Ахилла

(философская новелла)

Оборачиваться не стоит:

Этот город проклят не нами.

Белой тенью, дурными снами

Мы вернемся на пепелище.

Там никто никого не ищет —

Смерть в глазах, и небо пустое.

Снова дань последнему кругу!

Он замкнется над головами.

Эти клетки с медными львами

И орлы забытого царства —

Преждевременное лекарство,

Да прощальный кивок друг другу.

Все убито. Лишь теплый ветер

Подымает седые пряди.

Сколько времени? На ночь глядя,

Переулком бредут слепые…

Есть ли смысл обращать в столпы их —

Что на том, что на этом свете?

Вместо предисловия

Замок был огромен. Его массивные стены казались логическим продолжением небесного свода, опиравшегося на поверхность земли. Небо было черное, замок — тоже, и лишь легкая темно-синяя кайма подчеркивала внушительные контуры этого строения. Издалека могло показаться, что здание не отличается особою высотою, однако это обманчивое впечатление создавали его правое и левое крылья, расходившиеся на неимоверно большое расстояние от центрального фасада. Как гигантская расставленная ловушка.

Тьма во тьме. Кромешная тьма во тьме ночной. И только в самом центре замка, подле парадной двери, теплилась узкая полоска света. Такая тонкая, такая нелепая в черном пространстве, что невольно возникало абсурдное опасение: как бы ненароком не раздавил ее каменный исполин.

Внутри замка ярко горел огонь. Старуха стояла посреди огромной залы на мраморном полу, отделанном крупными плитками. Цвет их — белый и бордо, они располагались в строгом шахматном порядке. Пол местами был залеплен серой глиною. Старуха держала в руках лопату и водила ею по замаранным участкам. Грязь она выбрасывала в какой-то полуистлевший деревянный ящик, стоявший рядом. Горб мешал ее движениям, отчего лопата периодически опускалась под большим, чем следовало, углом к полу. В итоге старуха, скорее, скребла мраморную плитку, нежели собирала глину. Неприятный скрежет присоединялся к странным звукам, доносившимся из разных концов залы: покашливаниям, смешкам, тихому неясному шепоту, чьим-то быстрым шагам по каменному полу. Но она ни на что не обращала внимания. Ибо она одна была полноправной хозяйкой этого мрачного строения, она же была и единственной в нем живою душой.

Пустое небо

Всякий мыслящий по рассудку

должен понять,

что никто не рожден для ада…

Эммануэль Сведенборг

Это случилось впервые, когда ее застигли врасплох на «месте преступления». Сначала она ничего не поняла. Ей просто захотелось узнать, как устроена новая кукла, и с этой целью она выбежала в сад, села на скамеечку и сняла с игрушки все, что на ней было, включая кружевные панталончики. Вот в этот самый момент ее и обнаружила тетка. Пока девочка с изумлением разглядывала резиночки, на которых матерчатые ножки куклы крепились к основному каркасику, сделанному из какого-то твердого розоватого материала, звонкого — она даже пощелкала пальцем по брюшку куклы — тетка возвышалась горой за ее спиною и обдумывала план действий. Надо же было как-то искоренять порочную наклонность ребенка!

Сперва был громкий и резкий окрик. За ним последовала легкая затрещина. Кукла выскользнула из рук и упала в мокрую траву. Бедный ребенок поднял удивленное лицо и попытался улыбнуться. Второй удар пришелся по пухлой щечке. Девочке стало страшно. Так страшно, как еще никогда за всю ее пятилетнюю жизнь. Она села на землю, скорчила гримаску и заплакала. Но еще до того, как тетка собралась отхлестать ее пучком крапивы, малышка вдруг почувствовала, как внутри нее зашевелился отвратительный черный комок боли и страха, внезапно разбуженный жестоким уроком.

А позже, забившись в угол, тихо, чтобы никто не услышал, она давилась слезами горечи и отчаяния — и, одновременно с тем, получала какое-то странное наслаждение от всего ушата грязи, выплеснутого в тот день на ее детскую голову. Наслаждение… Оно росло глубоко внутри, внизу живота. Там, где, по словам тетки, находилось зло.

***

Мать ее умерла от туберкулеза, когда девочке, самой младшей из всех пятерых детей, не исполнилось и года. От этого времени в памяти сохранились лишь окно с резной решеткой (она хорошо помнила каждый ее завиток) да запах подгорелого молока: очевидно, последние недели отец стал готовить сам. Потом — цветы, много цветов, они лежали на груди молодой женщины с белым пятном вместо лица. И — удушающий запах лилий.

Вся беда заключалась в ее несчастной матери. Кем та была? Дочерью иноверца? Нищенкой без роду-племени? Актрисой? Бывшей куртизанкой? Почему весь семейный клан столь яростно ополчился на молодую пару, что лишил единственного наследника и его осиротевших детей каких-либо средств к существованию?

Девочку приютили богатые родственники, и это явилось величайшим одолжением ее опальному отцу, ибо всех старших детей без малейшего сожаления тотчас же распределили по церковным приютам. Но ни братьев, ни сестер, ни своего родного отца она так никогда больше не увидела. Таково было одно-единственное условие, поставленное неумолимой родней.

***

Девочка бегала по саду, окруженному высоким забором. За калитку ее одну не пускали. В те дни по-настоящему верными друзьями ребенка были огромный сенбернар, катавший ее на своей спине, да рыжий кот, приятель того сенбернара. Что сплотило в дружбе столь разных животных, остается загадкой природы. Ели они из одной миски, причем, кот приступал к трапезе первым. Каждый вечер сенбернар подходил к коту, брал его за шиворот и осторожно окунал в бочку с водой. Затем так же осторожно нес его на свою подстилку, где долго вылизывал мокрую кошачью шерсть и грел зверька в своих объятиях.

Девочка любила прятаться в густом кустарнике, строила там шалаши из сухих веток и рассказывала своим четвероногим друзьям бесконечную историю, где неизменно главным героем был высокий стройный мужчина с пышными усами и шпорами, позвякивающими при каждом его шаге.

Звери внимали юной рассказчице. Кот мурлыкал. Собака несла вахту. Если кто-либо подходил к кустам — прислушивалась, поворачивая набок массивную голову. Это служило сигналом, и тогда девочка замолкала.

Однажды она задержалась дольше обычного. Уже садилось солнце. По саду бегала прислуга, в тревоге выкрикивая имя девочки. Сказка не закончилась, главный герой так и не успел пронзить шпагой главного негодяя… Малышка тяжело вздохнула, собираясь подняться с травы. Внезапно, возле жасминового куста, за которым она пряталась, раздался визгливый окрик тетки. Дремавшая собака встрепенулась и громко залаяла.

Девочке показалось, что ее предали. Она выползла из своего убежища и отряхнула платьице. На одежде отпечатались следы грязных лап (она держала кота на коленях) и пестрели буро-зеленые пятна от примятой травы. Она ожидала расправы. Предчувствие не обмануло. В ее животе снова появился и стал пульсировать черный комок боли и страха. Она пошатнулась и потеряла сознание.

Начался переполох. Тетка застыла в растерянности. Кто-то склонился над ребенком, пытаясь привести его в чувство. Но девочка долго не приходила в себя: похоже, она решила всерьез покинуть этот жестокий мир. И тогда огромная собака внезапно подошла к своей маленькой хозяйке и, тихо поскуливая, стала торопливо вылизывать ей щеки своим шершавым языком.

***

Наступила осень. Груды мертвых листьев навязывали свои яркие тона живой природе. Воздух был напоен щемящей горечью осенних цветов.

Теперь, просыпаясь по утрам, она подолгу лежала в своей кроватке и о чем-то сосредоточенно думала. На круглом столике, покрытом вышитой скатертью, стоял букет темно-бордовых астр. Ей впервые захотелось сделать так, чтобы эти цветы не завяли, чтобы их не сгребли в одну кучу с сухими листьями. Рука потянулась к краскам, в детском альбоме стали появляться разноцветные линии, мало-помалу соединявшиеся друг с дружкой. Первая ваза с цветами совершенно не походила на оригинал, но юная художница была очень горда своим творением. Когда же утренняя тишина нарушалась шаркающими шагами по коридору — тетки либо прислуги, она быстро прятала альбом под подушку и притворялась спящей.

Ближе к ноябрю девочку стала мучить бессонница. Побаливал живот, а иногда становилось очень зябко, и она не могла согреться даже под тремя одеялами. Аппетит пропадал, в особенности ненавистными были огромные свиные котлеты с чесноком. Ее заставляли есть, она молча давилась пищей, боль в животе не пропадала, а, наоборот, делалась еще сильнее. Но она старательно превозмогала развивающийся недуг: ведь болело там, или почти там, где в ее теле прячется зло. Мысли путались. Малышке казалось, что она страдает из-за каких-то очень страшных проступков. Усилием воли бедное дитя заставляло себя молчать, хотя это становилось все труднее и труднее. Ибо девочка не сомневалась: тетка обязательно отождествит боль с тем самым злом, и не могла представить, какое потом последует наказание.

Обнаружили ее секрет случайно. В ту минуту, когда малышка, сидя под столом и мерно покачиваясь, завыла по-звериному, в комнату зашла горничная. Изумившись странным поведением ребенка, женщина подошла к столу, наклонилась, что-то спросив, и протянула руку. Девочка находилась в полной прострации, она не реагировала на слова и была очень бледна. Пришлось срочно звать доктора. Тот сразу же понял, что у больной — аппендицит в весьма запущенной стадии, и велел незамедлительно сделать операцию. Впрочем, ничего уже не гарантируя…

До больницы ее несли на носилках, благо было близко, и каждый шаг санитаров по булыжной мостовой отзывался в ее животе сумасшедшей болью. В бреду ей казалось, что с неба спускаются две сказочной красоты птицы, бережно подхватывают ее и несут вверх, к синему небу и белым облакам, и ей не страшно, и нет боли, потому что все, чего она так боялась, осталось внизу, на земле…

— Операция прошла успешно, — объявил хирург. — Однако, вы должны были обратиться ко мне гораздо раньше! Ведь еще немного, и никакой врач бы ей уже не помог.

***

Доктор, назвавший операцию удачной, к сожалению, ошибся. Начались осложнения. Долгие недели девочка лежала на спине, в ее разверстой ране торчали куски скрученной марли, и их периодически нужно было заменять. Это напоминало средневековую пытку. Со временем появились пролежни. Медсестры укутывали ребенка в вату; весь персонал наблюдал за необычной больной, ибо никто из них еще не видел такой нечеловечески сильной сопротивляемости организма тяжелому недугу.

Когда, наконец, ее выписали, прошло более двух лет. Она шла по ковровой дорожке, на которой лежала история ее болезни. Врачи разложили листки бумаги, и они тянулись от палаты, через все коридоры, лестницу — до самого выхода.

***

Накануне революции семья переехала из имения в Петроград. Муж и мать тетки к тому времени уже умерли. Сама тетка стала часто хворать. В силу своего сварливого характера, не поддерживала контактов ни с кем из знакомых и даже родственников. Раз в два дня к ней приходила прислуга, приносила еду, готовила обед и прибирала квартиру.

Девочка не любила бродить по пустым комнатам, ей гораздо больше нравилась природа. В городе почти не было солнца; бесконечные ряды домов, казалось, демонстрировали свое каменное превосходство перед редкими деревьями и кустами.

В доме было скучно. Во-первых, совершенно не с кем поиграть! Единственным другом девочки стала игрушка — белый медведь, ростом почти с нее саму, сделанный настолько искусно, что казался живым. Он тут же получил имя, должность — слушать всяческие истории. Маленькая хозяйка кормила его кашей, размазывая липкие комочки по плюшевой морде, и укладывала спать. Во-вторых, пространство комнат было заполнено многочисленными предметами, смысл и назначение которых семилетнему ребенку постичь еще не дано. В результате некоторые замысловатые коробочки, книги с тиснеными буквами, а, в особенности, старинная подзорная труба, с которой прислуга регулярно снимала тряпочкой тонкий слой пыли, — все эти незнакомые предметы вызывали у девочки почти благоговейный трепет.

По вечерам она долго разглядывала большую китайскую лампу, стоявшую у изголовья кровати. К желтой материи абажура были прикреплены любопытные фигурки, сделанные из разноцветной бумаги, большей частью — драконы. Поскольку последние не отличались кровожадностью, девочка быстро познакомила их со своим плюшевым другом.

Уличные беспорядки, чувство тревоги, буквально висевшее в воздухе, все разговоры о грядущем хаосе пока еще не вторгались в жизнь ребенка. Судьба дарила передышку. А девочка по малолетству воспринимала жизнь как должное и не делила ее на плохие и хорошие отрезки.

Разве что… Самой поздней ночью, когда давно уже храпел плюшевый медведь и тихо посапывали бумажные драконы, она пыталась вызвать из глубины памяти очень важную для себя деталь: вспомнить лицо той женщины, что лежала недвижно в окружении белых цветов. Пыталась — и не могла; лицо меняло формы, расплывалось, и в конце концов становилось похожим на одну из многочисленных лилий. От всего этого хотелось плакать; сиротка тихонько вытирала слезы о подушку и постепенно погружалась в сон.

***

Дети собирались во дворе, зарывались в груду разнообразного мусора и рассказывали друг другу страшные истории. За шиворот попадали древесные опилки, куски штукатурки и прочий хлам. Холод давал о себе знать. Они сидели на корточках, они были беспощадны в своей сказочной игре: черные коты, черные перчатки, синие зубы, пирожки с подозрительным содержимым… было еще что-то красное, а также — девушка, поедавшая мертвецов.

Когда же страшилки надоедали, дети садились ближе друг к другу, обхватывали своих соседей за плечи и, раскачиваясь, пели: «Моя мамочка никогда-а-а-а больше не приедет», — повторяя эту фразу бесчисленное количество раз. Кое-кто шмыгал носом. Те из ребят, кто уже испытал ужас и боль сиротства, казались старше своих лет. По этой-то причине им отчаянно завидовали остальные дети.

Время наступило суровое — революция, война. Город голодал. Она давно забыла, что такое: по-настоящему тепло. Вкус мороженой картошки, кипяток с солью да тяжесть мокрых дров, выловленных из Невы (ей приходилось заниматься этим нелегким промыслом наравне со взрослыми!). Но то были далеко еще не все тяготы быта.

Тетка тяжко захворала зимой и лежала в холодной комнате, разбитая параличом. Два-три раза в день надо было обязательно менять тряпки. Топить печь. Добывать еду. Какие-то соседи иногда помогали, она не запомнила их имена.

***

Вероятно, она так бы и погибла в своих ледяных апартаментах. Воспоминания о той зиме впоследствии вызывали непреодолимое желание: часами сидеть у огня, созерцая живительный танец языков пламени. Либо — просто прислониться к теплой стене и подолгу стоять так, закрыв глаза.

Ее нашла одна состоятельная супружеская пара, не имевшая детей. Случайно. Необъяснимая сила привела этих людей к приоткрытой парадной двери. Они прошли длинным темным коридором и очутились на пороге комнаты, где вместо двери висела старая занавеска. После того, как та была отдернута, они увидели распластанное мертвое тело немолодой женщины, отвратительные лохмотья одежды, развешанные где попало, и странное существо, сидевшее на скамеечке, возле ног покойницы. Существо оказалось ребенком лет девяти-десяти, невероятно худым, с длинными, давно не знавшими гребня волосами и бледным лицом. Вошедшие окликнули ее.

Девочка повернула голову на звук. Увидев незнакомцев — не вздрогнула, ничего не сказала, глаза ее расширились — и только.

***

Они спасли ей жизнь и хотели удочерить найденыша. Казалось, сама судьба предоставила им такой счастливый случай. Однако, все обернулось иначе: девочку забрала родня.

Ее разыскала семья двоюродной сестры, дочери покойной тетки. Девочка побаивалась сестру: та была намного старше и отличалась взбалмошным характером. Как-то раз эта молодая женщина, часто гостившая в имении, нелепо пошутила. Напялив на себя медвежью шубу, она незаметно подкралась к ребенку, выставила перед собою скрюченные пальцы и принялась глухо рычать. Девочка не успела испугаться, возможно, она даже не осознавала, что происходит… Однако с тех самых пор облик сестры, тембр ее голоса, жесты, манера выговаривать слова стали казаться исполненными фальши. Нет, конечно, сестра — никакой не оборотень и не превращается в дикого зверя! Но в душе ребенка оставалось недоверие, смешенное с легкой неприязнью, ничего уж тут не поделаешь.

Несмотря на тяжелое время, они не голодали: сестра была замужем за известным инженером. Тот работал, поздно возвращался домой, ни во что не вмешивался — но неизменно требовал работу прислуги по части всего, что касается домашнего быта. (Для этой-то цели они и взяли сиротку в дом.)

В гостиной стоял рояль, на стенах красовались картины в золоченых рамах. Когда более-менее наладилась жизнь, и сестра стала чаще садиться за инструмент, наигрывая различные мелодии, девочка любила прятаться за портьерой и потихоньку наблюдать, как летают белые пальцы по клавишам цвета слоновой кости. Иногда она о чем-то мечтала и силою детского воображения уносилась в такие необозримые дали, что, казалось, не замолкни музыка на последнем аккорде, она так бы и осталась в своих заоблачных грезах.

Высказанное однажды желание — обучаться музыке и живописи — было встречено снисходительным кивком сестры. Что ж! В конце концов, она не замарашка из сказки. Ей разрешили заниматься, но в круг ее обязанностей по-прежнему входило приготовление обедов, стирка, уборка комнат, уход за детьми. Она безропотно выполняла все мыслимые для ее возраста работы по дому. Сестра же, вероятно, хотела услышать слова раздражения или протеста и старательно провоцировала девочку на конфликт.

Время от времени ей давали понять, что она — не такая, как все остальные. Тайну своего происхождения она так никогда и не узнала — лишь легкие намеки — «испортила породу», как будто речь шла о племенном животном… Все ранние обиды на этот несправедливый мир она топила в одном стремлении — освободившись от повседневных забот, сидеть до глубокой ночи в своей комнатушке и рисовать удивительные картины. Она воспринимала любимые мелодии в цветовой гамме, видела все переливы красок по мере того, как звучала в памяти музыка. По-иному ощутить звуки, найти им форму, цвет, выразить их на холсте набором загадочных ломаных линий. Рисунки, которые могли бы претендовать на профессиональный уровень. Она не сомневалась, что со временем станет знаменитой художницей. Единственным цветом, который она не признавала, был черный. Отсутствие его во всех без исключения картинах придавало им особый, по-своему оригинальный вид.

***

Шли годы. Из худенького заморыша она постепенно превращалась в миловидного подростка. Росту она была небольшого; ее изящная, слегка полноватая фигурка, ямочка на подбородке и скромные манеры, в первую очередь — разглядывать носки собственных туфель, отчего не сразу становились заметными ее блестящие темно-синие глаза, привлекали раньше времени представителей сильного пола. Она начинала нравиться и юношам, почти мальчикам, и пожилым солидным мужчинам. Понимала ли она, какая сила исходит от ее удивительного, слегка рассеянного взгляда?

— Вы не простудитесь? — раздался негромкий голос.

Прогулка подходила к концу. В этот момент она была погружена в светящиеся переливы басовых нот, руки мысленно извлекали эти ноты из недр фортепиано, а разум размещал движение звука на холсте, ища ту же закономерность в красках. Она вздрогнула. Все внезапно оборвалось. Музыка смолкла, краски расползлись, холст стал грязно-бурым.

Перед нею стоял незнакомый молодой человек, на вид — самый обыкновенный. То обстоятельство, что он заговорил первым, потрясло его самого. Он стал нервно мять шляпу, потом надел ее, потом снова снял и зачем-то извинился.

Она рассмеялась. Действительно, стал накрапывать дождь, пора бы раскрыть зонтик! Незнакомец показался ей таким же безобидным, как и большинство подруг. Загляни она поглубже, понимание пришло бы незамедлительно: юноша увидел в ней живую женщину, а не прекрасную мраморную статую.

Они стали дружить, если только существует дружба между мужчиной и женщиной. Когда же ею интересовались другие мужчины, их страсть вызывала у нее чисто физическое отвращение. Ей казалось, что все эти люди хотят выведать одну единственную тайну, сокрытую за семью замками. «Зло в тебе», — говаривала покойная тетка. Черный комок начинал шевелиться, он разрастался, пытаясь найти освобождение. Ее тянуло к неизведанному и, одновременно, отталкивало. Возможно, что выход этого сгустка энергии даст ей долгожданную свободу, избавит от всех страхов, снимет, наконец, тяготившее ее необъяснимое чувство вины? Или же, покорившись страстям, она приведет уже сложившийся порядок вещей к необратимому хаосу…

Подобное состояние не могло дольше пребывать в мертвой точке.

***

Их странная дружба, тянувшаяся почти три года, подходила к логическому завершению. За это время юноша успел закончить институт и поступить на работу. Сестра ничего не знала, да и не хотелось ни о чем ей говорить. Ожидания, встречи, наивные разговоры, какие-то радужные планы… было легко, как подчас бывает в детских снах.

Однажды во время прогулки ему вдруг захотелось подарить своей приятельнице букетик цветов. Лицо его приняло загадочное выражение, он прижал палец к губам, затем улыбнулся. Она осталась сидеть на скамейке, наблюдая, как высокий нескладный человек приближается к киоску, прищуриваясь, крутит головой, тяжело вздыхает, затем говорит о чем-то с продавщицей и, зажав в кулаке покупку, возвращается назад. Цветов, увы, поблизости не оказалось, все торговки разбрелись, опасаясь, что их нежный товар в столь жаркий день может пропасть. Он сел на скамейку, смущенно улыбнулся и протянул руку. Смешная деревянная птичка лежала в раскрытой ладони. «Выходи за меня», — вдруг вырвалось у него, Бог знает, почему. Что вдохновило его на столь дерзкий поступок? Он не собирался произносить эти слова. Однако не сожалел о том, что случилось. И когда его спутница молча взяла безделушку в руки, и крашеная птичка перекочевала из одного гнездышка в другое, он облегченно вздохнул и вытер пот со лба тыльной стороною ладони.

***

Сестра устроила грандиозный скандал. «Неблагодарная, не… не… не…» и так без конца. Опять всплыло необъяснимое чувство вины. Слепая от слез, она выскочила на улицу и допоздна бродила по городу, не имея возможности успокоиться.

Солнце давно село. Смеркалось. Ужасно не хотелось возвращаться домой, но иного выхода, к сожалению, не было. Каблучки гулко стучали по асфальту. Улицы в тот час были уже почти пустынными, лишь какой-то древний старичок проковылял мимо… «Скучаешь?» — прошипел черный проем ближайшей подворотни. И она медленно повернула голову на звук.

Омерзительный запах пота, перегара, какой-то тухлятины. То, что выползало из подворотни, должно было являть собой угрозу. Существо полагало, что один его вид вызывает страх и смятение. «Давай сюда сумочку», — деловито сипел голос. На какой-то момент она растерялась, не зная, что же предпринять. Груда рваных тряпок нависла прямо над головой. Ее замутило от едкой вони. Рядом никого… Рядом? Внезапно ей показалось, что она находится где-то вне этого бездарного спектакля и спокойно наблюдает за всем происходящим на сцене. Вот человек, он сам чего-то боится и постоянно оглядывается по сторонам. Тело его покачивается из стороны в сторону, руки дрожат. На вытянутой вперед обезображенной кисти нет нескольких пальцев. Он жалок, этот субъект. Он просто смешон.

И тогда она прислонилась к стене и стала смеяться, сумочку она крепко держала в руках — попробуй вырви! — и хохотала, хохотала, до того, что сползла на тротуар и продолжала смеяться, глотая слезы, градом струившиеся по лицу.

Грабитель недоуменно уставился на женщину, очевидно, решив, что она слегка не в себе. Наконец та поднялась с земли и вытерла рукавом лицо. Наступила непродолжительная пауза. Возможно, все могло закончиться не так скверно, и они просто разошлись бы в разные стороны. Но тут из-за угла появился милиционер, вооруженный свистком и дубинкой: очевидно, его привлекли громкие звуки, и он решил выяснить, в чем же дело. Тогда грабитель вспомнил о своей невыполненной миссии и снова протянул культю к сумочке. Попытка грабежа заканчивалась неудачно. Надо было срочно убегать. Его обуяла злоба. Левая рука была здоровой и орудовала не так уж плохо. Нож лежал за пазухой. Эта чертова девка должна была отдать деньги! Он ударил наугад, раз, другой… — и тотчас же растворился в каменном дворе-колодце.

Сталь впилась в ее тело, она охнула и согнулась пополам.

***

Все вернулось на круги своя. Судьба снова ввергла ее в омут нечеловеческой боли. Иногда казалось, что она кем-то проклята с самого рождения, и ее истерзанное чрево — лишь прямое тому доказательство. Возможность выжить… но кому она нужна, кого волнует, долго ли на этой земле продержится некая девица, с именем таким-то, фамилией такой-то, история болезни номер…

Случай казался почти безнадежным. Долгое время она балансировала на грани между жизнью и смертью. Сколько раз ее оперировали, как долго она находилась без сознания? Время потеряло счет. Врачи поначалу решили, что, мол, все равно не выкарабкается — но ее природная живучесть, а может, и юные годы давали некоторые шансы на успех. По прошествии долгих недель раны наконец-то стали медленно затягиваться. Каждый день она заставляла себя вставать и, по мере сил, пыталась ходить по коридору, шатаясь, от стенки к стенке. Возможно, мужество молодой пациентки позволило бы приятно удивить врачей, настроенных скептически. Однако в ее судьбу снова вмешались роковые обстоятельства.

В один из морозных дней санитарка забыла закрыть окно в палате. К вечеру оплошность была обнаружена, но для больной, пролежавшей несколько часов на сквозняке, началась новая фаза страданий. По обыкновению своему, она никогда ни на что не жаловалась. Старая боль поначалу заглушала новую. Вскоре, однако, появился странный озноб, часто наплывало предобморочное состояние. Наконец, врачи заметили резкое ухудшение, температура не опускалась ниже тридцати девяти, в бреду больная тянула руку к правому уху…

Перед операцией ее обрили наголо. Санитарка притворно ахала, собирая на совок блестящие темно-каштановые локоны. Наркоз подействовал не сразу, и она услышала, как кто-то сказал: гнойное воспаление, дела плохи. Если даже ей удастся выкарабкаться, она останется наполовину глухая.

Кризис наступил поздно ночью. Она умирала. Мерещились страшные всадники с пиками в руках, восседавшие на громадных черных лошадях. Всадники кружили вокруг деревьев. Впрочем, это уже не деревья, а частокол… почему он белый?.. какие огромные зубы… страх… силы уходят… нет, если вглядеться, она просто смотрит на батарею, и все… отчего же так бросает в пот? Это жар?

Она металась из стороны в сторону, повязка сбивалась, на подушку сочилась кровь.

Некий молодой человек, представившись родственником больной, упросил сиделку впустить его в палату. Сунув для убедительности денежную купюру, он получил согласие и белый халат в придачу. Время было позднее. Сиделка провела его по темным коридорам больницы, так, чтобы никто не заметил, и кивнула головой, указывая на приоткрытую дверь. В палате тускло горела лампа, ее свет проливался на кровать, где лежало жалкое подобие человека; здесь, скорее, уместно сравнение с куклой, у которой давно кончился завод, но она по инерции еще дергает головой. Наивно было на что-либо надеяться.

Мучения ее не прекращались. Боль и бред стали проявляться уже в иных формах. Так, плоскости пола и потолка в одно мгновение менялись местами; иногда рассудок, казалось, сжимался в точку, но затем моментально расширялся до неимоверных размеров и тотчас распадался миллионами блестящих искр. И вдруг…

…бред, граничащий с безумием, внезапно оставил ее.

Во сне пригрезилось: поле, зеленое, вокруг ни одного здания,

ни одного деревца, только трава — да бело-розовые маргаритки,

как будто кто-то хотел сказать, что все, мол, уже позади,

да в спешке забыл слова, и вместо слов

рассыпал по полю эти цветы…

…дыхание постепенно становилось более ровным, руки перестали комкать простыню, гримаса боли сменилась подобием улыбки. Словно какая-то неведомая часть ее рассудка могла воспринимать присутствие, а может, и всю гамму чувств сидящего рядом человека. Впервые в жизни она оказалась по-настоящему кому-то нужна! А он… он ничего такого, собственно говоря, и не сделал, да вряд ли о чем и думал в тот момент, он просто сидел у изголовья больничной койки, вдыхая запах медикаментов и гниющей плоти — и плакал, закрыв руками лицо.

Когда ее, наконец, выписали из больницы, на дворе снова стояла весна. К тому моменту страдалица напоминала живую тень. Голову украшала повязка из бинта и марли, поверх которой был кое-как накинут платок. Так что никто из соседей по коммунальной квартире и не додумался возражать, когда обитатель одной из многочисленных скромных комнатушек привел к себе тихое существо, мало чем напоминавшее молодую женщину.

***

Юность брала свое. Страшный шрам на голове постепенно исчезал под отрастающими волосами. В глазах появился жизненный блеск, тело привыкало к нормальной пище и возможности ходить, полностью распрямляя спину. Но она еще боялась любых прикосновений и могла непроизвольно вздрогнуть, даже если кто-то просто по-дружески приветствовал ее, протягивая руку.

Все это время они жили как брат с сестрой; спали в разных углах комнаты. Случайных заработков да мужниной зарплаты хватало на скромное питание. Ни разу не прозвучало никаких упреков, тем более, не было ссор. Денег, увы, не удалось накопить на свадебное торжество, а занимать в долг не хотелось. Через полгода они просто расписались в загсе. Соседи кидали откровенно завистливые взгляды, наблюдая за внешней стороной жизни «идеальной», с их точки зрения, пары. Но супружеские отношения в этой странной семье, казалось, были неуместными.

Однажды поздно вечером она подошла к своему мужу. Тот уже подремывал над очередной научной книгой, устав от многочасовой нагрузки. Решимость жены таила в себе нечто неизведанное. Синие глаза полыхали, но взгляд почему-то отливал сталью.

— Нам нужен ребенок, — только и сказала она. На ее побледневшем лице застыло отвращение. И тогда ему вдруг показалось, что сейчас должно произойти что-то противоестественное, почти дьявольское: как будто стрелки часов внезапно повернули, и время пошло вспять, а на стене висит картина, и деревья на ней растут корнями вверх… Он не понимал, почему все так происходит, он не хотел, чтобы это было именно т а к, но он смирился перед неведомой силой, ужаснулся… и уступил ей.

Несколько лет супружеской жизни… Чувство долга. А по ночам вспоминалось одно: боль. Снова куски скрученной марли в раскрытой ране. И ничего взамен.

***

Доктор медицины в свои неполные семьдесят лет сохранил наигранную моложавость и обладал самоуверенностью человека, способного запросто решить любую непосильную задачу. Однако на этот раз он понял, что имеет дело с одним из самых странных парадоксов природы.

— От ребенка уже не избавиться, — изрек он и как-то тоскливо посмотрел на пациентку. Та удивленно вытаращила глаза.

— Понимаете… Я не знаю, как вы могли на это решиться. С вашими, так сказать, возможностями. Шрам на шраме. На вас ведь живого места нет! Скажу проще — это cамоубийство. Чистой воды самоубийство.

— На что же я могу рассчитывать? — наконец, глухо пробормотала растерянная женщина. Профессор едко усмехнулся. Впервые за свою практику он не знал, что ответить, и данное обстоятельство начинало выводить его из себя.

— На чудо, — отрезал старик после продолжительной паузы. — Только на чудо. Правда, чудес на свете не бывает. Так что… Идите, идите! — замахал он руками, очевидно, злясь на свою полную беспомощность, столь не вязавшуюся с его важным профессорским статусом.

Год выдался необыкновенно тяжелым. В магазинах грустно поблескивали пустые полки. Первые три месяца она испытывала постоянную тошноту, особенно, когда на кухне кто-то жарил мелкую вонючую рыбешку — почти единственное, чем можно было тогда поживиться. Одно слово «хамса» вызывало у нее рвотный спазм.

Она страшно исхудала. Муж работал дни и ночи напролет, читал лекции, давал частные уроки — и тогда в доме появлялись кое-какие продукты, купленные с рук. Ей тоже иногда везло с работой: она готовила декорации к спектаклям, рисовала плакаты, в общем, делала все, за что платят, и ни разу не пыталась проявить свой собственный талант: во-первых, нельзя было, ну а главное — уже не хотелось. Усталость сковывала ее тело. Борьба за существование, за выживание становилась единственной зримой целью. Мысленно поставив на себе крест, она думала только о своем еще не родившемся ребенке. «Ради него», — в этих двух словах заключалась вся нехитрая формула ее тогдашнего бытия.

***

Стоял теплый июльский день. В парке пели птицы. Она прогуливалась, дышала воздухом, напоенным ароматом цветов с примесью городской пыли. Несмотря на хорошую погоду, она носила длинное демисезонное пальто — так, ей казалось, можно скрыть беременность от посторонних глаз. Но прохожие, как назло, бесцеремонно разглядывали симпатичную молодую женщину, столь странно одетую… понимая, в чем дело, улыбались или ухмылялись. И тогда она задыхалась от бессильной ярости.

Не пройден был еще самый важный этап, после которого уже ее собственные глаза — торжествующе и с вызовом — смотрели бы на окружающих. С сыном на руках… и слово: «Мое»… и в нем — смысл.

***

Именно сын. Долгими ночами, когда безнадежно ныли ноги, и вены проступали под кожей синими буграми, она лежала в темноте и думала о сыне, и видела себя: молодой, счастливой, ведущей за руку вихрастого мальчишку в шортиках и матроске…

Ее привезли в Обуховскую больницу. Воды уже отошли, но ребенок — она понимала, какой он тяжелый — не спешил покидать материнского чрева. Оперировать не решались: ее живот после всех предшествующих операций представлял собой нагромождение сплошных рубцов… Скоро стало ясно, что жизненных сил у роженицы не осталось. Не хватало времени, возможно, каких-то считанных минут — чтобы успеть еще раз собраться, стиснуть зубы, сжать кулаки. Губы ее посинели, подбородок задрожал. Тело сводило судорогой. Кажется, кто-то безнадежно покачал головой: мол, чудес на свете действительно не бывает!

И в этот момент в операционной палате внезапно появилась белая фигура. Женщина-без-лица. В руках она держала букет лилий. Движения ее были порывисты и стремительны. Незримо прошла она через все помещение, склонилась над умирающей, вынула из своего букета один цветок, но положила его не на тело, а рядом с ним…

Она услышала крик. Он доносился откуда-то из небытия. А точнее, она сама не знала, в каком измерении находится. Внезапно прекратились судороги. Она попыталась приподняться. Глаза ее были открыты, но до сознания лишь постепенно доходило: свет, горит лампа, белый потолок… Она поднесла руку к лицу и зачем-то стала разглядывать пальцы. Потом отвела со лба прядь волос.

— У вас — сын, — тихо сказал кто-то из персонала. И перед тем, как погрузиться в забытье, она успела услышать: «Не понимаю, — шептал голос. — Не понимаю. Это выходит за все рамки, этого просто не могло произойти…»

Продолжение следует

Рисунок автора

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: