Ахилла

Позвонила мне хорошая знакомая, учительница в сибирском городке, и пришлось мне даже отстраниться от трубки — так загрохотал ее возмущенный голос, что весь покой тихого моего вечера как ветром сдуло. «Не, ну ты представляешь, этим шкоденкам всего по десять лет! Это же третьеклассники! Да я бы их лично!.. И мамашу эту особенно, ишь, что заявляет: сынок ее для государства еще куда важнее станет, чем все эти отличники!»

Я поначалу пережидал просто, когда поток ее эмоций иссякнет. Готовился было напомнить ей, что христианке следует всех прощать, и вообще, смотреть на все мирское сверху, но, узнав в чем дело, сам, как Алеша Карамазов, чуть было не воскликнул: «Расстрелять подлецов!» Вскипел я так, что долго еще остыть не мог, все вспоминались мне всякие истории, все клокотала душа.

Дело было вот в чем. Мальчик, хороший такой, тихий, как пух волосенки, как небо глазенки, остался без родителей. Тех лишили на него прав, сидят они в тюрягах долго и неведомо где, о дите и не вспоминая. Дитенок живет с бабкой, а бабка квасит горькую. На мальчика едва хватает. И одет он в обноски, и голодный вечно, а сам, как знакомая моя утверждает, ну просто хороший. Общительный, безобидный, на уроках весь внимание, и задачки всякие только так щелкает. Все лезет к остальным детям, все старается друзей завести, и те, злыдни, его от себя гонят. Бабка наголо мальчишку стрижет: когда-то вшей у него заметили, зубки у него редкие, от вечного недокорма, вот и не хочет с ним никто водиться.

Так вот, два двоечника, маленькие негодяи, прижали тихоню, завели на какой-то чердак, отмолотили там и заставили его у них… На этом месте рассказа меня и взорвало негодованием. Правильно читатель догадался, что эти подонки заставили мальчишку делать. Гаже и не придумаешь. Да ладно бы этим кончилось, нет же, пошли «крутые ребята» по школе рассказывать, как было дело. Этакими гоголями выступали — одного нагнули и всех вас нагнем!

Дошло до учителей. Надо ж как-то реагировать. Вызвали мамок тех шкодников в школу. И школа сотряслась от громкого мата одной из тех мамаш. По ее выходило, что нехрена было из такой чепухи сына ее позорить, надо было по-тихому, а теперь весь поселок знает. Теперь она им, блин, такого всем задаст, муж ее в полиции работает, и сын ее еще полиционером станет, и всем вам, блин, припомнит.

Отвела душу моя знакомая, попрощалась со мной, а я все не мог успокоиться. Все лезла в голову всякая «достоевщина». Жена вот, недавно, рассказала, как будучи такой же, лет десяти, нашла она на улице котенка. Стали они с подружками с котенком играть, соображать, к кому бы его пристроить. А тут идет мальчишка из их класса, «чего это, — говорит, — вы с моим котенком играете, это мой». Ну и отдали ему с удовольствием — забирай, Бога ради. А спустя пару часов пошли в библиотеку и видят: котенок их на заборе повешенный висит на грязной проволоке. Живот у него распорот, кишки выпали. С одной из подружек случился тяжелейший нервный срыв. Родителям пришлось срочно менять квартиру и из того городка уезжать. А мальчишке тому, извергу, — ничего. Не я, говорил. И смеялся только. И папаша его — не докажете.

Вспомнилось и пустое. Мне лет тринадцать. В школьном туалете, где не продохнуть от табачного дыма, злой хулиган предлагает мне сигаретку. С чего это такая вдруг щедрость? Сигаретка подозрительная какая-то. Мятая будто. Я поковырял ногтем начинку и вытянул из нее бледное волокно резинки от трусов. «Догадливый, сволочь, а я хотел, чтобы ты почах…» — сокрушился хулиган. Какая ему радость в том, чтобы я «чах»? Какая им всем, подобным подонкам, радость в том, чтобы унижать кого-то и пригибать? Разве что утвердиться по-мелкому.

Известно, что во всяком обществе существует где-то с четыре процента экстремистов. Это те, кого привычные нормы не сдерживают, кто может и ножиком запросто пырнуть, и в атаку на фронте бесстрашно повести, словом, такое вытворить, что другим и в голову не придет. Значит, если есть вокруг вас человек с двадцать пять, один из них, вполне возможно, непредсказуем. Будь начеку, жди от такого…

Нормальное общество с подобной проблемой справляется. В таком обществе есть высший сакральный авторитет. Хорошо, если это христианский Бог, но и всякий другой, высший, за человеком сверху «смотрящий», тоже сойдет. Лишь бы законам доброго общежития учил.

А какой, интересно, во времена моего советского детства был сакральный авторитет? Сакральный, Вечный, все сверху видит, все помыслы твоей души Ему не секрет, от Него не спрячешься. А вот, по замечаниям Достоевского, получается, что «если Бога нет, то все дозволено…»: «Если Бога нет, то какой же я штабс-капитан?..»

С этим вот, как было жить?

Бога в нашем, советском детстве, не было. А если Бог есть Любовь, о чем мы тогда и не предполагали, то, выходит, и любви к ближнему в те времена не пропагандировалось. Вот ненависть — это пожалуйста. Ненависти нас учили. Ненавидеть следовало буржуев, беляков, кулаков, оппортунистов, фашистов, какого-то Пиночета, Гитлера. Кто поначитанней, ненавидел Муссолини и еще целый список. Ненавидеть, точно помню, поощрялось. Любить… ну это так… Родину надо было любить, партию, комсомол, дорогого Леонида Ильича Брежнева. На далекой периферии всего того, абстрактного, можно было любить жену, семью, детей. Это так, по выбору. Не обязательно. А, вот еще: мать свою надо было любить. Именно мать, а не маму. Людмила Зыкина, строгая такая, про то из телевизора пела: «для тебя, моя добрая мать…» А директриса в моей школе гремела строчками на весь актовый зал: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». В тот момент ненавидеть надо было американцев. За войну во Вьетнаме. И за какой-то апартеид. И за Анджелу Девис.

Вообще-то сакральный авторитет в те времена у нас тоже был. Он лежал на Красной Площади (да и теперь все там же лежит) в стеклянном ящике. Я уже рассуждал об этом на «Ахилле», добавлю к прежним соображениям лишь то, что трупак в ящике еще и подтверждал, что «однова живем», что раз уж так, то бери от жизни все, что можешь. Тут уж получается, не будь дураком, «кто смел, тот и съел».

Несколько лет назад случилась у той же моей знакомой такая история. Умная ее дочка задумала перебраться из Сибири в Москву, где ей предложили работу. Муж той дочки закончил школу полиции. Я, интереса ради, поинтересовался тогда на яндексе, нет ли в Москве какой полицейской вакансии, и наткнулся на приглашение молодых, отслуживших в армии парней в московский ОМОН. Там было сказано, что и с жильем помогают, и сорок тыщ в месяц дают, и всякие привилегии. Казалось бы — вот тебе и трудоустройство, но парень тот в ОМОН не захотел, и вообще из полиции ушел. Оказалось — слишком добрый, чтобы там работать. Не понравилось ему быть полицейским. Школу полиции ему оплачивало местное полицейское начальство, и так как работать по специальности, как предполагалось, он не захотел, загнали парня в армию, контрактником на два года.

А сколько их не добрых? С какой болью мы смотрели репортажи с протестных митингов в Москве и Питере! Безобразная сцена: зажатая в переулке группа протестующих. Полицейские не знают, что делать дальше, вдруг подлетает ОМОН и начинается сущее избиение. Дубинами по головам, по спинам, по бокам… Со всего маха. Полицейские вежливо: «Будьте любезны, не выходите на проезжую часть. Отступите на пару шагов. Вот так… Спасибо». Эти же, «космонавты», на крики «мы безоружны» внимания не обращают, не разговаривая, со всею злостью бьют ближнего с чисто советской ненавистью. Они что, все в детстве кошек давили и слабых пригибали? Для них, правда, что ли, Бога нет, и любви, значит, к ближнему никакой нет? Или просто отмолотить «зажравшихся москвичей» для провинциальных парней такое вот удовольствие?

