Ахилла

Город будто окончательно погрузился в бутылку и с годами почти зримо принял её черты. Особенно это выражалось по окраинным вечерам. С приближением темноты обстановка тихо и незримо сатанела и лицо города становилось волчьим. Он ощетинивался, как одичавший зверь, прошедший свой путь по тернистым долинам и взгорьям девяностых годов. В тротуарах проявлялось нечто зловещее, и прохожие с недоверием и часто нескрываемой агрессией украдкой взирали друг на друга. Наверное, так смотрят на зоне.

Эпизодически ты получал весточки от этого зловещего лица города. То одноклассника забьют до смерти у родного подъезда. То сожгут в брошенном вагончике сбомжевавшегося отца твоего знакомого, и менты спокойно повесят ещё один из тысяч глухарей (нераскрытых дел). Дух водки буквально зависал над городом. Особенно это укреплялось под большие праздники, и тогда валяющихся людей можно было собирать по улицам, как грузди.

Город незримо, но четко разделился на две половины. На заядло бухающих и воинственно трезвых. Изредка эти половинки мигрировали с одной на другую. Заядло бухающий, в силу тоскливой безысходности, мог резко завязать, а воинственный трезвенник внезапно скатиться в какую-то черную запойную яму по той же причине, — достала безысходность.

Таким я увидел своего мастера с завода, где я мантулил по юности, и еле узнал его при уличной случайной встрече, по прошествии 20-ти лет. Из крепкого бравого мужика, полного сил и удали, он превратился в трясущегося синюшного сморщенного старика.

Одного моего хорошо знакомого человека хватил паралич по причине беспробудного пьянства. Умер он через полгода последующей лежачей жизни. Из довольно резвого и злого еврейского адвоката в отставке, полного спеси и снобизма, он мгновенно превратился в обездвиженный овощ. Бухать и желчно критиковать всё и вся на свете он уже не мог. «Христосик», которого он так именовал в своей безбожной, пьяной в дым ругани, в этот момент видимо прикоснулся к нему и внимательно посмотрел глаза в глаза. Взгляд адвоката до самого смертного часа оставался злобным и непримиримым. Только к этому ещё добавилась тоска безысходности. Я видел, как она только-только зарождалась у него. Утром позвонила его жена, тетя Лена и заорала маме в трубку: «Валька, Кольку парализовало!» Уже через десять минут я с какими-то алкоголического вида мужиками заносил тяжеленное одеяло с обездвиженным адвокатом в карету скорой помощи. При своей обезьяньей мелкоте, парализованный Николай Иваныч оказался удивительно тяжел. Он смотрел на нас, хрипел и ничего не пытался говорить. В глазах адвоката была злость и разочарование. Наверное, в этот момент он ненавидел своего «Христосика». Но уже безмолвно.

Хоронил своих старинных друзей и отчим. Хоронил в порядке неотмирной очереди, которую назначаем, увы, не мы. Мы только можем ускорить её для себя. Так и в качестве ускорителя для всех умерших друзей отчима просвистели водочные снаряды. Запомнилась смерть дяди Левы. Он умер у себя на даче, выпивая с мужиками. Мужики отнесли уже бездыханное тело дяди Левы на чердак и продолжили выпивать в том же доме ещё несколько суток. Может быть надеялись оживить его душевными тостами?..

***

Так жила Пермь. Возможно, бо́льшая её часть. За последние пару десятилетий взгляд обычного пермяка сделался сумрачно хмур, подобно вечно серому уральскому небу, по крепостному невесел и зол. Зол на правительство, на соседа. На своего кота. На жену, на себя, на то, что на него злы правительство, сосед, кот и жена. В своей нескрываемой злости он выходил, бросал камень в небо, и оттуда в ответ ему летела водка, главная утешительница. И главный убийца. Умирали от водяры рядами, которые методично в каждодневном режиме выкашивала та, что с косой. И мало кто из мужиков избегал этой участи.

Мой отец так и умер в полном одиночестве. Это уже было совершенно спившееся существо, реагировавшее на все и вся безумными криками и глубокими запоями. Он, известный в своё время пермский фотожурналист, лауреат многих фотовыставок, так и не смог простить этому миру, что мир просто-напросто забыл про него. Как забывают вещь. Старую, сломанную, ненужную. Папа так и не смог понять, что наступило совершенно новое время, иное время. И совершенно новая эпоха, возможно — эра. Сто раз как далекая от пресловутой вайнеровской ожидаемой эры милосердия. И что в этой эпохе уже совершенно никто не нуждался в стариках с их прошлыми, звенящими золотом и серебром, регалиями и славой. Наступал мир жестких менеджеров, гибких и безжалостных, педерастически лощеных приспособленцев, продажных женщин и тотального цинизма. Всех остальных отец из жизни методично и железно изгонял, приправляя это громадным количеством алкоголя.

Про нас с братом он рассказывал, что мы приезжаем к нему, бьём и забираем последние стариковские деньги. В других случаях он уже забывал эту дичь, видимо при кардинальной смене настроения, что часто бывает у алкоголиков, и хвастал тем, что сын у него священник. Что также не соответствовало правде, так как, при моем среднем семинарском образовании, я не рукоположен. Учитывая то, что брат в то время был лейтенантом милиции, можно было предположить довольно трагикомичную картинку папиной «правды». Как лейтенант милиции и православный священник приезжают, люто лупят бедного старика и с хохотом отваливают, унося его стариковские деньги прочь, в свою подлую милицейско-священническую банду сыновей, ровно до следующей пенсии.

Как я уже написал, его хватил инфаркт в совершенно полном одиночестве. Соседи забили тревогу недели через две, когда запах трупа уже вовсю пополз змеем по вентиляционным трубам. Моя родственница отмывала с пола остатки трупа в квартире отца и после с понятным волнением спрашивала: «Саша, а это не грех, что я всё это смыла в унитаз?» Я ответил, что нет. Хоронили останки, которые собрала похоронная служба в закрытом гробу. «Ты бы не ругала отца, и не помнила его зла, он в своем каменном мешке весь свой адский срок отмотал», — сказал брат матери, имея в виду последние годы жизни отца. Я надеюсь, что брат в этом прав.

***

В то время я уже вовсю прислуживал в церкви, и на мой век с тех пор пришлись сотни отпеваний. Картинка не менялась практически никогда. Очень редко кто накладывал на себя крестное знамение во время отпевания. Ещё реже кто вообще что-то понимал в происходящем. Быстро-быстро, внесли покойного, крестик на покойного, иконку в руки покойного. Поехали! Переминаясь с ноги на ногу, люди стояли черно-серой толпой, комкали в руках капающие свечи, стараясь побыстрей прожить эту тягостную и абсолютно непонятную для них процедуру. Чаще всего там была боязнь не соблюсти ритуал, и в этом почти все были похожи на испуганных и угрюмых детей, которых привели на страшный утренник. Одним из главных вопросов чаще всего звучало: «а поминать нам водочкой покойного на могиле или рядом с ней?» Да. Опять про нее. Про «Родимую».

Тут надо сказать, что город Пермь — а именно главная его часть, которая по преимуществу и именуется городом, — похож на растянутого удава. И если в голове удава находится женский Успенский монастырь, то в хвосте — монастырь мужской, мотовилихинский. Про мужской признаюсь честно, что за всю свою жизнь я нигде и никогда не видел такого монастыря и с такой братией. Это было просто какое-то коллекционное собрание лихих и отчаянных хлопцев. Водка, мордобой, бытовая злоба, воскресная дурь и… может, чуть-чуть молитвы? Ощущение со стороны было каким-то таким. Над всем же возвышалось мрачно-насупленное монголоидное лицо настоятеля, архимандрита Стефана.

Небезынтересен был духовный подход архимандрита Стефана. Очевидно, начитавшись древней духовной литературы по типу «Лествицы», он более ничего православного читать категорически не захотел, за полной ненадобностью. И извлек из прочитанного, по всей вероятности, несколько основных железных правил.

1. Одинокий? Немедленно в монастырь!
2. Одинокая? Мигом в монастырь!
3. Христианин обязан жить и дышать только по благословению священноначалия.
4. Христианин обязан смиряться. Вот и вся наука. Остальное сопли грешников и язычников, ребята!

Правда, получалось так, что в монастыре чаще любили смирять, чем смиряться. Тогда отец Стефан плавно включал радио «СТАРЕЦ» и мрачно начинал вещать обижаемому, что надо ему смиряться, иначе какой же ты, э… христианин.

Подчас казалось, что он там всех местных гопников постарался обогреть, накормить, и пока те не сбежали по холодку, немедленно постричь. Желательно — сразу в схиму. Стригли там действительно — только глазом моргни. А кто ты, уж потом разберутся, если что.

Вид и манера этих ребят и по сей день вызывают у меня довольно глубокую гамму чувств. Их несменяемо угрюмые взгляды и вечный немой вопрос к пришедшему: «Э, ТЫ ЧО, А???» Отличались в какую-то здравую сторону из них очень немногие, но те там не приживались. Один даже, помнится, выпросил у владыки разрешение сделать храм аж в своей пригородной избе, лишь бы больше не пересекаться с «любящими» собратьями. Желательно никогда. Вероятно, многие из братии потом спились, ещё более многие — разбежались. Как разбегались в царские времена банды брадатых и диких лесных людишек, лихим делом пробавляющихся, когда все общие дела свои лихие они сотворят.

***

Не могу оставить без отдельного внимания одного довольно любопытного персонажа. Звали его — отец Иона. Иеромонах. Двухметровый шкафообразный детина, со стрясенной в армии головой, непосредственное духовное чадо отца Стефана, который и курировал деятельность «Поддубного в рясе», то бишь деятельность Ионы. «Поддубный» был крайне прост в обращении. Когда ему сильно не нравились какие-то действия в ком-то, он просто и без промедления брал свой пудовый кулачок и прибивал им провинившегося страдальца к полу. Наверное, смирял так, как говорится, «по завету старцев»? Не знаю. Архимандрит в случае жалоб на подобные действия гиганта духа и кулака монастырской демократии поступал крайне просто — переводил громилу на другой приход.

Одно в Ионе всё же можно было считать если не добродетелью, то — достоинством. Водку пить тот не любил. Вероятно, таким способом Господь уберег и Иону, и всех окружающих его от полного разгрома, который бы Иона, скорее всего, учинил.

Чей-нибудь мягкосердый голос на этом месте нет-нет да и встревожено спросит: «но хотя бы женщин-то кулачком своим пудовым он не прибивал? Миловал слабый пол? Они ведь, как-никак, мироносицы церкви нашей!» Да, всё так. Мироносицы церкви нашей…

Обед в приходской трапезной для повара завсегда дело святое. А когда ещё и настоятель — зверь лютый, к святости прибавляется трепетность. Ни дать ни взять — Патерик да и только. Как-то раз отец Иона, мужественно отмахав кадильцем службу, и угрюмо вглядываясь в свою тарелку супа в трапезной, подметил там нечто плавающее неизвестной ему природы.

— Что это? — пробасил Иона.

— Что — что, батюшка? — суетливо засеменила к тарелке повариха, в ужасе подумав, что тот там муху узрел. А ещё того страшнее — и таракана.

— Вот это вот, — небрежно боднул он ложкой плавающее в супе нечто бурое.

— А… это, — облегченно выдохнула повариха и, зардевшись, гордо добавила: — Это фрукты там! Я по индийскому рецепту суп сегодня сварила, в честь дня апостола Фомы, просветителя Индии!

Но ожидания поварихи, что суровый едок похвалит её за тонкое знание церковного календаря, вовсе не оправдались.

— По индийскому? Это значит от тех, которые Хааре-Кришна воют, по улицам Перми крашеными клоунами в простынях с бубнами бегают? Они едят, что ли? — начал уже багроветь проголодавшийся отец.

— И они, грешники, тоже едят! — попыталась изобразить на лице подобие гнева повариха и размашисто махнула рукой.

— А ну, тащи свой кришнаитский компот в туалееееет!!! — титаном закипел Иона, провожая гневным глазом удирающую с кастрюлей повариху.

***

Женский Успенский монастырь. Вот она — отрада сердечная, всем тепло известная в городе Казанская церковь от монастыря. И игуменья Мария, встречавшая всякого пришедшего, как родного.

Настоятелем храма там служил отец Валерий Наумов. Натура сугубо тонкая, артистичная и где-то нервенная. Что не убавляло ему ни обаяния, ни обилия природной доброты. Окончивший по юности театральный вуз и успевший побыть на сцене Пермского ТЮЗа и Айболитом, и Буратино, и даже самим Томом Сойером, он, кажется, никогда не мог оторваться от своей болезненной любви к артистизму.

Стоит очередь исповедников. За аналоем исповедь принимает отец Валерий. Вдруг он резко оборачивается к храму.

— Никогда! Слышите, никогда не говорите на исповеди, что ГРЕШНА ВО ВСЁМ! — голос его звенит гитарной струной и бьется об стенки маленького каменного храма. Он и сам, кажется, начинает вибрировать, как гитара из цыганского ансамбля Сличенко, но артистично берет себя в руки и продолжает: — В преферанс, что ли, играла? По улице Ленина с наганом бродила? А может рэкетом промышляла?!

— Рэкетом промышляла?! — резко обращается он к седой полной бабке.

— Нет! — коротко басит та в ответ.

Отца Валерия, конечно, любили. Потому как от него исходило главное — дух доброты. Но была у батюшки та черта, которая и была способна привести его к драме. Только уже не театральной, а настоящей. Без сцены, занавеса и купюр. Периодически и он, подобно многим пермякам, не выдерживал и, тяжело вздохнув, кидал камень в небо. Оттуда, конечно же, прилетала водка. И отец Валерий погружался в воды алкогольного омута, из которых, как известно, чем дальше, тем труднее выплывать.

С описываемых событий минуло несколько лет. Был когда-то в той моей прошлой жизни человек, и звали её тетя Лида. Тетя Лида варила самогон, и изредка я приходил за дешевым вонючим пойлом, коим она приторговывала. Так я экономил и на деньгах, и здоровье мое было гарантировано от отравления контрафактом. Тетя Лида сама была похожа на самогонный аппарат. Деятельность всегда так или иначе отразится на внешности. А может, и родилась она таким аппаратиком, а потом просто и естественно, как это бывает у простых людей, вышла на искомое. На маленьких крепких ножках, приземистая, и в её взгляде, цепком, как захват контролера, будто всегда стояли две рюмочки желтого напитка, которым она без устали делилась с желающими. Тетя Лида была по-деревенски проста и грозна. В одной из комнат пожизненно лежал её сын-инвалид.

В тот самый приход она встретила меня кратким, но сильным предисловием.

— Саша, тут такое дело… Подскажи! Требуется твоя помощь.

— А что случилось?

— У нас когда-то в подъезде жил сосед Валера. Он нам как родной, всю юность с сыном дружил-гостевал. Потом стал священником и уехал в Киров. Сейчас у нас дома уже несколько дней живет. Черт его знает, на каких конях Валерка сюда добрался, но выглядит совсем плохо! Спился и теперь не знает, куда толком деться. Наследственное это у них, видать. И дед ихний от пьянки помер, и отец, и брат загнулись. Вот зараза… Куда теперь-от его, Валерку-то?

Самогонные глазки тети Лиды смотрели на меня цепко и просительно.

Я зашел в комнату. На растрепанной постели сидел человек и рассеянно смотрел в пол. Потом он поднял на меня глаза. Как описать, что я увидел… Если бы существовал образ спившегося Христа, он выглядел бы именно так. В «спившемся Христе» я с трудом узнал бывшего настоятеля Казанского храма. Перемены были глобальны. Я увидел, что из статного человека с зычным голосом и уверенными манерами, остался только смятый комок страдания. Такие комки нынче в простонародье называют бомжами. Если и есть в жизни моменты, про которые можно сказать, что ты ошарашен, это был как раз один из них. Мы поздоровались, и я благословился.

Вероятно, у отца Валерия в жизни как раз царил момент, когда черта недозволенного перейдена, и обратного пути уже нет. Когда все камни, которые он бросал в небо, вдруг разом на него посыпались и прибили к земле так, что встать невозможно. На меня смотрел своего рода невозвращенец и что-то с трудом и тихо говорил. Многодневное похмелье не шутка. Всем сердцем я почувствовал к человеку, сидящему на кровати, щемящее чувство сострадания и бессмысленные внутренние позывы как-то помочь.

Мы говорили. Говорили хаотично. О том, что он хочет вернуться в Пермь насовсем. Войти в штат священства снова, для этого планируя показаться благочинному Марченко.

«В таком виде — и к этому людоеду?» — только и подумал я, но промолчал. Если и пойдет, хуже-то не будет уже никому.

Разговор перетекал на его знакомых и друзей. В голосе и глазах чувствовалась зеленая-зеленая тоска. Мне казалось, что в этот момент он понимал звериным чутьем, что мир этих людей, мир творчества и храмовых служб, этот его любимый мир, он потерял. И потерял уже безвозвратно. Так хватает ртом воздух рыба, которую выбросило на берег сетями бездушного рыбака. Бывший актер, ставший когда-то священником, и теряющий сейчас и здесь всё.

Было тоскливо. Было безысходно. Какой-то проходимец вчера, на темной остановке, украл у него сумку, и фигура жулика растворилась в пространстве ночи. Помочь я ничем не мог, и от этого было горько.

Когда я пришел к тете Лиде через месяц, она буднично сообщила, что Валерка, ещё немного дней послонявшись у них, встал, оделся и ушел в совершенно неизвестном направлении. Как оказалось, в вечность. Когда через несколько лет я приехал в Киров, мне сказали, что он уже умер. Судя по многочисленным воспоминаниям, в том числе, где есть и мои две копейки, был он любим многими. И служил Господу Богу по возможности честно, пройдя свой личный мученический путь. А значит, надежда на спасение всё же осталась.

Иллюстрация: фрагмент картины Филиппа де Шампаня «Мертвый Христос»

Читайте также:

• В глазах священника
• Отец Леха и двусторонняя связь

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: