Пятьсот десятый
15 сентября 2019 Ольга Козэль
Из цикла «Шестнадцатый парк. Рассказы водителя».
***
Это один из моих детских маршрутов. Он заканчивается Домодедовским кладбищем, где мои мама и бабушка, а начинается теперь от метро «Домодедовская», хотя во времена моего детства начинался от «Красногвардейской». До того, как я стала водителем автобуса, я ездила по нему без малого четверть века. Хорошо, наверное, было тем водителям, которые ездили от «Красногвардейской»: там есть нормальная автобусная станция, а нам приходится вставать под знаком «остановка запрещена», с риском нарваться на бэдэшников и штрафы. Впрочем, голь на выдумки, как известно, хитра: сегодня, как и вчера, я преспокойно ставлю автобус под запрещающим знаком, затем выставляю знак аварийной остановки и открываю капот — мол, идите все на хрен, у меня автобус сломался. Автобус «ломается» во все перерывы между рейсами — на обед я отчаливаю в парк. Сзади подъезжает еще один пятьсот десятый, за рулем Володька, паренек из нашей колонны.
— Подтягивай поближе, чего ты жопой на перекрестке стоишь? — приглашаю я. — И тоже знак выстави и «аварийку» вруби — а что такого, у нас два автобуса сразу сломались…
Володька хохочет, сверкнув белыми, ровными мальчишечьими зубами.
— А бэдэшники подъедут — что скажем?
— Залезем на крышу автобуса и станем оттуда матом орать! — предлагаю я, закуривая сигарету.
Но мне уже пора трогаться. Опускаю капот, убираю «аварийный» знак и «башмак». Елки, ну и толпа на остановке! Я не спешу. Жду, пока пассажиры рассядутся. Все-таки не ближний свет.
Едем. Каширское шоссе, поворот на МКАД. Обязательная остановка «Совхоз имени Ленина» — тут всегда обычно кто-то выходит. Москва позади, я отчаливаю на середину шоссе и набираю скорость. Теперь эта дорога кажется мне пустяком — по шесть-семь раз за смену я езжу на кладбище и обратно. А когда они умерли — бабушка и через три месяца — от рака — мама — она была поистине бесконечной. Бабушкины похороны я не помню совсем, мамины помню плохо: толпа женщин с жалостливыми глазами, огромный сноп оранжевых георгинов, купленный мной накануне на платформе, — впалые щеки сестренки — нищенский гроб, обитый розовой материей, по цвету напоминающей клубничный зефир, — маленький автобус, который швыряло на ухабах, да вот эти березы по обеим сторонам шоссе… Эти? Или не эти? Сколько живет береза? Я-то успела вырасти, дожить до зрелых лет, а они что же? Может, у берез бывают дети и внуки — и это их я сейчас вижу из водительской кабины?
Мы подъезжаем к Пахре, машина мчится вниз по крутому склону, еще чуть-чуть — и вылетит с дороги, я удерживаю ее.
После похорон мы с сестрой ездили на кладбище очень часто, сперва каждую неделю, потом раз в месяц, после — это уж непременно — в любые каникулы. Денег на оградку или цоколь у нас, конечно, не было — да и откуда бы им взяться, когда одна — студентка-младшекурсница, а другая — школьница? Но мы исхитрялись, как могли, наводить красоту и без денег: вбивали колышки, натягивали по краям могилы атласную ленту, купленную накануне перед поездкой в галантерейном магазине — получалась прекрасная ограда, жаль, хватало ее ненадолго. Приносили и рассаживали возле могильного креста плюшевых медвежат — символ ребяческой любви и заботы, а уж про цветы и говорить нечего: возле метро «Красногвардейская» за бесценок бабушки-дачницы отдавали нам такие влажные, яркие георгины, такие бесстыдные в своем роскошестве розы, лилии, гладиолусы, что и поныне, кажется, я не видела ничего красивее этого нескончаемого цветочного праздника.
Тогда пятьсот десятый считался подмосковным маршрутом — в нем был кондуктор, и мы с сестрой показывали ему свои «сиротские» удостоверения. Кондукторы — обычно полные и почему-то белокурые женщины средних лет — с грустной улыбкой кивали и отходили прочь. Сейчас у меня в автобусе нет кондуктора — обычные валидаторы возле двери, как и на прочих маршрутах. Пассажиры непременно десять раз спросят, могут ли они проехать по обычной «тройке» или «социалке». «А вдвоем можно по одной „социалке“?» — спрашивает какая-нибудь расхрабрившаяся тетка. Я пожимаю плечами: «Да хоть втроем, мне-то что? Пусть хоть весь автобус бесплатно едет, войдет контроль — будут ваши проблемы…»
Да не войдет контроль — откуда он тут? Остановки все по требованию, и вот мы уже подгребаем к Воеводино. Бабушка с корзиной (а я-то удивилась, чего она с корзинкой едет на кладбище) подходит к двери, я торможу и открываю среднюю дверь.
Иногда я ездила на кладбище одна. Сейчас по территории ходит «дэшка» — тоже маршрут нашей автоколонны, — а тогда все шли на своих двоих. До нашего — самого дальнего, возле леса, участка полчаса ходу — да что такое полчаса для здоровой легконогой девчонки? Я возилась возле могил, в лесу куковали кукушки, и я, не поднимая головы, хлюпая носом, спрашивала, сколько мне жить. Жить мне выходило бессчетное количество лет. Порой из-за леса выныривал самолет — и проносился очень низко надо мной — рядом ведь аэропорт. Вот тут-то я поднимала голову и, отбросив упавшую на глаза челку, вскакивала, долго провожала его взглядом. В будни, под вечер, никого из живых ведь больше не было рядом на много-много километров.
Мне пора сворачивать с трассы. Я пропускаю встречный поток транспорта, прижимаю машину к середине узкого, крутого поворота. Дальше тоннель под шоссе — длинный, темный и узкий. В детстве я всегда втягивала голову в плечи, когда пятьсот десятый автобус въезжал в него. Сейчас, уже сама будучи за рулем пятьсот десятого автобуса, лишь слегка притормаживаю и, заходя в тоннель четко посередине, слежу, чтоб боковые зеркала не задели близкие стены. Все, слава Богу, дальше три километра по лесу — и мы у цели. Я открываю форточку в кабине: когда-то соловьи пели здесь так громко, что запросто могли перекричать любой, самый мощный движок. Но сегодня в лесу тихо, листья с берез и тополей кружатся перед моим автобусом — да и весь лес такой, точно его специально нарисовали на осенней картине. Сейчас подъеду к кладбищу, высажу пассажиров, заберу тех, кто едет с кладбища — и здравствуй, Москва. К своим не зайду — на кладбище автобусы не стоят, а только разворачиваются.
— Мама и бабушка, если я встречу мертвого человека, которому нужна забота, я обязательно подарю ему плюшевого медвежонка! — говорю я про себя выплывшему из-за леса беспорядку из крестов и памятников.
Затем смеюсь над своей дурацкой сентиментальностью. Моих мамы и бабушки здесь нет. Они ушли давным-давно. Почему же все-таки не поют соловьи, перестреляли их, что ли? Елы-палы, да ведь осень же, октябрь… Кому охота петь посреди октября?
Читайте также:
Если вам нравится наша работа — поддержите нас:
Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)
Или с помощью этой формы, вписав любую сумму:
