Ахилла

В соседней квартире над нашей уже много лет обитает мальчик, которого я ни разу не видел в лицо, так как на улицу уже несколько лет почти не выхожу из-за определенных причин. Я только слышал его голос, который сначала принял за девчачий. Удивительно веселый был мальчик — я не знаю такого ребенка, который бы так часто и охотно смеялся — такой удивительный заряд позитива у него был, несмотря на то, что жил с мамой без отца. Хотя время от времени оттуда иногда доносился голос мужчины лет тридцати пяти — сорока. И в эти дни мальчик смеялся особенно звучно. Внешне я его представлял себе веселым толстячком с конопушками на лице. Он часто пробегал над нашими головами — малые дети по квартире не ходят, а бегают.

Время шло и бег прекратился, перейдя в шаги.

Жена моя его встречала пару раз на лестничной клетке: он выносил погулять морскую свинку, и звали его Кирилл, а его маму Мариной. Очень вежливый мальчик, скромно опускал глаза, когда жена задавала ему житейские вопросы про морскую свинку. И был и совсем не толстый, как рассказывала жена, а длинный, быстро растущий организм.

Затем в голосе начал исчезать девчачий тембр, он стал более мальчишеским. Кажется, именно тогда ему купили маленькую собачку, с которой так же на лестнице встречала его жена. Время от времени они носились друг за другом по квартире, но собачка при этом была удивительно молчалива, ее тявканье я слышал всего раза два.

Кирилл пошел в школу, работающая мама купила ему компьютер, чтобы сидел дома и не бегал по улице без призора. Но нет хорошего без плохого: время от времени сверху стали доноситься крики густо сдобренной матерщиной и голос становился истерично-хулиганским, с хрипотцой, раздражаясь на партнеров по игре, он крыл их всячески и молотил кулаком по столу. Однако, когда возвращалась мама, голос вновь становился отроческим, мягким. Вроде той сказки Стивенсона про доктора Джекилла и мистера Хайда, где в одном человеке уживался и добряк, и злодей.

«Ты не представляешь, — говорила жена, — он теперь выше меня, а всего только 13 лет!»

Но тут началось новое увлечение Кирилла — тяжелой атлетикой. Все бы ничего, но после поднятия штанги с накрученными дисками, чтобы не повредить связки, надо ее не опускать на пол, а бросать. При этом раздавался удар, и потолок и стены нашей квартиры вздрагивали, как при землетрясении. Мне это особенно не докучало, я знал, что и это пройдет, но жена нервничала и несколько раз поднималась наверх. Кирилл не открывал, но наверняка смотрел в глазок — молчал и не отвечал на звонок, однако «землетрясения» прекращались.

И вдруг однажды я слышу сверху какие-то не то всхлипывания, не то спазмы смеха — каждую минуту. Прошло пять, десять, пятнадцать минут, и всхлипы стали разряжаться откровенным ревом. Ежеминутные отчаянные приступы рева продолжались около часу. Что случилось? Может, палец прищемил? Но если физическая боль, то плач не был бы столь длительным, а тут рыдание не слабело, и такое безоглядное отчаянье было в нем, что мне грудь сдавливало. Странно, мне давно не было так тяжко, даже когда отец и мама умирали, но они умирали, как говорится, от возраста, после долгих болезней. И тут подумалось: странно, что так тяжко мне, даже не знающему причины чужого горя, а вот смог бы сопереживать искусственный интеллект?

«Что там? — спросила жена. — Может, сходить, спросить?» Я не знал, прилично ли это будет, но чужое горе не давало ни читать, ни думать или заняться еще чем-нибудь, и жена все-таки пошла наверх.

Минут через пять-семь спустилась: «Отец умер. Открыли сразу — рыдают, и Кирюсик, и мать…» И тоскливо стало оттого, что ничем помочь нельзя…

«А от чего?» — спросила жена, но они даже не ответили, а только смотрели на нее и рыдали: мама молча, сын в голос…

Во всяком случае смерть была для возраста его отца (не более сорока лет) явно преждевременная — или тяжкое заболевание, или несчастный случай, а может, и убили… У матери и сына в Москве не было родственников, Марина была откуда-то с юга, с Кубани, и мать и сын были одиноки в своем горе в большом чужом городе.

Я вспомнил прощание со своим отцом. Отец был не последним человеком в городе, и прощание проходило в актовом зале центральной городской больницы. Гроб стоял посреди зала, и я должен был стоять рядом. Отец был не похож на себя: в морге сработали грубо, стянув назад кожу лица, отчего растянутые закрытые веки придавали совсем не свойственную ему какую-то монголоидность. Рядом со мной тихо лила слезы жена, стояла мама… Отец долго и тяжело болел, и смерть его не была для нас неожиданностью.

Собственно, а почему люди печалятся, когда кто-то умирает от старости, как говорится, — ведь смерть неизбежная плата за жизнь? И что стало бы, если бы человек стал бессмертным? Жизнь бы превратилась в хаос, в нравственный распад. Смерть — просто оплата твоего рождения, рождения твоих детей. Отец умер, а значит оплатил мое появление на свет. Нет, мы не были слишком близки, скорее наоборот, на многое наши взгляды были противоположны, но тем не менее я почувствовал, что на глаза выступили слезы. Да, смерть необходима, смерть делает книгу жизни осмысленной, законченной.

Существует бессмертная медуза turritopsis dohrnii. В конце каждого цикла она возвращается к первоначальной стадии полипа и так до бесконечности. Ну вот потому она и остается бессмысленным комком слизи.

Может быть, мы печалимся от страха неизвестности? Ведь никто «оттуда» не возвращался и не рассказал — что там.

Трагична по-настоящему смерть ребенка, смерть молодой девушки, молодого человека — от болезни ли (лейкоз, рак), от насилия (преступление, война, несчастный случай). Они не успели пройти все стадии жизни, выполнить некую природную задачу. Я слышал, что в Новом Орлеане негры во время похорон играют веселый джаз и радуются. Наверно, это мудро.

А мальчик на верхнем этаже через пару дней уже чему-то смеялся, видимо, за компьютерной игрой, но голос его стал окончательно отроческим, и он перестал, как бывало, в спешке показаться более взрослым, истерично материться в крик на других участников игры.