Ахилла

Предлагаем вашему вниманию отрывок из книги оксфордского профессора истории Николаса Старгардта (род.1962) «Мобилизованная нация. Германия 1939–1945».

1 августа польское подполье подняло восстание в Варшаве, заставшее немецкий гарнизон врасплох. Бросившись в атаку при свете дня, в 4 часа пополудни, легковооруженные инсургенты не сумели, однако, захватить ключевые позиции. Хуже того, восстание началось преждевременно. Не прошло и часа с момента его начала, как генерал Бур Коморовский, командующий Армией Крайовой, узнал, что советские танки, замеченные под Воломином, не готовы освободить район Прага на восточном берегу Вислы. На самом деле Красной армии удалось овладеть этим участком только 13-14 сентября. Имея обеспеченные предмостные плацдармы на Висле под Сандомиром и Магнушевом, Красная Армия могла обойти Варшаву, не вступая в кровопролитное сражение с целью выбить немцев из города. Не вполне ясно, что выиграли бы советские войска от захвата польской столицы.

Бур Коморовский, действуя без официального одобрения польского правительства в изгнании в Лондоне, совершил и политический просчет. Он стремился превратить польскую Армию Крайову из пассивного наблюдателя советской победы над немцами в вооруженного освободителя. Но советское руководство уже показало, что не собирается терпеть независимые, некоммунистические силы, когда 22 июля без лишних сантиментов взяло под стражу части Армии Крайовой в Люблине. Разорвав все отношения с польским правительством в Лондоне после находки в Катыни, руководство СССР и теперь не собиралось признавать его легитимность, для чего создало марионеточное правительство – Польский комитет национального освобождения. Вряд ли следовало предполагать, что Москва станет терпеть представителей базирующегося в Лондоне правительства в Варшаве. Могла ли Красная армия с военной точки зрения более деятельно вмешаться в события в первые недели восстания – вопрос спорный. Когда же восстание продолжилось и в сентябре, советские войска уже, конечно, могли помочь. Вместо этого они взяли район Прага, расположенный на восточном берегу Вислы; там они оставались и ждали, а тем временем Сталин делал все от него зависящее, чтобы помешать попыткам британцев и американцев сбрасывать полякам помощь с воздуха.

Проведя бо́льшую часть войны в польской столице, капитан Вильм Хозенфельд внезапно очутился в штабе командования, впервые с сентября 1939 г. столкнувшись с настоящими боевыми действиями. 4 августа 1944 г. он писал домой: «До этого времени мне не случалось быть свидетелем ужасов войны. Поэтому меня так сильно потрясли события этих дней». Через двое суток он рассказывал домашним, что заведомо ожидал от поляков упорного сопротивления: «Даже применение танков и артиллерии, кажется, не производит должного впечатления на повстанцев. Когда улицы и дома намеренно поджигаются, гражданское население бежит куда может, а повстанцы занимают развалины и продолжают отбиваться. Любой, кого заметят на улице, уничтожается».

Будучи офицером армейской разведки, Хозенфельд проводил допросы польских военнопленных, хотя в первую неделю немцы не брали вообще никого. 8 августа Хозенфельд отмечал в дневнике, что немцы занимались очисткой подвалов от гражданских лиц по мере вытеснения повстанцев из кварталов города: «Вчера убивали только мужчин, а перед тем также женщин и детей». В районе Варшавы Воля бригада Дирлевангера – особая часть из немецких уголовников рецидивистов, разного отребья и проштрафившихся эсэсовцев – предавала смерти всех попадавших им в руки жителей, от пациентов больниц до маленьких детей, записав себе в послужной список 30 000-40 000 смертей. Хозенфельд видел из штаба «длинные колонны гражданских лиц», которых гнали в направлении западных предместий города, и записал слова офицера немецкой полиции: «Штатских будут сортировать. Говорят, есть приказ Гиммлера убивать всех мужчин». Командующий частями СС звонил командующему 9 й армией и спрашивал: «Что мне делать с гражданскими лицами? У меня патронов меньше, чем пленных».

Впервые Хозенфельд начал подбирать слова в письмах жене и дочерям, опуская отдельные подробности, одновременно стараясь точно нарисовать им общую картину происходивших событий: «Час за часом город из-за пожаров и обстрелов превращается в развалины. Целые улицы с домами приходится сжигать систематически. Приходится закрывать глаза и сердце. Население уничтожается беспощадно». Стараясь установить какой-то моральный противовес в сравнении, Хозенфельд замечал, что «бесчисленное множество немецких городов тоже лежат в руинах!». Ему и в самом деле все происходившее напоминало библейский Потоп, вызванный «человеческой греховностью и гордыней». Обязанности и красное вино с каждым приемом пищи – алкоголь как новая добавка к повседневному рациону – пока позволяли снимать стресс: «Пусть будет что будет, я держусь». А между тем бои достигли фазы застоя, когда ни одна из сторон не обладала достаточными силами покончить с другой. В то время как большинство офицеров считали себя в состоянии не только подавить восстание, но и сдержать натиск Красной армии на Висле, Хозенфельд пребывал в убеждении, что советские войска скоро ринутся крушить ослабленную немецкую оборону. Он попросил уезжавшего домой офицера взять дорогие часы и передать их жене Аннеми.

21 августа переброшенный из Франции на восток 302-й танковый батальон с Петером Штёльтеном в его составе прибыл в предместья Варшавы. Новое место службы мало подходило для молодого человека, заявлявшего о своей «воле слиться с красотой». Сразу по прибытии он написал Доротее: «Бои считаются особенно жестокими – трудно себе представить». «Завтра посмотрим», – добавлял он философски. Не прошло и считаных дней, как сам Штёльтен вновь был ранен, а шесть его солдат погибли. Один из миниатюрных «Голиафов» взорвался со всем грузом фугасов около его командирской машины. Несколько дней спустя история повторилась, но стоила жизни двум солдатам. «Неприятель бьет по нам, рядом взорвалась тысяча килограммов взрывчатки – всего в трех метрах от моей машины, – писал Штёльтен домой. – Я себя виноватым не считаю. Но разницы от этого никакой. Если приносишь несчастья, тебя заклеймят, точно ты и в самом деле во всем виноват. Это проклятие. Все можно прочитать по лицам любого. После взрыва я пролежал ослепший среди стонущих раненых в течение нескольких часов. Теперь я в порядке и спокоен. Считаю, что неудачи и ответственность воспитывают мужчину».

Штёльтен переживал внезапную потерю доверия еще острее, когда пришлось писать соболезнования семьям погибших.

Жестокость и насилие рукопашных схваток улица за улицей, дом за домом оказались чем-то невиданным для Петера, как он признался Доротее 26 августа; перед этим меркли даже бомбежки немецких городов. Однако он чувствовал, что способен писать о «войне в Варшаве, героической борьбе поляков, только сатирически и совсем не для женщины», и не шутил. Он снова окунулся в писательство, обращая в драматургию свой моральный кризис. Посреди боев, потерь и неуверенности первых дней в Варшаве Петер как-то сумел найти время написать работу в шестнадцать страниц, озаглавив ее «Сатира – война в джунглях». Штёльтен отправил опус отцу с просьбой не показывать матери, придерживаясь кодекса настоящих мужчин избавлять женщин от слишком волнующих подробностей.

«Сатира» Штёльтена разительным образом отличалась от элегических диалогов, написанных им всего месяц тому назад. Главными персонажами выступали самые разные люди, от пожилых немецких пехотинцев, в большинстве своем калек без руки или ноги, отрядов полиции, занятых «поджиганием не до конца сгоревших домов и палисадников», до «казаков и вспомогательных частей… с их оружием, увешанным браслетами и часами, точно шея самки жирафа». Грабежи значились особой строкой – «солдаты всех национальностей тащили все, что только можно себе представить, в узлах из простыней». Штёльтет научился не связываться с головорезами из бригады Каминского.

После Сталинграда вспомогательную часть полиции Бронислава Каминского расширили до «бригады» примерно из 10 000-12 000 «добровольцев», набранных в основном из лагерей советских военнопленных и вооруженных трофейными советскими танками и артиллерией; в июне 1944 г. часть вошла в состав войск СС. По мере того как немцы все чаще поручали беспощадную и невероятно жестокую борьбу с партизанами иностранцам, по сходному шаблону разрастались и «восточные легионы». Апрель 1943 г. стал свидетелем формирования 1-й казачьей дивизии; эстонская дивизия СС возникла в мае 1944 г.; а к концу войны половина личного состава войск СС – примерно 500 тысяч человек – происходила из набранных за пределами территории рейха. Многие – хотя, безусловно, не все – совершенные в Варшаве зверства приписывались именно таким плохо знакомым с дисциплиной частям и соединениям.

Как убеждался Штёльтен, немцам удавалось отвоевывать Варшаву только благодаря «танкам, пикирующим бомбардировщикам, огню прямой наводкой из противотанковых и зенитных орудий, прочей артиллерии, реактивным минометам» и «дезертирам, показывавшим путь через подземные ходы. Затем подрывались системы подачи воды и всё затапливалось». Или немцы бросали туда «коктейли Молотова», и «взрывами тела людей разрывало на части». Штёльтен подражал в прозе похоронной экспрессионистской поэзии Готфрида Бенна, но «Сатира» не выдерживала нагрузки его собственного ужаса. Пораженный отвратительностью происходящего и сгорающий от стыда, Штёльтен оказался не в состоянии сохранить легкость тона и выдержать ироническую дистанцию, с которыми взялся за сочинение, и отбросил всю самоцензуру применительно к событиям в Варшаве, впервые написав домой о том, какой характер имели бои в польской столице. «Тех [польских повстанцев], кто сдается, расстреливают – бандиты! Стреляют в затылок – следующий падает – застрелен в затылок!» Как и Хозенфельд, Штёльтен стал свидетелем разделения захваченных гражданских лиц по половому признаку, после чего их уводили, и намекал на другие зверства, творимые в отношении пленных: «Иным выпадало повидать и другое, но это уже не наша забота – слава Богу!!!»

Он не хотел показывать свои сатирические заметки Доротее, матери или сестре, но 28 сентября, после месяца боев на развалинах города, признавался невесте:

«Трупы мужчин стали привычным явлением, они давно уже принадлежат к чему-то естественному. Совсем не то, когда вдруг опознаешь некогда лучившуюся красоту в изуродованных останках женщин, принадлежавших совсем другой, полной любви, безобидной жизни; больше того, когда находишь детей, чья невинность вызывает во мне сильнейшую любовь даже в самые мрачные часы, и не важно, как они выглядят и на каком языке говорят… Уж это-то видишь… И говорю тебе, я не должен и мне не надо писать тебе об этом».

В нарушение своих собственных установок он выступал против тех «мужчин, которые воспрещают своим женщинам и женщинам вообще читать книги о войне» на том основании, что «тебе тоже нужно открыть и не закрывать глаза и знать опасность», подразумевая, что злодеяния немцев в Варшаве могут отозваться чем-то подобным в Берлине. Бросая вызов привычным для себя понятиям мужских и женских ролей в той войне, Штёльтен впервые замечает, что предписанные нормы основываются на «ауре мужского героизма», в которой он возрос и в которую во многих смыслах продолжал верить.

Вильм Хозенфельд тоже предпочитал пользоваться официальной терминологией для описания польских инсургентов – «бандитов», прикрывавшихся мирным населением. Он куда увереннее, чем Штёльтен, твердил о том, будто вермахт сохранил честь в Варшаве, а все худшие деяния относил на счет членов бригады Каминского или эсэсовцев и полиции. Но, видя, как под обстрелом немецкой артиллерии запылал купол большой церкви, Хозенфельд не смог не доверить перу ужасную для него весть о том, что в здании прятались 1500 человек. Ему становилось не по себе от зверского обращения с пленными женщинами. 27 августа трех девушек – по возрасту гимназисток – привели на допрос из-за найденных у них листовок и карт. Как писал Хозенфельд жене и дочерям, он надеялся предотвратить их расстрел. Но на допросе ничего не добился от схваченных девушек и заключил, что ему не хватало «беспощадности, которая тут уместна и обычно используется». У всех, отмечал он, имелся либо религиозный медальон, либо образ Святой Девы.

…Овладев восточным районом на Висле, Прагой, маршал Рокоссовский в ночь с 14 на 15 сентября отправил польские добровольческие соединения через реку, где тех перебили немцы в бою, в котором принимал участие и Петер Штёльтен. Без иной помощи от Красной армии, без тяжелого оружия, при нехватке винтовок, остром недостатке боеприпасов и продовольствия у оставшихся инсургентов не осталось ни шанса выстоять. 27 сентября пал Мокотув, а через трое суток – Жолибож. 2 октября, после отчаянных переговоров ради обеспечения снисхождения со стороны немцев к бойцам и гражданским лицам, польские повстанцы в городском центре согласились на капитуляцию. Боевые действия прекратились тем же вечером.

Как Вильм Хозенфельд, так и Петер Штёльтен стали свидетелями сдачи поляков. Стоя и наблюдая «бесконечные колонны инсургентов», Хозенфельд поражался их «бравому виду»: «Молодые люди – только офицеры где-то моих лет, и тех немного… десятилетние мальчишки, с гордостью несущие на головах военные фуражки: они делали свое дело, служа посыльными, и воспринимали за честь возможность идти как военнопленные рядом с мужчинами. За каждым отрядом в шестьдесят человек шли девушки и женщины… Они пели патриотические песни и никак не выдавали своим видом того, через что прошли».

На протяжении шестидесяти трех суток восстания Хозенфельд придерживался официальной терминологии, называя повстанцев «бандитами», а молодых женщин, которых пытался спасти, обманутыми и объясняя поддержку гражданского населения принуждением. Теперь немецкое командование наконец признало их бойцами законных вооруженных формирований, заслуживавшими статуса военнопленных, и Хозенфельд чувствовал себя свободным в выражении глубокого восхищения: «Каков бывает национальный дух и в какой поистине спонтанной форме он может выражаться, когда народ вынес пять лет незаслуженных страданий, которые пришлось здесь пережить!»

Штёльтена не в меньшей степени трогала демонстрируемая поляками «несгибаемая национальная гордость», когда те шли в колоннах пленных с чувством заслуженной с полным правом воинской чести – «ибо, и Бог тому свидетель, они воевали лучше нас». Проведя в Варшаве сорок два дня, Штёльтен считал себя очевидцем события, которое «затмевает все театральные эффекты самой великой трагедии». Как и Хозенфельда, его сближала с поляками верность общим ценностям, причем повстанцы отстаивали их с большей готовностью к самопожертвованию. «Мы, – заключил он, переходя к немцам, – пока еще не тот народ, в котором есть воля и национализм, храбрость самопожертвования и сила». Осознание способности побежденной нации оказывать, несмотря на положение, героическое сопротивление впервые заставило его посмотреть на немецкую оккупацию с другой стороны. «Я бы тоже не захотел жить под немецким правлением», – признался Штёльтен. На полях боев в Нормандии он стал свидетелем одоления немецкого «духа» союзническими «машинами», а в этом случае, как признавал молодой танкист, немецкие «машины» сокрушили польский «дух». Убежденный в непременной победе национальной воли и нерушимой веры над сильным в материальном отношении противником, Штёльтен не мог принять очевидный урок. «Есть ли справедливость в истории? – спрашивал он Доротею, временно возвращаясь к мистерии, напрочь отвергнутой несколькими месяцами ранее в Ле Мане. – Мысли о Боге – не наши мысли».

Перевод А. Колина

Фото: капитуляция польских повстанцев в Варшаве