Ахилла

Holod.media

Автор, Иван Филиппов — писатель, историк, креативный продюсер компании Александра Роднянского AR Content.

С начала войны публично отказались считать себя чадами Русской православной церкви десятки людей. Один из них — писатель и продюсер Иван Филиппов рассказывает, как для него закончились почти сорок лет жизни в церкви.

Я в церкви с самого раннего детства. Когда я родился, мама и старшая сестра уже крестились и некоторое время ходили в один из московских приходов, популярный среди интеллигенции. Папа крестился позже, я это помню — маленькому мне строго-настрого запретили об этом рассказывать посторонним или вообще хоть как-то упоминать вне семейного круга. Несмотря на то, что на дворе были поздние, более свободные 1980-е, за веру вполне могло прилететь и прилетало, а папа был беспартийным, хотя и работал в НИИ, связанном с ЦК КПСС. В общем, прошло вот уже больше 30 лет, а я все еще помню.

Так же, как помню, что во дворе меня дразнили «боговерующим» (перестали после 1991 года), а однажды в бассейне тренер по плаванию сорвала с меня крестик. Этот эпизод я особенно запомнил потому, что крестик был не на цепочке, которая бы легко порвалась, а на веревочке — было ужасно больно.

Если быть совсем честным, то вся история с «каждое воскресенье в церковь», «постными днями» и постом в целом меня в детстве ужасно раздражала. По воскресеньям летом, на даче — а хоть какой-то, черно-белый, телевизор был у нас только там — я хотел смотреть «Маппет шоу» (которое тогда начали показывать), а не ехать с мамой в Троице-Сергиеву лавру. Да и в Москве в субботу вечером и воскресенье утром мне куда больше хотелось заниматься своими делами или спать, чем идти на службу. Но меня никто особенно не спрашивал.

В церкви же и на службе меня, как и примерно всех детей моего возраста, интересовали исключительно просфорки. В какой-то момент нас с моим лучшим другом взяли помогать в пекарню, где их пекли, и разрешили есть «брак» — надо ли удивляться, что с нашим приходом брака стало очень много, и нас быстро выгнали.

При этом я хорошо помню ощущение, которое было в храмах в конце 1980-х и начале 1990-х. Оно было удивительным. Пока церковь была или под запретом, или в ужасных условиях, я помню, как иначе говорили священники, как огнем горели прихожане. Хотя, кто его знает, может быть, это я сейчас романтизирую детские воспоминания. Тем не менее.

Все время до поступления в МГУ моя жизнь была плотно связана с Русской православной церковью. Я ходил в храм почти каждое воскресенье, исповедовался, причащался. Учился в воскресной школе, пел в церковном хоре, учился в православной гимназии. Церковнославянский помню до сих пор, да и если меня сейчас разбудить среди ночи и поставить на клирос, то и литургию я всю от начала до конца, наверное, спою.

При этом в отношениях с Церковью у меня все время, простите за каламбур, все было не слава Богу. Не ладилось как-то. Как-то не до конца то, что я слышал с амвона, с тем, что я видел глазами — «билось». Смущал, например, один очень уважаемый священник (сейчас он епископ), который на исповеди у своих прихожан требовал исповедоваться сначала за себя, а потом — за друзей. Доносить то есть. В гимназии же меня настораживало, когда преподаватель физики рассказывал, что мечтает разбомбить все буддистские монастыри. Мне казалось, что это не совсем православный подход. Или учительница химии на уроке сообщала, что Антихрист появится с помощью генной инженерии, а неделю спустя объясняла, что он прилетит на летающей тарелке. На мой робкий вопрос, все-таки тарелка или генная инженерия, она тогда почему-то обиделась.

Наверное, история моих отношений с РПЦ могла закончиться на достижении совершеннолетия, но где-то по пути я нашел веру. Свою собственную, очень личную и очень для меня важную. Ее обретение не было связано ни с походами в церковь, ни с проповедями, но именно она держала меня в церкви долгие годы. Журналистка Олеся Герасименко придумала, как мне кажется, очень точную для таких ситуаций формулировку. Она, говоря о современном состоянии страны, добавляет «в довершение к моим бедам, я очень сильно люблю Россию». В моем случае после запятой это звучит иначе: я искренне верю в Бога, и мне эта вера очень важна.

Не я один ощущал диссонанс между тем, что было написано в Евангелии, и тем, что я видел своими глазами в церковной жизни. Но вот в чем дело: похожие на Церковь институты всегда придумывают себе какое-то оправдание, объясняющее не просто отсутствие изменений, а их принципиальную невозможность. Вот мы долгие годы жили в стране России, в которой коррупция поразила каждый государственный орган, но любая попытка что-то поменять наталкивалась на «ну, это ж Россия, тут так всегда» и прочие бессмысленные и привычные нам мантры. Этот же способ самоуспокоения практикуют и православные.

Почему священники, епископы, в конце концов, патриарх говорят одно, а делают — другое? Почему формально они называют «сребролюбие» грехом, но всей жизнью своей показывают, что единственная их цель — богатство? Почему священники бесправны и полностью зависимы от епископов? Почему они обслуживают политические интересы государства? Почему не выступают против несправедливости?

Мама всегда на мои вопросы отвечала цитатой известного священника: «Церковь — это место, в котором каждый день распинают Христа». Священники — многие, которым я задавал те же вопросы, — отвечали, что вопросы задавать не надо, не моего ума дело, надо смиряться. И это не индивидуально моя история, так устроена сверху донизу вся Русская православная церковь. Раз «каждый день распинают», значит, это неизбежный процесс, значит, мы смиримся и будем жить, как жили. Ничего не меняя.

Лучше не получить ответа на свои вопросы, чем нарваться на очередную отповедь какого-нибудь заштатного батюшки о «грехах Запада» и, разумеется, гей-парадах. К разговору о гей-парадах православный священник может свести в принципе любую беседу.

Даже в проповеди, фактически посвященной началу войны в Украине, патриарх Кирилл умудрился упомянуть гей-парады. Сказал, что страшный Запад требовал от Донбасса их провести, а раз Донбасс на это не пошел, то мы его защитим. На самом деле это мой любимый пример. Так вышло, что у меня с юности очень много друзей среди геев, лесбиянок и гей-активистов. То есть в нашей тусовке это даже никогда темой не было — ну какая разница, кто с кем спит? Так вот, никто из них — а речь про десятки людей и несколько десятилетий времени — не говорит столько о гей-парадах, сколько о них говорят православные священники. Я, кажется, вообще за все время, проведенное в этих компаниях, про гей-парад слышал дважды, когда кто-то из товарищей попадал случайно на прайд в Берлине или Тель-Авиве.

Такое положение дел устраивает (или устраивало?) большинство известных мне православных — моих друзей, родственников, знакомых. Ты говоришь себе: есть церковь земная, то есть созданный людьми институт, который людьми управляется и вмещает в себя людские же пороки — ведь человек, как ты знаешь, грешен; и есть церковь «как тело Христово», метафизическая, та, в которой совершаются таинства, та, в которой нет изъяна, потому что она не связана с людьми. И, понимая это, ты движешься дальше. Игнорируя по возможности недостатки, но при этом веря в наличие в церкви благодати, позволяющей ей совершать таинства.

Такая моральная эквилибристика требует от человека, честно сказать, немалых усилий. Знаю это на своем опыте. Проблемы, в первую очередь, начинаются со священников. Проблем этих две, и они плотно друг с другом связаны.

Первая. Как только обычный человек принимает сан, он начинает вести себя так, будто ему открылась высшая истина и ведома она только ему. При этом — и это вторая сложность — в подавляющем большинстве случаев, этому человеку о мире вокруг известно очень мало. Я знаю таких примеров множество, когда люди, с детства мне знакомые, троечники, кретины и садисты, становились священниками и сразу же преисполнялись чувством собственной непогрешимости. Вести с ними разговор, а тем более спор, абсолютно невозможно, потому что они в принципе не способны допустить, что могут быть не правы.

Семь лет своей карьеры я был журналистом, следующие 14 — работал на российском телевидении и в российском кинематографе. Поверьте, я встречал очень много самовлюбленных людей, звезд, бесконечно уверенных в себе. Ни один или ни одна из них в худшие свои моменты не могли сравниться с православными священниками. Какой там догмат о непогрешимости папы (вечная заноза православного мира) — попробуйте выстроить с каким-нибудь иереем и тем более протоиереем дискуссию. Это невозможно и невыносимо. Пробовал делать это десятилетиями, и из нескольких десятков хорошо мне знакомых священников возможно это было от силы с двумя.

И вот ты регулярно общаешься с людьми, которые знают очень мало, нигде не были, ничего не видели, за редкими исключениями ничего не читали и не смотрели, которые не знают иностранных языков, и прочая, и прочая, но при этом абсолютно уверены в собственной правоте. Это тяжело. Но ты держишься, потому что ты веришь.

Большинство знакомых мне людей, ушедших из церкви, сделали это в сравнительно молодом возрасте, но уже будучи взрослыми. Дело в том, что православный мир — это такая теплица. Замкнутый герметичный мир, в котором тебе с детства все время объясняют, как надо думать и что мир за пределами этой теплицы «во зле лежит». А потом ты выходишь наружу, и оказывается, что тебя обманывали. Причем буквально на каждом шагу. Именно в момент этого осознания многие люди, с которыми я вместе вырос, и уходили из церкви.

Когда ты спрашиваешь, почему Церковь молчит, когда вокруг творятся беззакония, ответ всегда один — «церковь вне политики». Это настолько отчаянная ложь, что я не очень понимаю, как люди до сих пор не стесняются ее произносить вслух. Конечно, церковь — часть политической жизни, только если речь идет о «правильной» политике. Это всегда было отчетливо видно в проповедях и публичных выступлениях разнообразных священников. И я даже имею в виду не известных широкой публике столпах «атомного православия», типа покойного Дмитрия Смирнова, а совершенно рядовых священников, которые непременно продолжали с амвонов вечный нарратив о «русском народе богоизбранном» и о «греховном Западе».

Сколько я себя помню, эта бесконечная шарманка никогда не останавливалась, и я помню все свои споры на эту тему. Среди близких мне людей был один довольно известный батюшка — очень хороший человек, но непроходимый кретин, — который со мной вечно спорил про политику и историю. Помню все эти разговоры: он мне в 1999 году, например, скорый крах доллара предсказывал. А недавно, читая военные новости, я вспомнил одно из его выступлений на радио «Радонеж», посвященное «благородству русского солдата», которое противопоставлялось, разумеется, «звериной жестокости» солдата американского.

Так что нет. РПЦ все время и во всем была частью машины государственной пропаганды, иногда напрямую, иногда — косвенно, но всегда неотъемлемой частью. Правда, думать о себе в таких категориях и священники, и епископы, и прихожане, разумеется, отказывались.

У меня есть любимый пример такого церковного двоемыслия. После скандала, который случился в России на волне каннской премьеры фильма Андрея Звягинцева «Левиафан», мы с Александром Ефимовичем Роднянским, у которого я работаю много лет, решили попробовать «замерить» реакцию высшего церковного руководства на картину. Чтобы, может быть, понять, как строить работу с фильмом, и в принципе, чтобы понять, к чему именно нужно быть готовыми. Вместе с отцом Андреем Кураевым, которого я попросил о помощи, мы полетели к одному епископу на Север — показать фильм и поговорить.

Суровый епископ посмотрел фильм и строго сказал нам, что это гнусный пасквиль на русскую жизнь, пример чудовищной русофобии. Что ни такой коррупции, ни уж тем более такого ужасного алкоголизма в России, разумеется, нет и все показанное в «Левиафане» ложь. А потом епископ повел нас обедать и, сидя за столом, начал жаловаться.

Он жаловался на то, что никак не может закончить строительство кафедрального собора в своем городе: нужно доделать иконостас. Он нашел местную компанию, которая может сделать его за полтора миллиона рублей, и спонсора, который эти деньги готов дать. Но патриархия у местных заказывать запретила и требует заказывать только через компанию «Софрино», которая хочет двадцать пять миллионов… А потом епископ начал жаловаться, что в епархии есть деревни, куда его священники не могут приезжать без сопровождения полицейских, потому что у всех жителей белая горячка и они по любым чужим сразу из ружья стрелять начинают…

Я мысленно потом много раз к этому разговору возвращался, пытаясь понять, как же так возможно. И в словах осуждения фильма «Левиафан», и в собственных рассказах о пьянстве и коррупции этот человек был абсолютно искренен. Как это возможно? Не знаю. Но именно так десятилетиями жила РПЦ.

Были ли несогласные? Конечно! Многих из них мы знаем, они говорили о своем несогласии публично. Они призывали проявить милость к девушкам из Pussy Riot, они задавались вопросами о коррупции, о пытках в тюрьмах, о жестокости полиции и власти. Но их всегда было меньшинство. Люди моих убеждений смотрели на этих священников как на спасательный круг: пока есть, скажем, в церкви отец Алексей Уминский — то и я останусь, значит, еще не все умерло. Пока есть хоть один праведник — не дам погибнуть городу. Пока есть отец Андрей Кураев, который смело говорит и пишет, обличая пороки, то можно стерпеть существование отца Андрея Ткачева, проповедующего ненависть.

Это очень важный момент, принципиальный. Я сам закрывал глаза на церковные пороки, потому что верил — в церкви есть Бог. Пусть церковь ужасна, пусть она жестока и равнодушна, но Бог говорит с нами и через такую церковь.

А потом отца Андрея Кураева выгнали. Я очень хорошо помню, что в тот день написал в фейсбуке: шахтеры когда-то брали с собой в забой канарейку — она определяла наличие метана. Если канарейка в клетке жива, можно работать, если сдохла — надо бежать. Мне кажется, отец Андрей выполнял в церкви роль такой канарейки. Он помогал РПЦ не потерять окончательно человеческий облик. Но его выгнали.

Я не ушел из церкви сразу. Кажется, я перестал ходить в храм после очередного жесткого разгона акций протеста. Диссонанс между тем, что говорили с амвона, и тем, о чем молчали, стал слишком велик. Невозможно слушать о любви и сострадании, о жертвенности и готовности умереть за ближнего своего от людей, которые молчат, видя насилие и несправедливость.

А потом наступило 24 февраля.

Я был уверен, что кто-то выскажется. Я не сомневался в патриархе Кирилле — ожидать от него христианского поведения было бы странно, но я верил в священников, которых знал лично. Знал как порядочных и хороших людей. Я ошибался. Я прочитал письмо священников, выступивших публично против войны, и не нашел там ни одного имени своих знакомых. Это, признаюсь честно, для меня было потрясением. Настоящим.

Сейчас мы много обсуждаем публичных людей, которые высказываются за войну или против нее, и тех, кто молчит. У актеров, музыкантов, блогеров — у людей, влияющих на миллионы сограждан, — есть ответственность перед обществом, они должны заявить свою позицию, обозначить, не молчать. Но при этом все-таки право молчать у, допустим, актера — есть. В конце концов, он не подписывался на то, чтобы быть властителем дум, у него другая профессия. А вот у священника — нет. Священник — пастырь, и если пастырь молчит, то грош ему цена.

Тут необходим еще вот какой контекст. Когда я учился в школе — в православной школе, — началась военная операция НАТО в Югославии. И каждый день у нас начинался с молебна о братьях-сербах, «от рук басурман страдающих». Об этом говорили в храмах, об этом бесконечно говорила — очень публично и громко — вся православная общественность. И вот русская армия пришла на Украину убивать и бомбить храмы (подчас храмы, относящиеся именно к РПЦ). И все мне знакомые священники, которые так громко защищали от НАТО сербов, — молчат… И не только молчат — патриарх, епископы и ряд священников громко и публично войну поддерживают.

Долгие годы именно ощущение того, что Бог церковь не оставил, держало меня в ней. Больше не держит, потому что я не верю, что Бог остался в РПЦ. Мне кажется, 24 февраля он ушел и крепко закрыл за собой дверь. А раз так, ухожу и я.

И, уходя, я думаю не о патриархе Кирилле и не о епископах, а о лично мне знакомых священниках, которые промолчали. Кто-то, говорят, в воскресных проповедях выступает против войны, что, наверное, неплохо, но точно не искупает публичного молчания.

Для того, чтобы высказаться против гей-парадов или «клеветнического пасквиля» — «Левиафана», — у этих людей находилась возможность. Они делали это публично и громко. Значит, и для высказывания против страшной кровавой войны должна такая возможность найтись. Хотя, честно признаюсь, не думаю, что это произойдет. Потому что слишком уж хорошо я помню все разговоры про «особенную русскую историю», «особенный русский дух», «особенное русское благочестие». Слишком хорошо я знаю про щедрые пожертвования и подаренные важными сотрудниками администрации президента квартиры.

Война, которую вот уже два месяца ведет Россия с Украиной, — от лица и во имя всех промолчавших (или поддержавших, или освятивших уходящую на войну технику) священников. От имени отца Владимира и отца Ивана, отца Александра и отца Филиппа, отца Валентина и отца Михаила. «Русский мир» в том виде, в котором его понимает Путин и его генералы, невозможен без русской церкви. Неслучайно у армии появился свой гигантский страшный храм, и неслучайно в нем патриарх благословил военных на «специальную операцию» в Украине. Все это не случайно, а закономерно. 30 лет они строили новые церкви, возрождали монастыри, занимались миссионерской деятельностью, чтобы сделать возможной Бучу, Гостомель, Ирпень, Харьков и Мариуполь.

Удивительным образом пророческой оказалась песня группы «Порнофильмы» «Русский Христос» со строчками:

«Светлую весть разнесите пошире —

С вырванным сердцем, холодный, как лед,

В золоте по обреченному миру,

Русский Христос идет!»

Иллюстрация: в храме вооруженных сил РФ