность быта в Лукьяновской тюрьме удивляла и умиляла попавших сюда впервые. Камеры открыты, обитатели одного коридора ходят друг к другу, играют в шахматы и шашки, иногда даже с надзирателями, свободно общаются и беседуют между собой. Гуляют большими группами — мужчины на одном дворе, общем, женщины на другом — «больничном».

Киевская весна ранняя, горячая, в мае уже лето, все зелено. На больничном дворе поднимаются на грядках овощи. На огороде работают уголовницы. Мама любила копаться в земле, просила разрешения там работать. Согласились неохотно, а ей интересно познакомиться с «огородницами». Но, главное, ей нужен свежий воздух — что-то неможется после петербургской простуды, слабость, кашель. А это было начало болезни легких. Замоталась она с «Искрой» по южным городам-дорогам, недоедая, недосыпая. Пишет: «устала», «хотелось отдохнуть». Даже от занятий с киевскими работницами, сидящими «за демонстрацию», отказалась — не было сил. Давно ничего не читала, а тут библиотека хорошая, и с книжкой можно полежать на койке — не сгоняют.

На прогулке тоже полная воля, и политические разыгрались, как у себя на даче. Женщины увлекаются городками, главная заводила — Августа Кузнецова, с ней молодежь — Лида Фотиева, Соня Афанасьева. Мама тоже играет, но мало — быстро устает. У мужчин другая игра — чехарда. Прыгают друг через дружку, как малые ребята.

В общем, совсем вольная жизнь, если бы не стена, отгораживающая двор от пустыря, заключенных от свободы. А что, если попробовать через стену?..

И двенадцать искровцев стали обсуждать план побега. Да-да, двенадцать, потому что Любовь Николаевна тоже собиралась бежать, тоже готовилась. Но увы, ей не пришлось, оказалось слишком сложно проникнуть на общий двор, соединиться с товарищами-мужчинами. «На память об этой затее остались только черные шаровары, которые я заранее сшила (из юбки), чтобы удобнее было лезть через стену». Мужчины на прогулке от чехарды перешли к более сложным упражнениям — построению «пирамид». Особенно хорошо получалось у самых высоких — Крохмаля с Бобровским и взлетавшего к ним на плечи Мариана Гурского. Шла подготовка: высота стены шесть аршин, вот на эти две сажени (4,25 м) надо будет забросить тяжелый крюк с веревочной лестницей. Забросить удастся только с «пирамиды».

А крюк этот, называемый «кошка», похожий на небольшой якорь, уже принесен в камеру в букете цветов и спрятан Марианом Гурским. Он староста политических, и у него особые права: свободно передвигаться по тюрьме и даже выходить за ворота в ближайшие лавки за мелкими покупками для всех. Таким же образом — с цветами и пирогами, при встречах у ворот, на свиданиях — передали с воли паспорта и деньги для будущих беглецов.

Заключенные, работавшие в цейхгаузе, вязали тем временем на складе всяческого старья из рваных простыней лестницу, вставляя в скрученное полотно ножки от ломаных стульев и табуреток, — тринадцать ступеней, да еще связали канат на полную длину стены, чтобы можно было спуститься с той, свободной стороны.

Наступил назначенный день — 18 августа. Вот как описала мама «побег одиннадцати». Привожу ее рассказ из тетрадки с небольшими сокращениями:

«Побег решен. Он удастся, если в течение 15-20 минут никто из администрации не придет в прогулочный двор. Снаружи часовой снимался после вечерней поверки, внутри остается один, охранявший стену, да еще один надзиратель на коридоре. Помощник начальника Сулима пошел играть в шахматы с заключенным в изолированной камере… Коридорный надзиратель выпил водочки с сонным порошком и заснул в камере (под замком). Ждут сигнала своих с поля. Женщины с верхнего этажа видят сигнал и сообщают условленными словами на мужское отделение. Не теряя ни минуты, гуляющие набрасываются на часового у стены, накидывают на него одеяло, суют в рот платок. Часового крепко держит Михаил Сильвин, чтобы не выстрелил, но и часовой держит его. Пирамида построена, лестница накинута. Мы смотрим из окон третьего этажа женского корпуса. Вот на стене появляются одна за другой фигуры и исчезают по ту сторону. Наконец и одиннадцатый спрыгнул на пустырь… На мужском отделении оставшиеся разошлись по камерам. Сильвин тоже успел скрыться в камере. Часовой, освободившись, дает выстрел, и моментально… «огни засверкали, забегали люди», только бы не пришлось и дальше продолжить песню: «прощай, жизнь, свобода, прощай!». Так радостно и в то же время жутко, страшно за бежавших. Вот сейчас бросятся вдогонку — поймают, изобьют, приведут обратно… Тревога поднялась, администрация вся на мужском дворе, видят лестницу, раздаются свистки, по полю бегают люди с факелами. Жандармы прибыли, осматривают улики — лестницу, крюк… Слышны окрики, говор. А мы у своих окон с замиранием сердца ждем, что будет дальше, притихли. По коридору прошло начальство, заглянули в каждую камеру — проверка. И все затихло. Люди с факелами все еще ищут, но уже все дальше от тюрьмы. Там овраг, заросший бурьяном. В нем долго искали, но не нашли, а потом известно стало, что один из беглецов пересидел там всю тревогу… На другой день нас «скрутили в бараний рог»… Мы объявили голодовку, и после пяти дней нам вернули свидания, переписку, книги, но режим стал строже…»

Оставшись без товарищей-искровцев, мама загрустила. Правда, остался Сильвин, помогавший «одиннадцати» и сам не успевший освободиться от рук часового, но теперь общение с мужским корпусом усложнилось. Хорошо и то, что Бродяга успел вовремя скрыться в камеру, иначе бы ему пришлось отвечать за всех.

В мамином альбоме есть карточка Бродяги, М.А. — Михаила Алексеевича, может быть, Александровича, — во всех брошюрах он просто «М.А.». Снимок был долгое время среди неопознанных, но при сравнении с фотографией в книге Е.Д. Жуковой «Когда настал XX век» (М., 1973) я Сильвина узнала. Фотокарточка сделана в Харькове и, вероятно, поднесена в Петербурге: надпись — «8 апр. 92 г.», там же — строка из Лермонтова: «И лучших дней воспоминанья пред ним теснилися толпой… Л.Н. Баранской».

…Девочки, мои сестрички, приходили к маме на свидание. Тетя Маня приводила их приодетыми, в белых фартуках, с бантами в волосах. Женя вспоминает, как в эти банты прятали записки, и мама, обнимая дочек, успевала их тайком взять. Сестра описывает свидание в Старо-Киевском участке, огромный кабинет и «блестящие темно-красные полы, по скользким доскам которых было страшно идти». О содержании «тайных записок» можно догадываться: родные хлопотали о мамином освобождении по болезни. Мама никогда не заботилась о себе, явно переоценивая свое «сибирское» здоровье.

У нее был план побега, задуманного для себя. Сложился этот план раньше побега-«монстра», именно в этом здании, где Старо-Киевский участок соседствовал с жандармским управлением. Сюда привезли ее из Питера, сюда же потом привозили на допросы, как и других арестованных.

Хитроумный мамин план требовал не только ловкости, но и актерства. Дерзкая выдумка вдохновляла маму еще и тем, что бежать она собиралась «из-под самого носа у жандармов». Однако когда выяснилось, что хлопоты родных увенчались успехом и ее освобождение близится, мама решила сценарий побега кому-нибудь подарить.

В это время в Лукьяновку привезли Инну Смидович, Димку, попавшуюся на вокзале в Кременчуге «с небольшим транспортом искровской литературы». «Модная» — так называлась у агентов охранки Инна Гермогеновна за элегантность и богатство туалетов — имела фальшивый паспорт, назвать настоящую фамилию отказывалась, продолжала упорствовать и при встрече с самим генералом Новицким, сначала убеждавшим ее открыться, а потом пригрозившим особым режимом. Он приказал посадить упрямицу в изолированную камеру, выходящую не в общий коридор, а на лестницу, по-тюремному — в «отлетку», с глухим окном в стену.

Маме удалось уговорить надзирателя, добродушного «дядю Васю», пустить ее к дверям «отлетки» поболтать с подругой. Так она и рассказала Инне через щелку свой замысел.

А замысел возник при наблюдении через окно за двором Старо-Киевского участка. Там, неподалеку от ворот, стояла будка дворового сортира. Половина для женщин, половина для мужчин. Маму привлекло к окну частое хлопанье двери и скрежет пружины. Мама заметила, что будкой пользуются также прохожие с улицы, иногда почти сталкиваются в дверях: одна входит — другая выходит: «вышла — вошла, вошла — вышла». Любовь Николаевна пожелала ознакомиться с «заведением» поближе. Надзиратель позвал конвоира, тот вывел маму во двор и стал возле дверей. Так-так, будка пользуется популярностью. Мама продолжила наблюдение: «вошла — вышла, вошла одна — вышла другая». Значит, главное — быстро изменить свой облик. Тогда и получится: вошла — вышла — ушла. Ушла на улицу. Ушла, села на извозчика — уехала. Прощай, Новицкий! Надо обдумать детали — как, чем изменить свой вид. А потом тренироваться и тренироваться.

Димке план очень понравился, она назвала его гениальным. Вместе наметили, как можно преобразиться в одно мгновение. Инна носила тальму (шерстяная накидка с прорезями для рук) и шапочку. Она была близорука: пенсне на шнурке. Значит, надо действовать так: под тальму надевается жакетка, за отворотом ее — темный платок, сложенный углом. Надо успеть измениться на счет «три», за секунды: скинуть тальму — «раз», шапочку и пенсне с носа — «два» и накинуть на голову платок — «три». Инна тренировалась много — в глазок заглядывали редко. Как только достигла нужной скорости, она, как и было решено, попросила встречи с генералом: «Хочу дать показания». Ее вызвали на следующий же день. Привезли в жандармское управление, сажают в камеру — ждать. Она просится выйти. Все идет по сценарию. «Конвойный остановился против двери — дама вошла, баба вышла. Он ждет приведенную „даму“, наконец встревожился — заглядывает… На полу лежат тальма и шапочка — все, что осталось от дамы. А „баба“ села в первую же пролетку и велела ехать на Подол. Там поменяла извозчика. Встреча с С.И. Радченко была условлена во Владимирском соборе. По дороге Инна просит извозчика остановиться у первого же магазина: надо купить теплую шаль. Приказчик просит извинить: „Этим мы не торгуем-с“. Магазин оказался писчебумажным. Без пенсне перепутала! Но вот она уже в шали, молится на коленях в темноватом углу собора. Степан Иванович с трудом узнает в прилежной богомолке Модную. Инну устроили у профессора Политехнического института, затем, меняя места, она выждала недели две, не показываясь на улице, и уехала за границу».

Генерал Новицкий поднял на ноги всю полицию — напрасно! Упустил Модную, и как досадно упустил!

Мать освободили из тюрьмы в декабре 1902 года. Жандармы не держали в тюрьме больных. Что ж, чекисты тоже отпускали больных, «актировали» — когда уже ноги не держали несчастных. В маминых воспоминаниях «стражи» старого режима совсем не жестоки, а порой даже, в ущерб своим карательным обязанностям, весьма снисходительны. Невольно я сравниваю их с «нашими», советскими чекистами-гэбистами, беспощадными душегубами.