Наблюдал я, помню, одного такого вот парня, пришедшего из армии. Способностями он не блистал, но, отслужив, преобразился. Вернулся этаким подтянутым гвардейцем, прежней расхлябанности как ни бывало. Весел, полон сил, по утрам взялся бегать и «солнышко» на турнике крутить. Форму поддерживал. Говорил, что армия — дело нужное. Там из тебя человека делают. Там порядок, устав, дисциплина. Там вокруг настоящие люди, и ты себя там тоже «людем» чувствуешь. На «гражданке» никакого устава и надзора за тем парнем не было. Скоро он сообразил, что на турник его никто не гонит, что в дождик утренний кросс можно и пропустить. Стал он посиживать по вечерам с мужиками за доминошным столом, а спустя года два его было уже и не отличить от местных забулдыг. Всякий из нас может припомнить такие вот истории.

Так-то было еще в советские времена. Тогда в каждом городке была для такого вот парня работа, тогда еще звал дохлый вождь из стеклянного ящика в коммунистическое далеко, и многим в то верилось. И хотя это «далеко», как замок из одноименного романа Кафки, было недостижимо — вот же, стоит этот замок всем на виду в легком отдалении, но сколько к нему ни иди, не приблизишься, только приключения и шишки по пути соберешь — верилось в это «коммунистическое далеко». Сколько честных простых советских людей просто не вынесло того, что «далеко» это отменилось, что это был блеф, что их попросту надули. Коммунизма не будет, снова берут верх, возвращаются буржуины, которых учили ненавидеть. Зачем жить?

А что в наши времена делать отслужившему в армии парню в провинциальном городке, где ни работы, ни денег, ни развлечений? Телевизор посмотришь, так там, в сериалах, все люди богатые, живут в особняках, ездят на мерседесах, сидят в дорогих ресторанах. Так, еще недавно, жили только бандиты, теперь вот — москвичи. Конечно, «вскипает ярость благородная». А тут — приглашение в ОМОН. Там тебе и Москва, и жизнь, и деньги. Там, эх! «раззудись плечо, размахнись рука» можно будет москвичу этому и дубиной по хребту ото всей души. Только и вспомнишь: «Невозможно соблазнам не прийти…»

На «Ахилле» идет дискуссия о том, как относиться христианину к офицерам Росгвардии и ОМОНА. Как вместе с такими мучителями причащаться из одной чаши? Спаситель вообще-то таким вопросом не задавался. Взошел на крест вместе с явными разбойниками, и покаявшегося душегуба ПЕРВОГО взял с Собой в Рай.

• Место ли в церкви садисту с дубинкой?
• «Как нам пережить свое духовное единство с офицерами Росгвардии и ОМОНа»: дискуссия
• Как причащаться с…?
• Чаша или жизнь по заповедям?

Покаявшегося… Не всякий ли христианин проживает свою жизнь именно с этой целью? Грех всякий тяжел. Апостол Павел считал себя первым грешником за душегубство, а иная русская православная сокрушена тем, что работала парикмахером и ковыряла в носу будучи в церкви. Грехи свои мы все несем с сокрушением души и каемся в них равно. «И горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю», — написал Пушкин. Христианин ищет ПРИМИРЕНИЯ с Богом. Отсюда и слово «умирать». Уходить с миром. Можно, конечно, и подыхать. Испускать последнее дыхание, последний дых, как животное, о Боге и не думая.

Вот интересно, вспомнил ли о Боге Ленин, когда умирал? А Сталин? А Гитлер? Примирились ли со Вседержителем в последний момент? Или просто подохли?

А офицер ОМОНА или Росгвардии вспомнит ли о том, как посылал «космонавтов» на избиение безоружных? Вспомнит ли он хотя бы об офицерском Кодексе Чести?

Бог им судья.

Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешения,

Да брат мой от меня не примет осуждения,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

Лучше, чем Пушкин, и не скажешь.

Фото автора

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: