Ахилла

История сохранила предсмертные слова многих великих людей.

Последними словами Саньки Егорушкина были: «Ерш вашу медь, очкодятлы носатые!»

После чего он лег на спину и умер. Правда, минуты на две. По истечении указанного времени, он открыл наполненные неземным светом глаза и произнес: «Ну, надо! И туда не взяли!»

Санька был человек маленький. И по росту, и по положению.

Не имел, не привлекался, не выезжал, не, не, не… Сплошное «не». Ну и кому нужно его жизнеописание? Кто-нибудь посмотрит на его метр пятьдесят и скажет: «Ишь ты, житие ему! А может еще и памятник на коне поставить? Медный!»

Но…

***

Санька родился до запуска первого искусственного спутника Земли на окраине большого города, носившего имя вождя мирового пролетариата. Семья была неполной: мама и бабушка. В детский сад он не ходил, малышом сидел дома с бабушкой, а когда подрос — играл с мальчишками во дворе.

Несколько раз его вывозили в центр и от этих поездок в памяти Саньки остались нарядные, улыбчивые люди, обилие машин, сияющие витрины и таинственное слово: «Ирмиташ».

В школе Саньке поначалу понравилось: столько сгустков жизнерадостной энергии окружало его на переменах! Особенно запомнилось выступление самодеятельности. Услышав, как такие же, как он мальчишки, бодро распевают со сцены, Санька решил: буду участвовать! Но, чтобы попасть на эту самую сцену, необходимо было пройти прослушивание и спеть две песни: патриотическую и лирическую. Из патриотических Санька выбрал народную «Гулял по Уралу Чапай удалой», а из лирики — «Ах, Жора, подержи мой макинтош». В самодеятельность Саньку не взяли. Не годится, сказали, ни репертуар, ни пение. Ну что же: не годится, так не годится. Не особенно Санька и расстроился. Только где-то глубоко-глубоко затаилось ощущение невозвратной потери — как в самом раннем детстве, когда пропадала любимая игрушка.

В третьем классе Санька влюбился. Причем дважды. Первой его любовью была тоненькая, даже какая-то бестелесная, Алла Волкова. Но вскоре ее сменила жгучая восточная красавица Соня Наманганова. Ее перевели в их класс из другой школы. Естественно, вся мальчишеская половина «3 г» оказалась в нее влюблена. И напрасно. Соня не удостоила никого из мальчишек вниманием и сразу же окружила себя восторженными подружками-поклонницами.

Оказалось, что девочка была круглой отличницей. Представляя ее классу, учительница, понизив голос, сообщила: «Она Л-е-н-и-н-а читает».

И вскоре мальчишки поняли, что им — шантрапе окраинной — никогда не дотянуться до этой заоблачной красавицы.

Она никак не реагировала на трепетные проявления чувств, а Саньку не замечала вообще.

Так и закончилась Санькина любовь. Как, впрочем, и сама школа. На троечки, конечно, но зато без особого напряжения.

Окончив восемь классов, Санька решил поступать в художественное училище, где готовили художников-оформителей. В то время это была весьма востребованная специальность. Всем, от красного уголка жилконторы до завода-гиганта, требовались кумачовые лозунги «Слава КПСС» или печальные объявления типа «Приема стеклотары не будет».

А Санька с детства любил рисовать, особенно копировать картинки из журнала «Огонек». В школе по рисованию у него были хорошие отметки, а по черчению — даже пятерки. Правда, в классе у него был конкурент — Боря Ручкин, который считал себя заправским художником, ходил в берете, и носил с собой блокнот, в котором делал зарисовки. При этом он откидывал назад голову и оттопыривал мизинец. Боря занимался в изостудии Дворца пионеров и поэтому нещадно критиковал Санькины рисунки. Даже старался не допускать его до участия в оформлении стенгазеты класса.

И Санька тоже решил походить в кружок рисования. Ближайший был при детской районной библиотеке и назывался весьма серьезно: «Студия детского художественного творчества». Руководительнице студии Санькины рисунки в целом понравились, но она сделала замечание, что большинство из них — копии. И дала домашнее задание самостоятельно выполнить цветной рисунок на тему Гражданской войны. Санька промучился два вечера, пытаясь изобразить героических красноармейцев, но итог был плачевный. Преподаватель Муза Аполлинарьевна, увидев изможденных доходяг в обмотках, возмутилась и потребовала переделать рисунок. В назидание она показала Саньке несколько репродукций картин художников-баталистов.

Однако Саньке и это не помогло. И тогда он решил сделать рисунок на свою любимую тему. Довольный выполненной работой, он пришел в кружок и с гордостью развернул лист перед Музой Аполлинарьевной.

— Что это? — спросила она осипшим голосом.

— Драка мушкетеров с гвардейцами кардинала, — звонко ответил Санька. И добавил: — Со всеми подробностями.

— Саша, я ведь дала задание сделать рисунок на тему Гражданской войны! По-твоему, мушкетеры воевали в 1918 году?

При этих словах девочки в студии захихикали. Мальчики же понимающе промолчали.

— Да у меня не получается, — пытался оправдаться Санька.

— А надо, чтобы получилось! У нас районный конкурс! Нарисуешь — тогда и приходи!

Перед дверью Санька немного постоял, оглянулся… И стоит ли объяснять, что больше в кружок он не приходил.

Но рисование совсем не забросил и благодаря этому достаточно легко поступил в училище.

И так же легко пошла учеба. По общеобразовательным предметам у него были хиленькие тройки, но по специальным Саньке всегда ставили четыре. И все было бы хорошо, если бы не литература.

Читать Санька любил, но писать сочинения… Нескладно как-то они получались. Впрочем, ему натягивали троечки с минусом, но, естественно, вечно так продолжаться не могло. В конце второго года обучения необходимо было написать итоговое сочинение по литературе. К тому времени преподаватель русского языка и литературы, которая всегда прикрывала Саньку, уволилась и ее заменила Клавдия Степановна — принципиальная, не терпящая никаких компромиссов в том, что касалось идеологии, дама неопределенного возраста. Ко всему прочему она была секретарем парторганизации училища.

И вот тут-то Санька и остался один на один с чистым листом бумаги.

Тема сочинения была следующая: «Образ Владимира Ильича Ленина в произведениях Максима Горького и Владимира Маяковского».

Санька долго морщил лоб, затем написал несколько фраз о Ленине как о вожде революции, который осуществил вековечные чаяния трудящихся. Почему-то при слове «чаяния» Саньке вспомнилась картина Кустодиева «Купчиха за чаем».

Дальше пошло легче: «У Ленина был огромный лоб, чтобы вмещать огромнейшую мысль. А рост у него — маленький». Тут Санька почувствовал искреннюю симпатию к Ильичу — сам был невысоким.

«Поэтому, — продолжил он, — Ленин проходил в двери, не задевая этим лбом о косяк. И ни разу его не расшиб. Великий вождь был неприхотлив в еде: кружка пива и немного мясного. Про лоб и косяк написал Маяковский, а про пивко — Горький».

В детстве Санька как-то получил хорошую взбучку.

Он с закадычным другом Вовкой играл во дворе. Была весна, капель, появились лужи. И в этих лужах, на животах ползали Санька с Вовкой, изображая отважных разведчиков. За этим увлекательным занятием и застала их Санькина мама.

Дальнейшее Санька запомнил навсегда. Он стоял, потупив голову, громко кричала мама, ей вторила бабушка, и грязная, темная вода стекала с его ботинок.

Подобное чувство Санька испытал, когда на следующий день его вызвали к директору. Он стоял, так же потупив голову, а перед ним, размахивая злосчастным сочинением, заходилась в крике Клавдия Степановна. «В год ленинского юбилея!.. Пасквиль на гения человечества!.. Как такой недоумок и диссидент будет писать на лозунгах святое слово „партия“?..»

Словом, выгнали… Но справку, что отучился два года, все же дали.

А через некоторое время пришла повестка в военкомат.

Армия встретила Саньку строго. Виртуозным матом, баней, где он, вместе с такими же круглоголовыми новобранцами почти два часа смывал остатки вольной гражданской жизни и казармой со скрипучими кроватями в два яруса.

Затем начались, как сказано в уставе Советской армии, «тяготы и лишения военной службы», которые необходимо было стойко переносить. Стойкости и терпения у Саньки хватало, но уразуметь хитросплетения злосчастного устава Санька так и не сумел.

В результате вместо элитной воинской части, где готовили сержантов для пушечной артиллерии, он оказался в стройбате.

Этому поспособствовал и один досадный случай. Даже и не случай, а вполне серьезное происшествие. Инцидент.

Дело в том, что Саньке никак не удавалось четко усвоить права и обязанности часового. Наизусть-то он их, конечно, знал, но путался, когда должен был перечислять эти злополучные права и обязанности дежурному офицеру.

Подобное случилось и в тот раз.

Как обычно, во время построения готовящихся к заступлению в караул, некто капитан Маргариткин — коротконогий, пузатенький, истеричный и, естественно, пьющий, — строго глядя на Саньку, спросил: «Что обязан делать часовой, если лицо, назвавшееся дежурным по части, оказывается посторонним человеком?»

И тут Санька оторопел. Он с ужасом смотрел на капитана, и ему казалось, что четыре маленькие звездочки на его погонах вдруг выстроились в линию, увеличились в размерах и уже не какой-то капитанишка, а громогласный генерал огромного роста нависает над ним.

Подождав несколько секунд и услышав нечленораздельное Санькино бормотание, капитан заорал: «Сразу стрелять надо, понял ты, пальцем деланный, стрелять!» И добавил: «Я с тебя, охламона, сегодня глаз не спущу! Ты у меня увидишь твердь небесную!»

Надо сказать, что капитан Маргариткин отличался тем, что, будучи дежурным по части, любил по ночам проверять часовых и устраивать им разнос за плохое несение службы. Как правило, разнос получался нехилый. Особенно с похмелья.

И такое могло произойти с любым солдатом: и с отличником боевой подготовки, и с полным раздолбаем. Но не с Санькой Егорушкиным.

Когда из ночной темноты перед полусонным Санькой появились две неясные фигуры, он по-уставному крикнул:

— Стой, кто идет?

— Дежурный по части с сопровождающим! — ответил капитан.

— Осветить лицо и вокруг себя!

Сопровождающий сержант включил фонарь и направил его на лицо капитана, который при этом скорчил глумливую гримасу, что было одной из его провокационных штучек. Но если бы он знал, с кем имеет дело!

— Не похоже! — радостно крикнул Санька, включившись, как ему показалось, в предложенную игру в бдительность. Затем он лихо передернул затвор и, дав предупредительный залп в воздух, стал ждать похвалы за ревностное несение службы.

Но вместо благодарственных слов и сержант, и капитан плюхнулись животами в холодную ноябрьскую жижу. Причем капитан издал не то пискающий, не то мяукающий звук.

И только когда сержант заорал: «Егорушкин, падла, с толчка у меня не слезешь!» — Санька понял, что не будет в его армейской жизни ничего хорошего.

Дело обошлось без «губы», но путь к сержантским лычкам был отныне заказан.

В стройбате Саньке махать лопатой не пришлось: его сразу же пристроили в помощь клубному художнику, тоже солдату, уходящему на дембель.

Так, с кистью в руках и отдал Санька долг Родине.

Затем был научно-исследовательский институт, где Александр Стаханович Егорушкин проработал всю оставшуюся жизнь. Вплоть до своего внезапного исчезновения. Но об этом позже.

Вначале он трудился в отделе промышленной эстетики, где тушью и плакатным пером выполнял демонстрационные плакаты. Когда же в них постепенно стала отпадать необходимость — появились презентации на экране — часть сотрудников отдела сократили, а Саньку перевели в производственный цех на должность маляра-художника писать разного рода таблички и художественно оформлять надписи типа: «Не влезай, убьет!»

Рисовать он совсем забросил — не было времени, да и, откровенно, желания.

Семейная жизнь у Саньки, как и следовало ожидать, была недолгой. Еще в отделе эстетики он познакомился с веселой и энергичной девушкой по имени Полина. Санька был единственным холостым парнем в отделе и, естественно, у них сразу появился взаимный интерес друг к другу. К женитьбе Саньку активно подталкивали и все замужние женщины отдела. И не просто подталкивали, а забили тревогу, видя, что Санька стал выпивать с лихим мужиком Серегой Батыем.

«Знаешь, как плохо одному? Тем более, что ты остался без матери. Ведь сопьешься с этим шалым Серегой. Ему-то что — выпьет литр, бараном закусит и сидит — морда с автобус. А женишься — жена тебя утром проводит, вечером встретит, и будешь жить как достойный человек».

Санька потом с легкой грустинкой вспоминал эти слова: «Проводит и встретит…» Особенно по субботам, когда ранним утром собирался на халтуру и в поисках чистой рубашки открывал скрипучие дверцы шкафа.

«Ты дашь мне поспать, плешак криволапый?! С вечера все нужно собирать!» — звучало из уст нежной и любящей спутницы жизни.

В итоге Санька оказался в девятиметровой комнате небольшой коммунальной квартиры. И, надо сказать, особенно не грустил. Конечно же, встречались в его жизни женщины, но, сообразив, что перед ними законченный рохля-холостяк, уходили, не забыв наградить Саньку соответствующими эпитетами.

Именно в эти одинокие годы Санька сделал попытку погрузиться в религию.

Он избежал повального увлечения восточными верованиями и без малейшего колебания переступил порог православного храма.

Ребенком он иногда бывал с бабушкой в церкви, где внутреннее убранство, песнопения и сама служба поражали его детское сознание сказочной красотой. И до сих пор помнил, как читала бабушка молитву: «Отче наш, иже сядить на небясях…»

Поэтому решение обратиться к Православию было для него вполне естественным. Санька стал ходить на службы в ближайшую церковь, накупил множество брошюр и радостно погрузился во вновь открытый для себя мир.

Во время службы он вел себя крайне благочестиво: в нужный момент крестился, а земные поклоны клал так энергично, что вокруг него всегда образовывалось пустое пространство. При этом Санька поглядывал, ожидая знаков одобрения, в сторону похожего на деревенского кузнеца священника.

Настоятель этой небольшой церкви отличался весьма строгим нравом и трепетным отношением к богослужебному уставу. Не имея семинарского образования, рукоположенный в период острой нехватки священников, отец Геннадий, тем не менее, был на хорошем счету и у церковного начальства, и у прихожан.

Будучи «на гражданке» прорабом, приученный к безусловной дисциплине и нетерпимости к разгильдяйству, отец Геннадий строго взыскивал и со своей паствы.

Особенно суров он бывал во время исповеди. Все помнят случай, когда он опалил горящей свечей ладонь исповедницы, и при этом громогласно произнес: «Больно? Так больно будет всегда в геенне огненной, если не бросишь курить».

В проповедях отца Геннадия чаще всего прослеживались две темы: происки злодеев-экуменистов и недостойное поведение женщин в храме.

И не дай Бог какой-нибудь прихожанке вздумалось бы подойти к Святым Дарам с подкрашенными глазами!

Так же неодобрительно он отзывался и о высоких каблуках — «цокают как копыта у бесов».

Впрочем, большинству прихожанок нравилась подобная строгость.

Полистав купленные брошюры, — тонкие и не очень — Санька решил готовиться к первой исповеди.

Исповедь обычно начиналась после Всенощного бдения.

Санька стоял самым последним в очереди и наблюдал, как, тихо шелестя длинными юбками, отходили от аналоя заплаканные женщины.

«Так вот они какие, настоящие исповедницы», — с уважением думал Санька.

Мужчин было мало, и они были менее эмоциональны.

Санька начал исповедь с самого раннего детства. Перечислив грехи и проказы, он приступил к рассказу о своем несостоявшемся злодеянии.

Во дворе дома, где рос Санька, появился приблудный пес по кличке Шутик. Большую часть своего свободного времени он посвящал тому, что бегал с мальчишками и участвовал в их играх. Но Санька почему-то боялся этого добродушного лохматого существа. Как только раздавался его хрипловатый лай, Санька сразу убегал домой.

И тогда он решил отравить пса.

— Я достал скипидар, настрогал туда спичечных головок, хотел пропитать хлеб и дать Шутику! — почти кричал, размахивая руками, Санька. И не замечал, как багровеет лицо служителя алтаря.

— Да погодите же вы! — рявкнул отец Геннадий, напугав единственную оставшуюся в церкви свешницу. — Кто вас учил так исповедоваться? О г-р-е-х-а-х своих надо говорить, а не про пса!

— Но, ведь это же таки важно, — испуганно попытался возразить Санька. Почему-то фальцетом. И почему-то с одесским выговором.

— Что важно, что нет — здесь решаю я, — перебил священник. — Как ты посмел прийти не подготовившись? Хоть одну молитву знаешь? А ну-ка «Отче наш»!

И Санька, глядя в бульдожье лицо отца Геннадия, срывающимся голосом почему-то начал читать не каноническую молитву, которую он, конечно же, знал, а ту, бабушкину…

По дороге домой Санька снова испытал щемящее чувство потери, которое возникло в школе и повторилось, когда он впервые увидел белые от беспричинной ярости глаза своей молодой жены.

Придя домой, он аккуратно сложил стопочкой брошюры, перевязал их бечевкой, донес до церкви и бережно положил у закрытой двери.

«Может, кому и сгодятся…» — пробормотал он и досадливо махнул рукой.

Больше попыток возобновить свою церковную жизнь Санька не делал.

Правда, как-то он встретил знакомую прихожанку, которая иногда подсказывала Саньке, как нужно вести себя во время службы.

Цепко ухватив Саньку за рукав, она быстро заговорила приглушенным голосом:

— Ну, куда же вы пропали?.. Я поглядываю по сторонам, а вас все нет и нет… И батюшка о вас спрашивал.

— Да не буду я ходить. Не для меня это. Все равно ничего не соображаю. Пусть другие… — ответил Санька, освобождая рукав.

— Ну и зря! Богу нужны все! — почти прокричала прихожанка вслед уходящему Саньке. И затем, уже про себя, разочаровано добавила: «Нет… Не мужик…»

***

Был последний вечер календарного лета. Как всегда, грустный. У многих из нас с детских лет сложилось определенное восприятие этого особенного дня — конец лета, конец каникул, завтра в школу.

Я сидел с приятелем в сквере, и разговор шел о Саньке. Так получилось, что мы одновременно, в популярном городском журнале в разделе, где публиковались сообщения о пропавших людях, увидели и Санькину фотографию. Кто-то его искал.

— Я все думаю, почему некоторым так хотелось унизить и оскорбить Саньку? — глуховато и неспешно говорил мой друг. — Может, его детская непосредственность и внутренняя чистота? У людей прагматичных и амбициозных это вызывает антипатию, потому что нет у них таких качеств. И не будет. Отсюда непредсказуемая ярость.

— А потом у них пробуждается совесть, — ответил я.

— Ну… это разве что у людей вменяемых.

Мы немного помолчали.

— А я ведь видел его не так давно, — продолжил я. — Он говорил-говорил-говорил, как будто хотел пересказать мне всю свою жизнь. А я, как всегда, отмахнулся. Все думал, как побыстрее от него избавиться. А ночью, когда все сказанное им переосмыслил — стыдно стало. А ведь именно я тогда в училище не помог ему с сочинением. Сидел же рядом, видел всю его белиберду, но промолчал.

— Да… — задумчиво сказал приятель. — И у меня рыльце в пушку: мог бы замолвить слово, чтобы не отчисляли. Я же тогда комсоргом был…

— Слушай, — вдруг оживился мой собеседник. — Я ведь знаю, откуда у него появился такой дар.

— Какой дар? — удивился я.

— Совесть у людей пробуждать! Сам же только что говорил! Помнишь историю про собаку, которую он хотел отравить? Так вот, того пса сбила насмерть машина. А Санька прорыдал всю ночь. И что-то в нем резко поменялось. Он сам мне об этом рассказывал…

Мы снова замолчали…

Мимо нашей скамейки неторопливо прошла молодая женщина с семенящим рядом малышом.

— Ма-а-а, — тянул малыш. — А мы еще пойдем в ирмиташ?

Мы переглянулись, а женщина с ребенком уходили от нас все дальше и дальше, пока не скрылись в мареве заходящего августовского солнца.

2015

• И только он…

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: