Ахилла

«…Мы унаследовали индивидуализм древних ещё и усиленным современной эмпирической жизнью. Сохраняя традицию неизменной, мы построили нашу мысль и жизнь на индивидуалистической основе. Исповедуя нашу веру в единую кафолическую и апостольскую Церковь, мы не воплощаем эту веру в нашей жизни. Чаще всего мы не можем даже сказать, почему мы исповедуем веру в Церковь, где мы лишь изолированные атомы рядом с другими атомами, которых мы почти не знаем. Более того, мы переносим наш современный индивидуализм в далёкое прошлое и таким образом искажаем создаваемый нами образ Древней церкви» (прот. Николай Афанасьев. «Таинство собрания»).

Когда апостол Павел пишет «да испытывает человек себя» (1Кор. 11:28), имея в виду евхаристическую трапезу, он вовсе не подразумевал, что надо тщательно перебирать в себе разные недостатки и тем более выносить их на исповедь, что весьма прочно закрепилось в последующей русской традиции, в частности. В 11-й главе послания к Коринфянам, отрывок которой, кстати, читается на литургии Великого Четверга, говорится о вполне конкретной ситуации, сложившейся на заре христианства в местной Коринфской общине во время церковных собраний: «ибо всякий поспешает прежде других есть свою пищу, так что иной бывает голоден, а иной упивается. Разве у вас нет домов на то, чтобы есть и пить? Или пренебрегаете церковь Божию и унижаете неимущих? Что сказать вам? Похвалить ли вас за это? Не похвалю» (1Кор. 11:21-22). Возможно, что этот прецедент, как и похожие на него в других местах, послужил тому, что трапезы любви (агапы) были в дальнейшем отделены от Евхаристии, к которой стали приступать натощак по дисциплинарным соображениям. Впрочем, это всё дела давно минувшей эпохи, из которой можно вынести только одно: кульминацией евхаристического собрания, сопровождаемого трапезой, всегда было причащение при воспоминании смерти и воскресения Господа Иисуса Христа (там же, 11:26), и здесь каждый раз реализовывалась Церковь в её единении вокруг чаши и в исповедании Христа «едиными устами и единым сердцем». Если же при таком собрании его единство нарушалось тем, что одни члены испытывали недостаток, а другие наоборот переедали и «упивались», то апостол и указывает на категорическую недопустимость такого явления. Единство собрания могло нарушаться и по другим причинам — например, в силу разного отношения к христианам из иудеев и к тем, кто пришел в Церковь из язычников (и об этом была нешуточная полемика в ранней Церкви даже среди первых из апостолов — см. Гал. 2:11-14).

Если же внимательно всмотреться в современную ситуацию в подавляющем большинстве приходов РПЦ, то, глядя на собрания людей в воскресные или праздничные дни, часто не видишь вовсе никакого их настоящего единства друг с другом (приятные исключения, слава Богу, есть, но на общую картину они практически не влияют). Скорее, это единство изображается чисто символически и провозглашается декларативно в отдельных литургических молитвах, которые, к тому же, далеко не везде вообще читаются. Люди могут годами ходить в один и тот же храм, причащаться регулярно, но при этом не знать тех, кто стоит рядом с ними, и даже совсем не стремиться их узнать, проявляя полное равнодушие или безразличие, а то и воспринимая кого-то из церковных прихожан или работников как источник потенциальной агрессии (и повод к этому, увы, подаётся в разных храмах)… Подход к причащению чаще всего — чисто индивидуалистический. Прот. Александр Шмеман писал об этом в «Дневниках»:

«Ранние христиане: Тело Его на престоле, потому что Он среди них. Теперешние христиане: Христос тут, потому что Его Тело на престоле. Как будто бы то же самое, а на деле та основная разница, что отличает раннее христианство от нашего, разница, о которой почему-то не знают, которую почему-то не понимают богословы. Там все от знания Христа, от любви к Нему. Здесь — от желания „освятиться“. Там к причастию приводит следование Христу и из него вытекает следование Христу. Здесь — Христос почти что „ни при чем“. Это почти две разные религии»*.

Этот потребительский подход возник не вчера и не сотни лет назад, а гораздо раньше. Прот. Николай Афанасьев писал, что «процесс начался во второй половине ΙΙΙ века и стал еще более очевидным в Константиновскую эпоху. Таинства, а именно таинство присоединения к Церкви (крещение и миропомазание), начали совершаться в собрании группы верующих во главе с пресвитером, и, таким образом, был уже открыт путь к последующей индивидуализации таинств. Мало-помалу таинства становятся священнодействиями, совершаемыми во благо каждого отдельного члена Церкви лицами, обладающими правом их совершения. И поныне школьное богословие утверждает, что таинства совершаются в Церкви, не говоря, что они совершаются Церковью; но оно не видит препятствий к тому, чтобы они совершались без участия народа. Таков один из парадоксов нашей догматической мысли. Что касается Евхаристии, то процесс индивидуализации привел к неприемлемому отклонению и к искажению её истинной природы. Допустив, что возможно совершать Евхаристию для группы членов местной церкви, церковная власть должна была допустить, что её можно совершать по желанию одного или нескольких верующих. Евхаристия, совершаемая в пустом храме, — вот предел её индивидуализации. В то же время это доведенная до крайности индивидуализация „собрания“, где оно заменено лицом, которое, как считается, имеет право совершать Евхаристию»**.

Наши современные психологические проекции, как правило, весьма спорные и имеющие на самом деле очень древнее дохристианское происхождение, можно легко приспособлять не только к истории ранней Церкви, как указал о. Николай Афанасьев, но и к самому Евангелию. Например, как стоит понимать известные слова Иисуса «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь во Мне пребывает, и Я в нем» (Ин. 6:56)? Едва ли так, как это описано, например, в книге Дж. Фрезера «Золотая ветвь», когда речь идет о культе ацтеков в центральной Америке или арьев в древней Индии:

«До открытия и завоевания Мексики испанцами обычай ритуального причащения хлебом (телом божьим) соблюдали ацтеки. Дважды в год, в мае и в декабре, они готовили из теста изображение великого мексиканского бога Гуитцилопочтли, или Витцилипуцтли, которое верующие разрывали на части и съедали… Мексиканцы со всей строгостью соблюдали следующую заповедь: в день праздника идола Витцилипуцтли есть нельзя ничего кроме теста с медом, из которого делали идола. Да и его разрешалось есть лишь на рассвете, а всякую другую пищу и воду запрещалось есть и пить до полудня. Нарушение этих правил они почитали дурным предзнаменованием, даже святотатством. Зато по окончании обрядов ацтекам дозволялось есть все, что угодно. Пока длился этот обряд, они прятали от самих маленьких детей воду, а тех, которые достигли сознательного возраста, увещевали не пить ее. Это правило они соблюдали весьма строго, в противном случае гнев божий обрушился бы на них и повлек за собой неизбежную смерть… можно заключить, что еще до прихода миссионеров-христиан жителям древней Мексики было знакомо учение о пресуществлении, в соответствии с которым они справляли свои торжественные религиозные обряды. Они верили, что, освящая хлеб, жрецы превращали его в саму плоть бога и что, следовательно, все, кто вкусил этого освященного хлеба, поглотили частицу божественной сущности и установили посредством нее таинственную связь с богом. Также арии древней Индии задолго до возникновения и распространения христианства были знакомы с учением о пресуществлении, или магическом превращении хлеба в плоть. Жертвенные рисовые лепешки, согласно учению брахманов, служили заменой человеческих жертв и благодаря действиям жреца действительно превращались в тела людей»***.

Конечно, не обязательно всегда и во всём противопоставлять христианство и язычество, но можно утверждать, что и языческим народам была открыта некоторая истина о Боге и духовном мире, и разные интуиции, роднящие их с христианским вероучением и культом, могли быть вызваны одним и тем же духом. Если мы, современные христиане, бываем по жизни ничуть не лучше древних язычников, то почему наши молитвы и богослужение непременно должны во всём отличаться от тех, что были у них? Однако, Евангелие всё-таки призывает превзойти праведность как иудейских книжников и фарисеев, так и язычников (Мф. 5: 20, 47).

Итак, в представлениях многих народов древности сила бога при поедании его плоти переходила к самому человеку, ее поедающему. На этом, кстати, был основан и каннибализм: не оттого, что людям было нечего есть, они приносили в жертву себе подобных, а исключительно из сакральных соображений. Поедание частей тел убитых врагов или умерших родственников было основано на вере в то, что сила и свойства умерших переходили к поедающим. Следует ли отсюда, что Евхаристия может быть приравнена к ритуальному каннибализму, даже если в восприятии кого-то из верующих или даже целых богословских школ, настаивающих на буквальном «пресуществлении» Святых Даров, мы не найдём принципиальных отличий от языческих в данном случае? Конечно же не следует. Так же, как наличие икон в храме не делает их идолами, пусть даже христианская история во времена иконоборчества, да и современность, подает иногда повод так думать, глядя на своеобразное почитание икон или святых мощей в народной среде.

В древнейшем христианском памятнике «Дидахе» есть такая евхаристическая молитва: «Как этот преломляемый хлеб, быв рассеян по холмам и будучи собран, сделался единым, так да соберется Церковь Твоя от концов земли в Царствие Твое…» Мы собираемся в Церковь, чтобы составить одно Тело Христово. Мы причащаемся также Тела Христова. Одно и то же слово — «тело, σωμα» — применено у апостола Павла и к евхаристическому собранию, и к хлебу, от которого всё собрание причащается. Это совершенно не случайно, но с древним языческим представлением о поедании «тела бога» это не должно иметь существенной связи. «Се, творю всё новое…» (Откр. 21: 5). Мы, христиане, и призваны быть этим «новым творением» или же «солью», или «закваской» в этом мире. Только в свете этого нового творения и можно понимать призывы на литургии: «Еще приносим Тебе словесную сию и бескровную жертву и просим… ниспошли Святого Твоего Духа на нас и на предлежащие Дары сия», «и сотвори же хлеб сей честным Телом Христа Твоего…», «а то, что в чаше сей, — честной Кровью Христа Твоего». Только в этой связи и уместно, на мой лично взгляд, говорить о «пресуществлении» — не только Святых Даров, находящихся на престоле, но и нас самих, собирающихся возле них! Иначе это будет похоже на средневековую алхимию, предполагавшую превращение ртути в золото с помощью «философского камня».

Да, мы, как правило, страшно далеки от этого. Через нас не действует Христос, Он скорее бессилен, ибо мы не даём Ему действовать — тем более, в раздробленности, разобщенности и даже взаимной вражде, от местного до планетарного масштаба. Ветхий человек по-прежнему господствует над новым, подавляя его. Не в этом ли и состоит наше недостоинство при причащении — как бы изображая Тело Христово, мы не являемся его живыми и действенными членами? Не в том ли, что наше христианство мало действенно вне храмов, и часто мало понятно со стороны, в чем оно проявляется? Не отсюда ли устойчивый кризис, уже многовековой, как индивидуального благочестия, так и всех церквей в целом, какими бы вселенскими или православными они себя ни называли? Не говоря уже о том, что чтение Слова Божия занимает отнюдь не первое место даже среди многих воцерковлённых православных (гораздо больше — чтение разных канонов, акафистов или святых отцов, где даётся уже опосредованное преломление Евангелия, часто ситуативное или обусловленное тем временем, в котором отцы жили). А ведь слова Иисуса — и есть «плоть и кровь» Христа, если иметь в виду поучение в 6-й главе Евангелия от Иоанна. Именно та плоть, точнее, ткань (σαρξ), которую нужно не просто есть, но пережевывать, глодать (τρώγω), как это пишется на греческом в Ин. 6:56 и других похожих стихах. Естественно, что понимать это можно только аллегорически, ибо слова эти показались весьма неудобоваримыми для слушателей. На что Иисус и ответил: «Дух животворит, плоть (то же слово, σαρξ) не пользует нимало. Слова, которые Я говорю вам, суть дух и жизнь» (6:63). То есть слова Иисуса — та же кровь, дающая жизнь или её символизирующая. И не случайно, что первая часть литургии, для оглашенных, — «литургия слова» — была в древней Церкви не менее важной, чем последующая «литургия верных».

Если же многие из нас подходят к таинству причащения как простые потребители — взять «для себя», так сказать, очередную «порцию благодати», «подзарядиться», как используют посещения храмов разные экстрасенсы, пусть даже из благих как будто соображений, чтобы «очиститься» или «наполниться силой» (в точности как те древние ацтеки, поедавшие плоть своего Витцилипутцли), то это и есть грандиозный самообман, воцарившийся в церковной среде уже многие столетия. Да, мы можем исполняться силой Христовой (не забывая, что Бог один только может нас ей наполнить), но при условии, что мы скорее стремимся отдавать, а не получать, и при случае, если потребуется, готовы за Ним же идти на крест (по мысли Дитриха Бонхёффера, Бог принял крестную смерть за всех, но только христиане остаются с Ним в Его страдании). Или когда, приходя в молитвенное собрание, мы рады видеть друг друга и каждый раз быть и молиться вместе, ибо Бог присутствует там, где есть отношения взаимной любви, радости и благодарения. Если этого ничего нет, то будет только одна видимость Церкви, пустой символизм без какого-либо реализма, оболочка без наполнения или шелуха, которая ни к чему не годна. Или, выражаясь по-другому, — «комбинат религиозно-бытового обслуживания», где сервис, как известно, бывает весьма ненавязчив и некачествен, а церковные иерархи играют роль обыкновенных жрецов этого комбината.

—

*Прот. А. Шмеман. Дневники. М., Русский путь, 2005, с. 67.

**Прот. Николай Афанасьев. Таинство собрания. Оригинал: Le sacrement de l’Assemblée, 1956. В сборнике «Церковь Божия во Христе», М., ПСТГУ, 2015, с. 464. Перевод с французского мой.

***Дж. Фрезер. Золотая ветвь. М., 1980, гл. 50, сс. 542-545.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: