Ахилла

Статья Александра Герцена «Чего они так испугались?» в «Колоколе» от 15 мая 1863 г.

Или чем их всех так настращали, что нельзя больше удержать вопль, крик, плач, завыванье патриотизма, усердие без границ, преданность без смысла? Адресы, панихиды, молебны на чистом воздухе и в воздухе, продымленном ладаном, адресы от грамотных и безграмотных, от старообрядцев и новообрядцев, от кур-, эст- и лиф-ляндских русских, от временнообязанных крестьян и бессрочноразоренных помещиков, от старшин Рогожского кладбища и от школярей кладбища науки, называемого Московским университетом.

Да где же опасность, беда, с которой стороны идут двунадесять языков? Где их полкни, флоты, пушки, цари, вожди?

Неужели столько чувства, души, славянских оборотов и верноподданнического лиризма вызвано этими «жалкими шайками мятежников в Польше», с которыми «здравомыслящая» часть народа не сочувствует, которых крестьяне выдают за легкую плату с головы и которых наши «молодцы солдаты» всякий раз, как сколько-нибудь обдосужатся от грабежа и воровства, уничтожают и уничтожают по несколько раз?

Полно, так ли слабы были эти шайки? Как же бы им держаться с 21 января, несмотря на триумфы Шильдер-Шульднера, виктории Витгенштейна, Ностица, несмотря на замену Бергом одной половины Константина Николаевича, Велепольского и архиерея Фелинского?

Чем же держатся шайки?

Оружия не пропускаются. Цепная Пруссия бегает на веревке по всей познанской границе, лает, кусает и лижет казакам смазные сапоги. Австрия, утомленная двухмесячным благородством, раскаивается в красных поползновениях и тоже припирает дверь. Остальные державы помогают платонически сочувствием, корпией, статьями и концертами, в которых последнюю ноту поет Горчаков. Дело сведется на то, что Польше только и было помощи и ободрения, что из Петербурга, — сначала рекрутским набором, а потом набором слов, выданным под ироническим названием амнистии 31 марта.

Предположим, что все новости «Инвалида» ложны и все вести «Северной почты» лишены истины; предположим, что эти «шайки» — целая Польша, которая хочет независимости и умеет умирать за нее, предположим, что русские генералы из рук вон плохи, солдаты больше по части промысла, а офицеры с отвращением участвуют в убиении народа, — все же нет резона наделать такого патриотического скандала, словно покойник Ростопчин бегает с зажженной спичкой по Москве, а покойник Наполеон едет из Филей к Драгомиловскому мосту.

Помилуйте, немые возглаголили, и говорящие возбредили, государь император и московские профессора, раскольники и протестанты, головы с думами, дворянство без думы и головы — все это начало вдруг уверять в своей готовности царствовать, преподавать, молиться по старым книгам, торговать и ничего не делать — с единственной целью посрамления врага и отстаивания неприкосновенности пределов любезного отечества нашего.

То, что было величественно в 1812 году, теперь не только пошло, но отвратительно.

Потому-то нам и кажется, что Потапов, ездивший по распоряжению высшего начальства в Москву раздражать патриотизм до истерики адресов и до университетских конвульсий, сделал ошибку; что высшее начальство, пославшее его, сделало ошибку; что государь с своим предупредительным «не тронь меня» сделал ошибку.

Из польского дела мы себе почетного знамени не выкроим — полицейскому усмиренью и казни целого народа ни восторги, ни лавры не идут.

Есть дела, которых не надобно приводить к речи, которыми можно только втихомолку пользоваться, но нельзя окружать громкими словами, благородными порывами. Это слишком обижает истину, всякое нравственное чувство человека. Мы много темного выносим в тени, чего не можем вынести на белом свете и еще менее при звуке труб и литавр, при демонстрациях, адресах и пр.

«Все это делается не против Польши, а против Европы», — будто это лучше? Народу, молчавшему целое тысячелетие, можно было помолчать еще недели две, чтоб услышать хоть одну угрозу, хоть один военный звук, — нельзя же вперед испугаться, вперед прийти в восторг и усердие. Нельзя же призывать в Зимний дворец двух генерал-губернаторов, одного декана и одного ректора, дворянских предводителей и других патриотов для того, чтоб государь прочел им свою антикритику и возражение на статьи «Opinion Nationale» или «Daily News».

Делая все хорошее с воздержанием и постепенностью, останавливая розгу на 201 ударе, уничтожая цензуру на 21 листе, правительство показало, что оно вполне ценит всю важность задержания в прогрессе; зачем же было так необдуманно спускать на волю горячечный патриотизм, лихорадочный страх и пр.? И все-то это оттого, что нашлись в Европе журналы, не разделяющие мнения «Московских ведомостей», оттого, что в Швеции хорошо приняли Чарторижского.

Какой недостаток такта, чутья, декорума!

Если б в русском правительстве были серьезные люди, люди честные, положим, исполненные патриотических, монархических, барских предрассудков, но с любовью к народу, они поберегли бы, из внутреннего, религиозного благочестия, простое сердце простых людей, которые бесхитростно поддались официальному обману и, помня недавнее освобождение, воображают, что отечество в опасности, и отдаются чувству ненависти к несчастному, героическому соседу, который добивается своей независимости и ничего больше не хочет. Эта обманутая любовь, это простодушное заблуждение, которое может привести к рекам крови, бесконечно оскорбляет нас. Бедный народ, и он понесет с усердием свою охапку дров, чтоб лучше разжечь мученический костер, и совесть его останется спокойна, как совесть льва, которому римские Потаповы бросали христианских отроков на съедение.

… Что нам за дело, что дворянство, обгладывающее последнее мясцо с кости крепостного права, говорит о своей готовности сражаться с супостатом. Что нам за дело, что купцы, в постоянном сознании неправого стяжания, готовы откупиться от правительства; еще меньше нам дела до витийства хамов или космополитов казенной науки, до этой нечистоты, разведенной со времен Тредьяковского в университетских щелях. Ниже ученых и журналистов никто не падает в раболепии перед властью. Это заметил пятьдесят лет тому назад император Александр Шатобриану. И как ни больно было видеть Московский университет пресмыкающийся с своим тяжело-рабским адресом у подножия трона, но это больше по старой памяти. Он вполне заслужил сделать этот почин и дать этот пример союза мертвой науки с мертвящей полицией. Но народа нам жаль, — нам жаль, что он верит в правоту неправого дела, что награбленное немецкими императорами есть законное приобретение.

Эх, братцы, помолчите немного, вам не привыкать стать, не выкликивайте себе рекрутских наборов да ополчений. Не ваша это борьба. Что вам соваться с помещиками, куда пустят ваш серый армяк, куда вам с наемными школярами!.. Оставьте вы их подслуживаться да ершиться с ревельскими и митавскими немцами, а вам, столько страдавшим, вам не приходится оскорблять несчастный народ польский!

Иллюстрация: Тадеуш Айдукевич. Сцена восстания 1863 года