Ахилла

Наступила такая степень усталости, что все стало безразлично: и куда они идут, и зачем, и вообще вся предыдущая жизнь и желания оказались совсем неважны в этот момент, будто дальние сны… Был единственный императив: надо. Или-или: если не идти, значит будет еще хуже, а точнее — ничего не будет. Чавкали заполненные водой сапоги в талом мартовском снегу, оставляя быстро заполняющиеся водой дыры. «Скворцов! — послышалось. — Отстаешь!» Он не сразу понял, что это к нему обращались. Вода хлюпала в сапогах, ужасно тяжелой была намокшая шинель, невероятно тяжела винтовка… С моря иногда доносились порывы ветра и заставляли зубы выстукивать дробь. Весенняя птичка свистнула у левого виска, но это не птичка, это пуля от красных, прижавших их к морю. Впрочем, уже все равно, главное — отдохнуть! Поспать, хоть минутку!

Десант и прорыв к Перекопу оказались неудачными — на пути вставала лавина за лавиной противника… Мимо проплывали вперед смутные фигуры, серые шинели в фуражках с красным верхом дроздовского полка — обгоняли, несмотря на то, что он пытался идти быстрее. Вот и сам генерал проплыл на лошади с перевязанной грязной тряпкой щекой, в которую попала пуля на излете. Лицо злое, почерневшее от пороха и усталости, но в чиркнувших по нему черных глазах все та же непреклонная ненависть и цельность. А вот у него уже нет сил ни ненавидеть, ни любить: спать, спать, спать!..

«Скворцов, подтянись!» — будто не ему уже кричали. Бросить винтовку? Тогда идти будет легче! Да, он быстрее других выбился из сил из-за того, что ночью был два часа в карауле, а потом не смог заснуть… Но кого это сейчас волнует? И ему уже все равно… Серые фигуры проходят вперед все реже… Перед глазами сверкает снег и плавают оранжевые круги… Да, гимназию он закончить не успел и женщину познать не успел, и бесконечность периодической десятичной дроби проверить, осмыслить… Ничего важного позади… Родители? — их лица далеко и расплываются: папа́, железнодорожный чиновник в своем мундире, мама́, сухонькая морщинистая… плачет… Серые фигуры больше не проходят…

Он последний? Значит можно бросить винтовку, и никто не заметит, и можно пойти быстрей. Тяжелая трехлинейка соскользнула с плеча и упала в грязь. Неужели прав старший брат Павел, когда в киевском кабаре уговаривал его покинуть добровольческую армию с ним и уехать в Берлин или Париж?

— Я устал от безумия, — говорил он. — Такой чудовищной войны, когда русские убивают русских, Россия не знала за всю свою историю, и я не буду в этом участвовать! Не хочу, не буду! А ты?

— Я не могу оставить своих… товарищей, — промямлил он, чуя, что это совсем не те слова, которые определяют судьбу.

— Ну и дурак, — сказал Павел, почему-то побагровев.

Молодец Паша, он так и сделал, исчез на следующий день из его жизни навсегда. Неужели, чтобы остаться честным, надо обязательно погибнуть?.. Плен? — невероятно, дроздовцев красные сразу казнят… Нет, он не может дальше идти и без винтовки! Он — последний… Слева из-за снежной сопочки показалась церковка. Там укрыться, может, не заметят? Но там такой сладостный сон! Эта бесконечность десятичной дроби… по ней можно шагать и шагать не уставая вниз… И в следующий момент он свернул к церковке, куда его позвала бесконечность.

Дверь в церковь висела на одном крюке и была полуоткрыта. Последний раз взглянул на сине-голубое море, удаляющиеся штрихи десанта и вошел в пространство, где не было ветра, и в первый миг показалось теплее. Он прошел мимо икон к царским вратам и сел, опершись о них спиной, слева от распятого на кресте. Ног он не чувствовал, тела не чувствовал, периодическая бесконечность увлекала вдаль, вниз по своим ступенькам, где было так тепло. И он увидел весело машущего ему Свиридова, убитого еще до Крыма. «О! Давай сюда! — кричал он веселый и чистый без развороченной гранатой груди… Здесь хорошо-о-о-о-о! — размахивал он рукой. — И есть что обсудить! Нам так много надо поговорить о России!» А вокруг был зеленые холмы…

Но что-то остановило Скворцова в его веселом беге по ступенькам. «Господи Иисусе! — подумал он. — Господи Иисусе!»

«Бом-м-м», — внезапно ударил в вышине качнувшийся от порыва ветра с моря колокол. Скворцов открыл глаза. Пол в церкви покрывала грязь, многие иконы лежали на полу.

«Господи Иисусе!» — подумал Скворцов и тут же забыл то, о чем хотел просить.

Входная дверь скрипнула и грохнулась на пол. В проеме показались три фигуры в серых шинелях, в папахах и бескозырках.

— Га-а-а! — раздалось усиливаемое эхом. — Живой, гадина!

Фигуры о чем-то болтали, подходя к Скворцову.

Одна из них в папахе с красной лентой подняла винтовку, нацеливая на него.

— Га-аа! — послышалось со всех сторон. — В расход!

— Стой, а поссать? — тот, что был в бескозырке, подошел ближе всех и стал стягивать штаны.

Скворцов приоткрыл один глаз и увидел дымящуюся желтую струю, почувствовал тепло на подбородке и как намокает за воротом шинели.

«Бом-м-м!» — вновь случайно прогудел колокол, и на его призыв один из вошедших под хохот товарищей направил трехлинейку на распятого и щелкнул выстрел.

— Гля! Антоха ему промеж глаз залепил!

В проеме двери возникла фигура не то женщины, не то мужика: сапоги, широченные галифе, кофта из черного бархата, короткие сусальные волосы торчали из каракулевой папахи клоками. Тот, кто был ближе, в бескозырке, стал поспешно натягивать штаны. Из-за рассыпчатой матерщины выплывали слова: «Пока вы здесь развлекаетесь, беляки уходят на шлюпках!»

— Что, новый десант?

— Прорвались своих забрать!

— Добивайте и к берегу! — зыкнула баба-мужик, размахивая кольтом, и мужики поспешно кинулись из церкви.

Баба-мужик, любопытная к смерти, подошла к Скворцову с дыркой во лбу, затылком, превращенным в багрово-алое дымящееся месиво, и, вглядевшись в черты, удивленно воскликнула: «Скворцов! Эй, скворешня!» Память полетела в чистый зал с вальсирующими парами. Скворцов держал ее, маленькую брюнеточку в светлом бальном платье, и нес куда-то в бесконечность.

— Ну и ладно! — крикнула мужик-баба. — Ну и ладно, найдутся другие!

«А Скворцов ли? Оброс…»

Она вдруг почувствовала, как в грудь ударило пьяное чувство бесконечного превосходства живого над мертвым. Наклонилась, подняла мертвую руку. На среднем пальце был перстень, она нащупала камень, завернутый вниз, с трудом вывернула, сунула себе в карман и выбежала на воздух. Вынула перстень, блеснувший рубиновым лучом, и сразу снова убрала в карман. Да, это был Скворцов, и этот перстень был на его руке, когда он приглашал ее на вальс.

В синем море как белые чайки уходили немногочисленные шлюпки с белыми. Берег был усыпан темными точками — красноармейцами, и потрескивали выстрелы. А мимо уже шел ощетинившийся штыками поток пехоты. И чайки с кликами и хохотом кружили над берегом, чуя поживу.

— Другие найдутся, слышь, другие! Другие! — заорала она в пространство и отрывисто захохотала.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: