Ахилла

Церкву эту я еще с молодости помню, сынок. Венчалась в ней. Красиво было. Батюшка слова говорил, и свечи горели. Пенье в ней было тоже хорошее. Житье наше с Васей не шибко чтоб хорошо было, да и не хуже других, слава Богу. Бивал он меня подчас, да и чего не бывает? Наша изба вон там стояла, где счас дом пятиэтажный. В овражке с ручьем стояла, где белье полоскали. Колокольню из нее было хорошо видать, прям над соседской крышей. Уж и высокая она тогда казалась нам, уж и важная! Овражка-то того нет давно, засыпали его, когда район строили, да ручеек в трубы взяли.

Ну да недолго мы с Васей жили тихо. Тут гражданская началась. Вася с красными ушел да пулю в грудь на Дону получил. Пришел с войны раненый. Кровью харкал и дохал, сам еле ноги тащит, все на кровати больше лежит. Так десять лет на кровати промаялся, все дохал, намучился, сердешный, да я с ним навидалась. А тут еще дети пошли — двое, Анютка и Васятка, в честь отца-то. Пошла прачкой работать, в ночную. Доктора не помогли. Хотела я в церкву-то сходить, да все не пускал: нет, мол, Бога, говорит, и все тут. Да и церкву-то нашу закрыли, колокол сняли, а до действующей было далеко, на другой конец города аж. А он лежит как-то, лик костяной, что кощей, и на колокольню пустую в окошко смотрит, и говорит вдруг: «Помру я скоро, жаль, новой жизни счастливой не увижу», — и заплакал. Ну я тайком собралась все ж, съездила на другой конец города, свечку за него ставила. Тяжко отходил…

И осталась я вдовою, с двумя-то детьми на руках. А тут хлеба еще хватать не стало. Думала, по миру пойдем, да власть не пустила. Пошла к начальству: так и так, говорю, жена раненого красного бойца, двое детей малолеток. Вошли все ж в положение, сгинуть не дали. Васятку-то в интернат взяли. Анютку я уж сама подымала.

Церква-то все то время пустая стояла. Мешала она вроде, хотели там не то дорогу класть, не то площадь чтоб была. Рвали два раза ее, во втором разе рабочего убило, а она стоит. Говорят, раньше состав особый знали, чтоб камни скреплял. Ангелочки там красивые были, на золотых цепочках висели, так их поотрывало… Говорили в то время, в церкве планетарий устроют, чтоб луну и звезды всякие было видать оттуда, потом клуб сделали, чтоб молодые танцевать могли и кино смотрели.

В той поре я на фабрику работать пошла, а Анютка — в школу. Васятка-то, старший, только в люди выходить начал: интернат как закончил, в училище военное поступил, на командира учиться. На отпуск приезжал, красивый, в форме… Избенку нам подправил. Жениться не успел, война началась, немец пошел. В первый год же под Могилевом в плен попал, в окруженье. Бежал, потом партизанил… Анютке в той поре тринадцать годков исполнилось. Ну да, в той поре все в заводе были, и стар, и мал, заместо мужиков у станка. Хлеба мало было. А зимой уж люто приходилось! Анютка тоненькая, синенькая, за день с ломиком намается, придет домой, упадет и спит, как неживая, аж не дыхнет. А я вечерами варежки вяжу, смотрю на нее, и сердце материно разрывается, а все ж мысль одна: где Васятка? Только б победить, только б немца не допустить.

Немца одолели, значит. Васятка вернулся, живой, в медалях. Да недолга радость была, видать, наговор на него дурной был, уж очень горяч был да нетерпелив, что на уме, то и на языке, весь в отца, что два яблочка. Пришли по темноте, отлучили от матери.

К той поре, еще в войну, мы в бараки переехали, чтоб к заводу поближе быть, о другую сторону церквы, там счас кинтеатр новый строют. В церкве склад сделали, а мне ружжо дали, сторожихой, значит, говорят, будешь. А я говорю, а ружжо-то на что мне, мне что ружжо, что коромысло. Ну да, говорят, порядок такой, патронов можешь не брать, а ружжо иметь обязана при себе.

Начала я сторожить. А уж страшно-то как одной в ночи! Все мнится, воры крадутся, а то мыши шуршат. Ходишь меж штабелев, своды высокие, а со стен-то красочка от сырости поотваливалась, и лики старые проступили… Глядят, как живые, аж жуть, и Спас-Вседержитель проступил весь, смотрит на меня строго так, будто вина моя в чем. А я стою с пустым ружжом напротив и плачу… Васю вспомнила, как венчались и слова говорили. Вася-Васенька, где ты, мой родимый, растерялись мы с тобой навек. На последнем годе войны пришла на кладбище, а там по весне размыло все, холмик от холмика не отличишь, все травой поросло, был бы крестик иль деревце какое, может, и нашла… Воды было много в том годе, река из берега вышла, плотины наверху еще не было. Потом там стадион должны были строить. Кто своих-то знал, где лежат, вывезли на новое кладбище, а я вся потерялась… Вспомнила, как говорил он, что Бога нету. «Вот за то Ты меня и наказываешь», — думаю. Съездила я в другой конец города, в церкву, свечки ставила, за Васю, Васятку, Анютку. Молилась…

А Анютка то время на заводе работала и уж на выданье была. Муж у нее из торговли получился, вроде жить получше стали. Анютка раздобрела, внучка мне родила. Жилье мы лучше получили из барака в коммуналку переехали, там пара комнат хорошие были Это отсюда подале, к центру будет.

А тут Васятка вернулся, как Берию распознали. Семь лет в степи Канал рыл. На завод взяли, а все ж вижу — сам не свой ходит и все молчит, все молчит. И стали они с Борисом, мужем Анюткиным, меж собой не ладить. Разговоры пошли зряшные, стал его Борис не по справедливости упрекать, что площадь занимает, сидельцем называть, меня при нем приживалкой. Да и Васятка ему не спускал, говорил, мать мою приживалкою зовешь, а сам ты вор, хуже власовца и контры всякой, с которой я Канал копал…

И как начали они биться люто меж собою… Еле розняли, соседей звали… Борис в суд подать грозился, говорил, откуда пришел, туда на место и отправлю, у меня все свидетели и в прокуратуре знакомые, похвалялся. Насилу уговорили не подавать. Порешили, что Васятка съедет с площади.

А Васятка, пока дело было, лег на кровать и опять молчит, про работу забыл аж. Все о чем-то думы у него, чую, а как утешить, не умею. Раз подошла, повернулся он ко мне и только спрашивает:

— За что ж меня, мать, так, а?

— Что мне сказать? — говорю. — Ума я малого, сынок, в жизни нонешной, да и тогдашней мало смыслю, одно знаю, людей любить надо, сынок, и прощать, и в этом спасенье наше.

Уехал Васятка, и духа его не слышно, жив ли, помер где? А в то время строительство большое пошло. Тогда избенки посносили, овраг засыпали да ручей в трубы взяли. Нам в пятиэтажном доме отдельную квартиру дали, смежную, в две комнаты, прям напротив церквы, только окошки на другую сторону выходют. Мне как раз пенсия вышла. Тут бы и жить, да у Анютки с Борисом ладиться перестало, пить он начал что ни день, Анютку руками прикладывать и на сторону ходить. А Анютка беременная была по той поре и мертвого родила. Ну, да развелися они, значит, Анютка с человеком сошлась. Ничего человек, хороший, учитель из шоферовской школы Егорка, внучек-то, отделился от нас, у жены обретается, правнучкой уж наградил. Нынче все вокруг сменялось, все вокруг дома новые да высокие, церква одна от старого и осталась, жмется сиротинушкой. Склад из нее забрали. Думали-рядили, что с ей делать. Из Москвы ученый был, смотрел ее. Сказывал, что она для истории не ценная, таких много у нас. После слыхала, навроде музей собираются какой открыть.

Живем хорошо. Второй год от церквы подале в новый дом въехали, сменялись. Квартира о две комнаты отдельные, газ, вода из крана горячая. Хорошо зажили, высоко только, етаж одинцатый, а лифт ломается. Я все дома боле, весь день одне сижу. Покамесь с работы не явются, боюсь съехать, а по ступеням не дойду. Летом я на ложу хожу дышать. Там цвет в ящике и колоколенку видать, чуть пониже ложи. А зимой я весь день одне сижу, жду, читать слепая, да и что проку в бумаге? Я все как малая была, вспоминаю, праздники старые да яблоньку, что у избы была и снегом по весне цвела.

Недавно Анютка с мужем телевизир купили цветной. Телевизир я люблю смотреть, там люди ходют, слова говорят…

А тут на днях у меня радость нечаянная вышла, весточка от Васятки пришла. Живой! Мать-то отыскал. Анютка читала, прорабом в Кемерове стал, обженился, и дети есть, к себе жить зовет. Да куда мне, старой, с места собираться, за восьмой десяточек уж, я в поезде раз в жисти ездила, к родне дальней муженой в Вологде, а в самолете — страх. Слава Богу, навестить обещает, может, и успеет еще.

Мне в этой жисти теперь ничего не надо, у меня теперь от нее все есть, только повидать успеть. А помру, чтоб в церкве отпели и крестик на могилке поставили.

1983 г.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: