Ахилла

101 год назад умер религиозный философ, публицист, мыслитель Василий Розанов (20 апреля/2 мая 1856 — 5 февраля 1919).

***

Сергей Дурылин, который близко знал Розанова, часто писал о нем:

Бороденка — зеленая: табачная зелень, и в ней совсем желтые, не от рыжины, а от табаку, волосенки, — руки трясутся; на шее синие жилки; все прокурено: бороденка, нос, щеки, шея, даже уши обкурены. Пальцы на руках — коричневые от табаку. Какая уж тут праведность, когда губы сохнут без папироски, как без воды живой! Как другие не только едят, но и «объедаются» и «обжираются», так и он не только «курил», но и «обкуривался». Весь обкурен и все кругом обкурено.

Я не курю. Я и дыму табачного не люблю.

А вот его дым — от его папироски: вечной, неугасимой! — любил, и тоскую по нем.

Увидать бы хоть на минутку опять алый огонек его неугасимой папироски. Полегчало бы на душе.

Нет. Не увидишь. Все кончено. Могила.

***

С первой панихиды, от гроба Василья Васильевича (да еще не было и гроба: он лежал на дубовом столе, под простыней) мы возвращались с Фл[оренским] вместе, утопая в лютых снегах темного захолустья. Фл. кутался, зябко погружая гоголевский нос в свой холодный драповый воротник.

Я был поражен на панихиде лицом Вас. В-ча. Оно было мирно и непорочно — обвеяно покоем, обласкано покоем — хотелось сказать: награждено покоем. Все мутное, все болевое и все мятежное побеждено было в нем покоем, было на нем какое-то величие навсегда пришедшей тишины, — точно слышен был голос усопшего: «Вот этот — тихий и покойный — и есть я».

***

В.В. Розанов был последний.

То, что он шептал на ухо голосом, имеющим от тайны и глуби, то осталось перед глазами немногих, как синенький дым его папироски. Папироска давно потухла, курить ее некому, да и сорта такого уже не делают. Остались примечания мелким шрифтом, — с особыми курсивами: через 5-10 лет их никто не поймет, — не услышит в них того же шепота. Книги обрастут мхом — и все будет кончено.

Кому нужно — это «тихое», вверяемое уху шепотком, — и в шепотке добирающееся до глубин, до вечных несказуемых тайн?

Нет, папироска потухла навсегда.

И никто не закурил от нее.

***

В.В. Розанов был «грешник». Так жена (при мне) и говорила ему, когда он ерепенился: «Я — язычник!»

— Какой ты язычник! Ты — просто плохой христианин!

Должно быть, оттого с ним и было так легко всем, что он был «грешник». Нельзя без слез и улыбки читать его рассуждение о святой Травиате («Среди художников»). Зато — тут и тепло, тут и «уют», тут и ласка какая-то, до корней, до ручьев подземных бытия… Как холодны и скупы пред ним «праведники» — Трубецкой, Флоренский, Булгаков. У «грешника», должно быть, хлеб мягче, оттого, должно быть, что и рука мягче: не столь тверда и уверенна, как у «праведника».

***

Христианство не догорело и чадит, — так думал Василий Васильевич. — Оно не коптит. Оно тает. От лучей какого же солнца? О, как страшно! <…> Тает и в городе, и в деревне, на холмочках, даже в глубоких ложбинках… Всюду тает…

И как задержать это таянье?

Тает. Вот и все.

***

Он закуривал свою папироску на огоньке жизни, и курил спокойно, и дым от папироски застилал все окружающее. Так прожил он всю жизнь. Но, когда пришла смерть, папироска потухла, а прикурить от огонька жизни, который погас, было уже поздно, — дыма не было, и на миг он увидел, как ужасна и пуста жизнь. И это было так страшно, что этот миг без папироски перевесил все годы спокойного серого дыма. Он закрыл глаза — и умер от страха, даже раньше того, как пришла смерть.

***

У Василия Васильевича Розанова было любимое «гневное» слово — дуролом. Например, критики-семинаристы были для него — дуроломы. Некто, рассуждающий «о политической экономии как о поэзии и о поэзии как о политической экономии» (выражение Пушкина), — был для него дуролом.

Произносил он это слово гневно, выпукло, сочно и так убедительно, точно прикреплял к тому, о ком оно было, завершительный и липко-невозвратный «аминь». Это было его слово. Оно все было окрашено им, и его как-то, в свою очередь, окрашивало. Я часто вспоминаю это слово. Оно многое объясняет. Думаешь, думаешь иногда, так и этак судишь, теорию строишь, объясняешь себе, ищешь, создаешь объяснения… а все просто: просто дуролом действует. Дуролом говорит. Дуролом сочиняет.

***

Он был дитя.

Однажды в холодную осень 1918 г. вижу, он в плаще, худой, старый тащится по грязи по базарной площади Посада. В обеих руках у него банки.

— Что это вы несете, Василий Васильевич?

— Я спасен, — был ответ. — Купил «Магги» на зиму для всего семейства. Будем сыты.

Обе банки были с кубиками сушеного бульона «Магги».

Я с ужасом глядел на него. Он истратил на бульон все деньги, а «Магги» был никуда не годен — и вдобавок подделкой.

***

Василий Васильевич Розанов влезал в топящийся камин с ногами, с головой, с трясущейся сивой бороденкой. Делалось страшно: вот-вот загорится бороденка, и весь он, сухонький, пахнущий махоркой, сгорит… А он, ежась от нестерпимого холода, заливаемый летейскими волнами, лез дальше и дальше в огонь.

— Василий Васильевич, вы сгорите!

Приходилось хватать его за сюртучок, за что попало, тащить из огня…

— Безумно люблю камин! — отзывался он, подаваясь назад, с удивлением, что его тащат оттуда.

Это слово «безумно» у него не сходило с языка: «безумно хочется тепла!», «безумно хочу сметаны!», «безумно хочу щуки!» — и ничего этого не было, не было, не было. Были ужасные, разваливающиеся, колючие лепешки из жмыха.

Это было зимою 1918 г.

***

В нем была величавая, детская, изумительная и изумляющая наивность.

Даже не детская: он был иногда наивен, как березовый листок, развернувшийся под солнцем на ветке, и, вероятно, думающий, что солнце светит для него и будет всегда светить.

Ветку с листком сорвали. Она очутилась в венике. Веник употребили, на что обыкновенно употребляют веник.

А листок все ждал, что на него по-прежнему будет светить солнце.

Он ждал солнца. Он был наивен.

А может, он был мудр?

***

«Все субъективно».

Для меня — и в личном общении, и в чтении — В.В. Розанов был в 1000 раз интереснее Льва Толстого, а за колечко его «дыма» в разговоре я отдам все «Царство Божие внутри Вас» с придачей «Крейцеровой сонаты».

(..) «Все субъективно»: сколько людей видело около В.В-ча бесенка в грязи, а я видел где-то недалеко, совсем недалеко от него, Того, Кто прекраснее лилий полевых.

***

В Розанове был неисчерпаемый и до конца дней неисчерпанный запас детского по чистоте и непосредственности идеализма.

Он женился юношей на женщине, которая на два десятка лет была старше его, женился только потому, что она была любовницей Достоевского, — Достоевского, которого он обожал, боготворил. Выходило что-то невообразимое, вроде того, что он женился на Достоевском. Более книжной, теоретической, идеалистической женитьбы трудно и представить.

И из-за этого он мучился всю жизнь.

Письмо, где он описывал это мученье, было в числе тех, которые он за один год до смерти попросил меня спрятать — и дать родным только после его смерти.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: