Ахилла

Стиг Дагерман (1923-1954) — шведский журналист, писатель. В 1946 году посетил Германию и написал путевые заметки, составившие книгу «Немецкая осень», отрывки из которой мы предлагаем ниже:

Торт для бедняков

В глубине заброшенного парка на окраине Гамбурга живут пожилой адвокат либерального толка и писатель — автор популярных приключенческих романов. Парк находится в той части города, где улицы освещаются только фарами проезжающих английских автомобилей. В темноте задеваешь чьи-то невидимые руки, мимо проплывают чьи-то невидимые слова, и тут же слегка передергивает при воспоминании о советах опытных корреспондентов союзников о том, что не стоит ходить по темным улицам Гамбурга без револьвера. Парк кажется куда более диким, чем при дневном свете, но наконец все-таки удается найти верную лестницу, позвонить в дверь и войти в большой, типично буржуазный холл со стойкой для зонтиков и служанкой из Силезии. В гостиной стоят часы с маятником, длинные полки с книгами в кожаных переплетах и с золотыми обрезами, пушистый ковер, хрустальная люстра и кожаные кресла говорят о том, что здесь никто не знает о бомбежках и нехватке жилья. Как же живется адвокату и писателю?

Излюбленный лозунг либеральной предвыборной пропаганды — утверждение о том, что поражение в войне упразднило классовую систему в Германии. Рабочие партии упрекают в том, что в борьбе с либеральными противниками они используют в качестве основного аргумента чистой воды фикцию. На самом деле распределение ролей подчеркивалось с особой горечью именно во время осенних выборов 1946 года, когда наблюдался особенно сильный разрыв между представителями разных классов, и далеко не случайно. Тезис о бесклассовости Германии — не более чем циничное преувеличение. После поражения в войне границы между классами вовсе не стерлись, а наоборот, стали еще более явными. Либеральные идеологи путают бедность с отсутствием классовых различий, утверждая, что в целом все немцы находятся в одинаково тяжелом экономическом положении. В каком-то смысле это верно — большинство немцев бедны, и многие ранее состоятельные граждане лишились своих состояний, но в Германии есть четкое различие между наименее и наиболее бедными, а эта разница куда более колоссальна, чем разница между состоятельными и бедными в относительно нормально устроенном обществе.

Наиболее бедные живут в подвалах полуразрушенных домов, в бункерах или в бывших тюремных камерах, более или менее бедные теснятся в оставленных под аренду казармах, где в одной комнате живет целая семья, а наименее бедные живут в своих старых особняках, как наши либеральный адвокат и писатель, или в больших городских квартирах, проживание в которых более или менее бедные позволить себе не могут. Безусловно, адвокат прав, говоря, что британские бомбы стерли классовые различия, хотя, разумеется, менее плотно застроенные частные сектора пострадали от бомбежек в меньшей степени, чем спальные районы. В защиту тезиса о том, что в Германии существует классовая борьба, стоит добавить все же, что банковские счета от бомбежек не пострадали. Оборот денежных средств, несомненно, ограничен до такой степени, что снимать со счета более двухсот марок в месяц нельзя, — это сумма довольно скромная, учитывая, что как раз столько на черном рынке стоит полкило сливочного масла, но и здесь справедливости ради следует добавить, что средняя ежемесячная зарплата составляет сто двадцать марок, а деньги, хранившиеся из соображений безопасности дома, разумеется, контролю со стороны государства не подлежат.

Более того, это приводит к самым абсурдным, невероятным и несправедливым последствиям. Обычный приговор во время процессов денацификации состоит в том, что у обвиняемого, если он был активистом нацистского движения, конфискуется квартира и передается кому-то из тех, кто подвергался политическим гонениям. Красивый жест, но, к сожалению, зачастую совершенно бессмысленный, поскольку те, кто подвергался политическим гонениям, в экономическом отношении находятся где-то между более или менее бедными и наиболее бедными и не могут позволить себе платить за внушительную жилплощадь активиста, а следовательно, квартира отходит тем, кто может себе это позволить, то есть тем, кто заработал деньги на нацизме и во время нацистского правления.

Либеральный адвокат и его друг, автор приключенческих романов, нацистами никогда не были. До 1933 года адвокат был членом либеральной партии, а писатель — одним из тех нечасто встречающихся успешных авторов, которые при Гитлере предпочитали не писать, а проедать имеющиеся гонорары. Мы пьем чай без сахара и едим торт — на деле оказывается, что под тонким слоем искусственных сливок скрывается обычный немецкий кризисный хлеб плохого качества, — и адвокат, производящий впечатление убеленного сединами мизантропа, вдруг заговаривает c отчаянием и разочарованием, что довольно редко встречается в Германии, где царят горечь и равнодушие, а в обычных странах чаще всего является уделом истеричной молодежи. Складывается ощущение, что чертой немецкой послевоенной благовоспитанности в определенных либеральных кругах стали рассказы господ среднего возраста о том, как они на протяжении двенадцати лет были одной ногой в концлагере, и этот обычай поддерживается даже в кругах ярых нацистов, еще не подвергнувшихся денацификации. Причем гораздо чаще слова эти произносятся с фальшивым пафосом, а не с искренней пылкостью, но этот хрупкий с виду пораженец, склоняющийся над чашкой из не менее хрупкого мейсенского фарфора, — мастер своего дела.

— Мы встречали англичан как освободителей, но лучше бы им об этом не знать. Мы были готовы на все не ради того, чтобы поставить Германию на ноги, а для того, чтобы дать жизнь новой демократии, но нам не дали этого сделать. Теперь мы разочаровались в англичанах, потому что есть все основания полагать, что они саботируют восстановление, и им вообще все равно, что здесь происходит, потому что они сильнее, чем мы.

«Мы». Кто — «мы»? Либеральная партия, довольно малочисленная на севере Германии, но пользующаяся хорошей репутацией благодаря сильной антинацистской позиции, а на юге Германии — большая и подозрительная, провозглашающая «либеральное мышление, социальные действия и немецкое мироощущение»? Или это совсем другое «мы»? «Мы» может означать ту часть немецкого интеллектуального среднего класса, которая в душе была против нацизма, но ничуть от него не пострадала, да и не стремилась к таким страданиям, не пыталась оказывать сопротивление, а теперь испытывает своего рода jalousie de metier [профессиональную ревность — фр.] к узаконенным антифашистам, подвергавшимся политическим гонениям. Когда совесть одновременно и чиста и не чиста, это не способствует ни идеологической, ни психологической ясности. Разочарование и осознанный отказ от иллюзий, несомненно, являются самым простым выходом, когда перед человеком встает такая дилемма.

Писатель устроен более гибко и весело рассказывает, что программы разных партий настолько мутно сформулированы, что люди иногда приходят на предвыборную встречу и только на выходе понимают, что попали к социал-демократам, а не к христианским демократам или к либеральным, а не к консервативным демократам. Сам он иллюстрирует идеологическую путаницу удачно и с юмором. Утверждает, что родился антинацистом, но все равно голосовал за ХДС — партию, которая называет себя христианской и, по слухам, собрала под своим крестом практически всех бывших нацистов — чтобы избежать плановой экономики и финансовых потерь. Для успокоения совести он уговорил сестру, которая придерживается консервативных убеждений, но не имеет денег, проголосовать вместо него за социал-демократов.

В нем крепко засела привычка писать оптимистичные романы, хотя последняя его книга вышла пятнадцать лет назад. Он клянется всем святым, что нацистами в Германии было не более одного процента от «качественного» населения, после чего адвокат сухо сокрушается, что «качество» в Германии нынче редкость. Обвиняет он в этом тем не менее англичан, потому что из-за их намеренной политики взятия измором люди деморализованы в не меньшей степени, чем при нацистах, что из-за этого «плохие люди стали еще хуже, а хорошие — засомневались», и теперь их можно взять под белы ручки и заманить в любую подозрительную партию, стоит той пообещать решить внешние проблемы.

Действительно, такова неприятная правда: голод — главный враг любой формы идеализма. Самыми ярыми противниками идеологической работы по восстановлению Германии являются вовсе не сознательные реакционеры, а равнодушные массы, которые готовы говорить о каких-то политических убеждениях лишь после того, как их накормят. Прекрасно понимая это, даже самые продуманные предвыборные кампании строились не на лозунгах о мире и свободе, а на обещаниях, что после выборов они обеспечат людям достойный рацион, до которого не доберутся ни крысы, ни воры, и все получат самый знаменитый батон в Германии, который вместе с наточенным хлебным ножом красовался на предвыборных плакатах коммунистов осенью 1946 года. Когда генерал Кёниг, освободитель Парижа, дождливым октябрьским днем вышел из-под изрешеченного пулями навеса на гамбургском вокзале, за ним и его британским сопровождением, состоявшим из розовощеких офицеров в парадной форме с белыми манжетами до локтя, наблюдали плотные ряды гамбургских зевак. Длинный кортеж, просигналив всеми возможными клаксонами, тронулся с места, и тут юных немецких офицеров полиции окружили люди, начавшие злобно выкрикивать: «А что он привез? Шоколад небось? Или хлеб?» Представителям власти в кожаных шлемах оставалось только краснеть.

Краснеть — вот что остается делать всем партиям, пока народные массы требуют роста материального благосостояния. Но краснеть можно с разной степенью соблюдения приличий — не самый удачный способ избрали либералы, упрямо настаивающие на том, что классового общества больше нет. В глубине души все знают, что это не так. Тот самый торт из плохого немецкого хлеба, которым меня угощали адвокат и писатель, — на самом деле торт символический, где фальшивые сливки прикрывают собой горькую правду жизни. Несомненно, это торт для наименее бедных. Наиболее бедные так хлеб не едят.

Этот символический торт намекает на одну из причин, по которой рабочие партии выстраивают свою политику в духе классовой борьбы, и по которой дальновидные люди в профсоюзных кругах предрекают невиданного ранее масштаба противостояние в обществе, когда оккупанты ослабят наконец удила и Германия станет свободной. Если хочется более ощутимых подтверждений этому — можно просто проехаться в гамбургском метро: вторым классом, с относительно хорошо одетыми и относительно ухоженными попутчиками, или третьим, с людьми в лохмотьях, с белыми, как мел или газетная бумага, лицами, людьми, из которых, кажется, не пойдет кровь, даже если их поранить. И эти самые бледные лица Германии определенно не относятся к наименее бедному классу.

Иллюстрация: Гамбург 1945 г.