Ахилла

17 ноября (29 ноября по н.с.) 1861 года в Санкт-Петербурге умер от туберкулеза литературный критик, поэт, публицист, революционный демократ Николай Добролюбов.

Когда-то мы изучали его критические статьи, названия которых запечатлелись в памяти на всю жизнь: «Луч света в темном царстве» и «Что такое обломовщина». Пожалуй, что заглянуть глубже у нас не возникало желания, и мало кто осознавал, что именитый критик, написавший сотни статей и рецензий, умер по нынешним меркам мальчишкой — в 25 лет.

Многие знают, что Добролюбов был сыном священника и окончил духовное училище, а потом с церковью порвал, однако, в советское время мало кого интересовали причины — подразумевалось, что поумнел, вот и порвал, к тому же можно было предполагать, что вера его была внешней, навязанной семьей. Однако из его дневников видно, что это не так. К вере Николай относился очень серьезно и, очевидно, потеря ее была связана с какими-то потрясениями. Но, похоже, вовсе не интеллектуальные прозрения сделали материалиста из вчерашнего благочестивого трепетного юноши, записывающего свои прегрешения в дневник, а череда потерь, с которыми его душа не смогла примириться.

Ему было 18, когда умерла мать, в том же году скончался от холеры отец. Сиротами остались семеро детей, заботы о них легли на плечи Николая. Потом в течение двух-трех лет у Добролюбова умерли брат, сестра и две любимые тетки. К сожалению, он не счел нужным написать о том, как стал «ушедшим», в дневниках мы видим сначала благочестивого подростка, и совсем скоро — яростного ниспровергателя всего того, чему недавно поклонялся.

***

17 лет

19 марта (7 марта ст.ст.) 1853 г. 1-й час пополудни

Ныне сподобился я причащения пречистых тайн Христовых и принял намерение с этого времени строже наблюдать за собою. Не знаю, будет ли у меня сил давать себе каждый день подробный отчет в своих прегрешениях, но по крайней мере прошу Бога моего, чтобы Он дал мне помощь, хотя начало благое. Боже мой! Как мало еще прошло времени, и как уже много лежит на моей совести!.. Вчера, во время самой исповеди, я осудил духовника своего и потом скрыл это на покаянье; кроме того, я сказал не все грехи, и это не пот[ому], что позабыл их или не хотел, но пот[ому], что не решился сказать духовнику, что еще рано разрешать меня, что я еще не все сказал… Потом — я сетовал на отца духовного, что он не о многом спрашивал меня; но разве я должен ожидать вопросов, а не сам говорить о своих прегрешениях!.. Только вышел я из алтаря, и сделался виновен, в страхе человеческом, затем человекоугодии и, хотя легкий, смех с товарищами присоединились к этому. Потом суетные помышления самолюбия и гордости, рассеянность во время молитвы, леность к богослужению, осуждение других — увеличивали число грехов моих, с которыми приступал я к великому таинству.

В эти великие часы даже возникло во мне несколько раз сомнение о важнейших истинах спасения, и при всем этом похоть плоти также не оставляла меня. Это все было во храме Божием, и вот новый грех — презрение святыни… Потом суетные помыслы и житейские заботы заняли меня по приходе домой, осуждение начальства также было… И при всех этих прегрешениях все-таки было во мне какое-то самомнение, гордая мысль, что я еще лучше других в нравственном отношении. И доселе не оставляет меня эта мысль.

Господи! Прости меня и избавь от этого наваждения лукавого. Спал я в эту ночь много, и неблагочестивые сновидения тревожили меня… Проснувшись, долго я не вставал с постели, нежил плоть свою. Вставши, молился не с достаточным благоговением, осудил отца своего, досадовал и беспокоился по мирским расчетам; пошедши к обедне, не прошел прямо в церковь, пот[ому] что еще рано было, и показал суетность, легкомыслие, человекоугодие. Как будто забыл я даже, к чему готовился! До половины литургии редко посещала меня мысль о великом таинстве причащения, к которому приступал я, и мысль моя блуждала по распутьям мира. Похоть очес даже проникла в душу мою, и как я ни старался воздержаться, но так глубоко развращение плоти овладело духом моим, что нечистые мысли и здесь не оставили меня. Гордость и мирские расчеты и помыслы до самой последней минуты не оставляли меня: мне не хотелось причаститься последним, после людей, которые хуже меня, и с этой мыслью я пробирался вперед, более, впрочем, для того, чтобы после избежать упрека родных в том, будто я не смел пройти вперед. Такие-то мысли овладели мной. Но благоутробие Господа и Спаса моего пощадило меня, и я сподобился причаститься… Только — да не в суд и не во осуждение будет мне причащение — об этом молю Господа!

[Конец марта — апрель?] 1854 г. [О смерти матери]

[…] получил я свои лучшие качества, с ней сроднился я с первых дней моего детства; к ней летело мое сердце, где бы я ни был, для нее было все, все, что я ни делал. Она понимала эту любовь; но я не успел показать ее на деле, не успел осуществить то, чем хотел ее радовать… Мало радостных минут доставил я ей… Я был слишком горд; я не хотел прежде времени высказывать даже ей, моей дорогой, своих гордых планов и надежд, думал, что будет время — на деле увидит она, какого сына имеет и сколько он любит ее… Не случилось так… И почему же не верить мне, что она смотрит на меня с высоты небес, радуется… Нет, нет, нет, если это правда, если она видит меня, мою тоску, мои терзания, мои сомнения — она умолит Бога, чтобы Он послал ее вразумить бедного, жалкого сына… Иначе ей будет рай не в рай, если только она не разлюбила меня. Мать моя! Милая, дорогая моя! Я всего лишился в тебе. Видишь, я плачу… Мне тяжело, мне горько… Помолись за меня, чтобы Бог остановил меня на краю гибели!.. Ведь ты чистая праведница, и Бог услышит тебя… Явись мне, утешь меня… Дай мне веру, надежду. С надеждою можно жить в мире… Неужели же расстояние между нами так непроходимо, что и материнское сердце не услышит мольбы страдающего сына?.. Или в самом деле должен думать, что ты не существуешь более и что я тоже машина… Но зачем же эта страшная тоска, эта грусть, эти сомнения… Мать моя… Верю, что ты любишь меня. Вразуми, научи беспомощного!.. Заставь меня верить и утешаться будущим!.. Мое положение так горько, так страшно, так отчаянно, что теперь ничто на земле не утешит меня. Самая сильная радость обратится у меня в печаль, самая громкая слава, огромное богатство, всевозможные успехи — только заставят содрогнуться мое сердце при одной мысли — что если бы это знала мамаша… Как бы мы с ней порадовались!.. И эта мысль тяжко, громадным камнем падет мне на сердце, и не будет мне счастья в счастии одинокого эгоизма…

19 лет

30 декабря (18 декабря ст.ст.) 1855 г.

А между тем, что касается до меня, я как будто нарочно призван судьбою к великому делу переворота!.. Сын священника, воспитанный в строгих правилах христианск[ой] веры и нравственности, — родившийся в центре Руси, проведший первые годы жизни в ближайшем соприкосновении с простым и средним классом общества, бывший чем-то вроде оракула в своем маленьком кружке, потом — собственным рассудком, при всех этих обстоятельствах, дошедший до убеждения в несправедливости некоторых начал, которые внушены б[ыли] мне с первых лет детства понявший ничтожность и пустоту того кружка, в котором так любили и ласкали меня, — наконец, вырвавшийся из него на свет божий и смело взглянувший на оставленный мною мир, увидевший все, что в нем было возмутительного, ложного и пошлого, — я чувствую теперь, что более, нежели кто-нибудь, имею силы и возможности взяться за свое дело… «Сам я был тем, чем вы, господа, — скажу я своим жалким собратьям, — вот история моей жизни… И я теперь несравненно больше доволен собой, чем в то время, когда был похож на вас…»

Меня постигло страшное несчастье — смерть отца и матери, — но оно убедило меня окончательно в правоте моего дела, в несуществовании тех призраков, которые состроило себе восточное воображение и которые навязывают нам насильно, вопреки здравому смыслу. Оно ожесточило меня против той таинственной силы, которую у нас смеют называть благою и милосердною, не обращая внимания на зло, рассеянное в мире, на жестокие удары, которые направляются этой силой на самих же ее хвалителей!..

20 лет

11 февраля (30 января ст.ст.) 1856 г.

Есть у нас один [студент], который имеет дар нарисовать карикатуру и вообще сострить… Некоторые из его произведений заслуживают того, чтобы быть отмеченными здесь. Раз он, напр[имер], нарисовал ряд попов в ризах и в головных украшениях, которые мало-помалу превращаются совершенно из скуфейки — в каску, а из камилавки — в кивера разного сорта… Подписано «Русское духовенство XX века». Это было в самый разгар военного николаевского деспотизма…

Источник

Читайте также:

• Как православные родители могут воспитать «сатанистку»
• России нужны не проповеди и молитвы, а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: