Ахилла

Предыдущие части читайте по ссылке.

На Чукотке все было строго, по часам, и в военной части, и даже в самом военном городке Урелики. До августа 1991-го. Как начался в Москве военный путч ГКЧП, так отключило начальство телевещание. Да вот, незадачливые, забыли, что население здешнее вовсю смотрит вражий канал с Аляски. Забыли отключить ретранслятор, а может, и нарочно работу его не прервали — не было ведь на то особого распоряжения. И целый еще день взирал изумленный народ на то, что творилось в далекой столице, вслушиваясь в непонятный английский говор. Да там и без слов было все понятно.

Я очень хорошо помню тот день. Те репортажи CNN и сейчас у меня словно перед глазами. В Латвии CNN вещала на английском по часу в день. Буквально за месяц до того я со своей тогдашней женой и двумя малыми детьми переселился из Москвы под Ригу, в небольшой поселок Инчукалнс. Комнату в московской коммуналке я без сомнений обменял на двухкомнатную квартиру в доме, принадлежавшем военной части, что располагалась в лесах возле Сигулды. Таким образом и я, никогда не служивший, от армии откосивший, оказался в компании офицеров Советской Армии, которые на удивление хорошо меня, латыша, вернувшегося на родину предков, приняли. Я, несомненно, был для них первым звоночком грядущих перемен. Все они осознавали, что недалек тот час, когда всем им придется из Латвии со всей своей армией уходить, что такие как я и расселятся в их насиженных квартирах, и тем не менее никакой вражды, даже и от прозорливых офицерских жен, я не чувствовал. Приняли нас там очень хорошо: помогли из машины все в квартиру на второй этаж перетаскать, и тут же наш переезд отметили. Даже солдат предложили прислать, чтобы ремонт у нас в квартире сделать. От последнего я уж твердо отказался. Отношения мои с офицерами еще больше укрепились, когда я стал учить их детей английскому языку в местной школе.

Месяца два мы успели еще прожить в Латвийской ССР, а потом случился этот самый ГКЧП. Радости в лицах моих соседей офицеров я не увидел. Озабоченность — да, недоумение — да, чертыхания и мат — куда больше обычного. Их то дергали в часть в неурочное время, то наоборот — засаживали по квартирам до особых распоряжений. Ходили слухи о возможных командировках… Со своими машинами в гаражах они в те дни не возились, даже в домино перестали играть. И как же у всех у них отлегло, когда весь тот путч черных клоунов провалился.

Я переживал те дни по-своему. «Боже, храни Латвию!» — взывал я и больше ни о чем не просил. Тогда, единственный раз в своей жизни, я спонтанно спророчествовал.

Позвонил мне хороший знакомый из Риги и спросил, что я об этом всем думаю. В Москву только что вошла Кантемировская дивизия, Альфа собиралась штурмовать Белый Дом, полный безоружных гражданских защитников, свобода на смешных баррикадах казалась обреченной на гибель, а я, не задумываясь, выпалил в ответ: «В три дня все кончится!»

Знакомый не очень-то мне поверил, но потом с удовольствием рассказывал друзьям, что он знает одного «историка» (я, было дело, подготавливал абитуриентов к экзамену по истории для поступления в МГУ), который предсказал падение ГКЧП в три дня.

Прогноз мой был основан на чистейшей эмоции, но уж никак не на анализе ситуации. Мне просто очень хотелось, чтобы было все именно так. Никогда в жизни я так не радовался, как в день завершения всей той бузы.

Галина точно не помнит, как среагировали на те события офицеры на Чукотке. Разница в воинской жизни стала заметна для нее пару месяцев спустя. Как струна какая оборвалась. Вдруг слышит она крики на улице, и видит, как гонится знакомый майор за своею женою с топором в руках. Не догнал. Топор у него отобрали. Максим потом рассказал, что получил майор счет от бывшего сослуживца. Тот перечислял все, что затратил на его жену, гуляя с нею на югах в отпуске.

То заезжее начальство так перепивается, закончив проверку, что весь офицерский состав разносится солдатиками по домам. Идти сами те не в состоянии. Принесли такого же и Максима. И раньше, бывало, на банкетах принимали лишнего, но не до такого же свинства! Максиму, с его афганскими хроническими болезнями пить было совсем нельзя. Еле откачала его Галина.

А то вдруг серьезная беда: азербайджанцы из соседнего стройбата выдвинулись к аэропорту, требуют самолет до Баку, чтобы улететь воевать за Карабах. Пришлось вооруженным погранцам встать у них на пути. Кое-как всех успокоили, зачинщиков выявили и куда-то увезли. Могло ли такое быть прежде? Нет, конечно.

И уж совсем удивительная история — офицер чокнулся. Именно так и определили его состояние сослуживцы, когда, тот, вернувшись из плавания на Аляску, спешно уволился из армии и заделался православным попом. Каким образом он сплавал с американцами к ним в гости на несколько дней, для меня загадка. Объяснить того душа моя не может, но вот у меня в руках Библия для детей с картинками на русском языке. Целый ящик такой литературы привез тот офицер. И еще не раз ту «крамолу» он из-за моря получал.

В попы тогда, в начале девяностых, правда, рукополагали кого попало. С попами был дефицит. Особенно на Чукотке. Полновесным он стал батюшкой или нет, Галина не знает. Но ходил он в подряснике и мягкой черной шапочке, и вел в местной школе для детей Евангельский класс. Ну и для взрослых занятия тоже вел.

«Только…» — Галина замялась, словно задумалась, говорить то, что ей вспомнилось вдруг, или нет. Решила, что не стоит, замолчала. Я подтолкнул: «Что? Давай, что там еще случилось?»

«Да нет, ничего не случилось. Просто заладил он на занятиях: „Раб Божий да раб Божий“. Я потом подошла к нему, спрашиваю: „Отчего же раб? Мы что все Ему рабы? Я слышала, Бог — это любовь, а так… как голыми коленками на горох“. А он меня осадил. Гордынька, говорит, в тебе, остепеняться, смиряться надо. А другая там женщина вообще: „Любовь Господню, — говорит, — надо еще заслужить“. Мне бы тогда возразить, что Спаситель и тех любил, кто его ко кресту приколачивал, просил за них Отца Небесного, да какой там! Это сейчас бы я поспорила, а тогда просто перестала на занятия те ходить. Поняла для себя — рабою бессловесной быть не хочу. Дочкою хочу Отцу моему Небесному быть. Хоть бы и непутевой».

«Да что тут обижаться, — усмехнулся я. — Рабом Господним называл себя Павел. Жесткий был человек. Куда чаще во всех переводах встречается „Слуга Божий“. Разница ясна: слуга — человек свободный, раб — нет. Свободный слуга хозяину служит за совесть. Свободный христианин старается не грешить, чтобы не расстраивать Отца своего Небесного. Раб не грешит из страха наказания. Страха наказания не будет, что от его покорности останется? Да и Христос сказал, это у Иоанна, сейчас…» Я раскрываю Библию, нахожу нужное место и читаю Галине вслух: «Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего».

«Свободный… — задумчиво произносит Галина. — От чего свободный-то? Разве может быть человек совсем свободен?»

«Горазда ты, душа моя, вопросы задавать», — усмехаюсь я, радуясь возможности порассуждать. Я говорю долго, приводя кучу аргументов в пользу истинной свободы христианина, увлекаясь и входя в лекторский азарт. Галина задумчиво внимает.

Что я особенно ценю в своей последней жене — умение слушать. У прежней мой сожительницы, едва начни я говорить, уже готов бывал едкий ответ. Я и не закончу еще, как летит обратка из недопеченной ерунды. С Галиной я отдыхаю, ценю ее терпение. Даже если с чем-то не согласна бывает — даст закончить размышления, выслушает, вникнет. Вот и сейчас, помолчав, она ответила: «А мне все вспоминается: „Иди и не греши больше“. По мне, так свобода именно в этом. Любя Господа, грешить не станешь. В этом и есть свобода».