Ахилла

В 1994 году я оказалась в подмосковной больнице — с угрозой потерять еще не родившегося сына. Это теперь я знаю, что диагноз «угроза прерывания беременности» существует только в странах бывшего СССР. В ситуации, когда у нас начинают запугивать выкидышем, укладывают в больничную палату, колют но-шпу и магнезию, западные врачи советуют лишь ограничить физические нагрузки и половую жизнь. Но это отдельная тема, конечно.

Так вот, больничка была страшная и бедная — ну, а какой могла быть провинциальная больница в 90-х, если они и сейчас почти всегда такие? В огромной палате с облезлыми серыми стенами, рассчитанной на 8 человек, все койки были заняты. «На сохранении» была я одна, остальные — на аборт. Мне было страшно, я не расставалась с молитвословом, и при всех стараниях не могла не осуждать своих соседок. Они абсолютно спокойно обсуждали свои житейские дела и проблемы, не парясь по поводу причины, по которой здесь оказались, многие явно не в первый раз. Никаких рефлексий, никаких рыданий — ну просто так вышло, ну что делать, надо через это пройти.

На соседней со мной кровати была молодая женщина с довольно заметным уже животом. Вот, обрадовалась я — сестра по несчастью, наверно, тоже какие-то проблемы с беременностью. Но оказалось, что она ждет искусственных родов. Ребенок с тяжелой аномалией развития, чуть ли не без мозга, беременность надо прервать. Ее я тоже осуждала — не вслух, конечно, но, скорее, всем своим видом. Как же — мало ли что врачи говорят, надо молиться, надеяться на чудо, вынашивать и рожать!

Прошло три дня дурацкого валяния на кровати, болезненных уколов и бессонных ночей. Меня вызвали на УЗИ. Врач показала крошечную пульсирующую внутри меня точку. «Ребенок жив». Справедливости ради, не помню, сказала ли врач «ребенок», обычно детей такого размера в медицинской среде принято называть «плод». Так психологически легче говорить о прерывании беременности. Смотрели на меня, надо сказать, как на странненькую не только соседки по палате, но и врачи с медсестрами. Их удивляло, что я переживаю, и даже, кажется, плачу — от страха потерять то, что им казалось лишней обузой.

Я, счастливая, вернулась в палату и удивилась, что она была пуста — все куда-то ушли. Только под капельницей лежала и стонала моя соседка — та, у которой был ребенок с аномалией развития. Ей поставили какой-то препарат и велели ждать потуг — тогда звать медсестру. Не помню, кто мне это сказал, но потом я узнала, что в матку вводится солевой раствор. Поскольку она все время стонала и кричала от боли, соседки по палате ушли в коридор. Я сходила на медсестринский пост, сказала, что женщине очень плохо. Мне жестко ответили, что так и должно быть, нечего беспокоить персонал понапрасну.

Я вернулась в палату. Сидела рядом с несчастной, держала за руку, успокаивала, что все скоро кончится, гладила по голове, смачивала лоб. Правильная православная внутри меня бурно протестовала — нечего жалеть убийцу, так ей и надо, надо жалеть ее ребенка, которого она уничтожает, да еще таким варварским способом, а ее надо предоставить ее судьбе, выйти в коридор, молиться за ее погибающую душу и за душу младенца, который по ее вине не получит святого крещения и не узрит света. С маленького картонного складня на моей тумбочке укоризненно смотрел Христос.

Страшные роды продолжались несколько часов, показавшихся вечностью даже мне. Медсестра пришла в самом конце. Я вышла из палаты. Потом она прошла мимо меня с железным ведром. Соседки постепенно стали возвращаться в палату, старательно не глядя в сторону измученной роженицы. На другой день я услышала, как они говорили, что ребенок выглядел ужасно, у него облезла кожа, нехорошо, мол, делать аборт на таком сроке. Потом я узнала, что эта процедура называется «солевой аборт» — из плодного пузыря иглой откачивают жидкость и заливают солевой раствор. Через некоторое время ребенок погибает от химического ожога и кровоизлияния в мозг. В Европе подобные «операции» не делаются с 70–80 годов прошлого века.

Вся эта история, которую я постаралась забыть за эти годы, всплыла в памяти, когда я стала читать книгу Анны Старобинец «Посмотри на него». Страшная книга, основанная на личном опыте. Притом что описывает она ужасы отечественной медицины, с которыми сталкивалась любая женщина старше 30 и многие из тех, кто моложе. Злобные санитарки, равнодушные и циничные гинекологи обоих полов, не умеющие проявлять сочувствие, даже «платные» — и те называют ребенка «плод» и, не спрашивая согласия пациентки, приглашают студентов посмотреть на интересную патологию — а женщина при этом лежит голая с датчиком УЗИ внутри.

Книга о том, как счастливая женщина, ожидающая второго малыша, узнает о тяжелой генетической патологии плода своего чрева и слышит, что никаких вариантов, кроме как немедленно прервать беременность, у нее нет. Изучает, конечно, интернет, мучительно пытается принять решение. Читает форумы, на которых общаются женщины, пережившие прерывание на позднем сроке по медицинским показаниям. Конечно, там много православных. Они приходят, чтобы посыпать соль на раны женщин, переживающих трагедию, пожелать им гореть в аду или как следует молиться.

«Вообще Бог на такого рода форумах существует в двух лицах. Бог карающий — тот самый, который всех за такие вещи в свое время окунет в хлорид натрия, — и Бог Экспертного Класса. Бог Экспертного Класса (а также его наместники — матронушка, батюшка) способен исправить плохие результаты УЗИ, исцелить хромосомные аномалии и опровергнуть диагнозы. Безусловно, в ситуации, когда надеяться остается только на чудо, обращение к высшей инстанции совершенно естественно. Лично я — агностик, но если бы я была верующей, если бы не сомневалась, что кто-то наверху меня слышит, молитва приносила бы мне облегчение. Вера в чудо — естественна. Молитва — естественна. Неестественно, когда молитва и медицина, диагноз и вера взаимозаменяют друг друга. Когда советы, касающиеся пороков развития плода, поступают от батюшки. „Врачи отправляют на прерывание у ребенка нет мозга как помочь малышу?“ — „Не слушайте врачей, езжайте к матронушке…“»

Порылась на правсайтах вопросов-ответов и убедилась: большинство попов продолжают врать на голубом глазу, что не видели ни одного случая, когда подтвердился бы перинатальный диагноз. Медицина у нас, конечно, в заднице, но все же не до такой степени, чтобы врачи ошибались в диагнозах в 100% случаев. Попам просто не приходит в голову, что доносившим и родившим по их благословению («не верь врачам, рожай, будет здоровый ребенок!») тяжелых инвалидов, живущих от операции до операции, просто недосуг ходить в церковь, чтобы доложить о результатах их благословений, а может просто желания нет с ними общаться.

Самый омерзительный по цинизму комментарий дал — и это осталось надолго зафиксированным в сети для новых и новых несчастных беременных, столкнувшихся с трагедией, — знаменитый своими эпатажными высказываниями прот. Дмитрий Смирнов:

«Приходит женщина, рассказывает, что врачи говорят, будто ребёнок нежизнеспособен. Я отвечаю обычно: „Ну ты роди, и если он совсем нежизнеспособным окажется, мы его придушим“».

Одна из врачей советует Анне подождать до 18 недель и тогда, после повторного УЗИ, принять решение. Есть небольшой шанс, что ребенок родится тяжело больным, но выживет, правда, ему будет нужна искусственная почка.

В женской консультации о шансах речи нет, там все просто и жестко:

«…Не решила она!.. Шанс у нее есть!.. Да ты хоть понимаешь, что за жизнь у тебя будет, если ты его родишь? Он же будет инвалидом, глубоким инвалидом, уродом! И ты с ним будешь одна! Мужья, знаешь ли, когда такие дети, надолго не задерживаются! Не выдумывай давай. Потом родишь здорового. Значит, так, сейчас в регистратуру… — И все-таки, если воды останутся, я собираюсь его доносить. Это будет ясно через две недели. — Если останутся! Две недели! Да нету у тебя двух недель! У тебя часы тикают! Через две недели он, может быть, уже будет весить 500 граммов! А когда они весят 500 граммов, врачи по закону уже должны их спасать! Понимаешь? Вот ты его родишь — а его еще будут мучить, откачивать, а он все равно нежизнеспособный! Тебе это надо?»

Анна с мужем едет в Германию, подруга помогает ей попасть на консультацию в клинику «Шарите». Здесь все иначе. Мужу разрешено оставаться с женой хоть весь день. В порядке исключения — даже на ночь. Врачи корректны и тактичны. Они предлагают выбор — прерывание или донашивание. Если женщина решает доносить и родить обреченного ребенка, семья остается с ним в отдельной палате. Родители прощаются с ребенком. Могут петь ему. Могут пригласить священника. Уже после того, как он умрет, они могут находиться в этой палате хоть весь день, могут одеть его, как им нравится. А потом могут похоронить.

После нескольких дней раздумий Анна решает прервать беременность. Врач настаивает на разговоре с психологом. Психолог объясняет все нюансы — что будет до, как будет все проходить, что будет после. Как говорить о случившемся с дочерью.

«Если вы прерываете беременность на позднем сроке в России, вы ложитесь в больницу минимум на неделю, а скорее на две. И никто: ни муж, ни мама, ни сестра, ни подруга — никто не сможет быть рядом с вами ночью. И днем тоже вряд ли. Ни за какие деньги. Если вы легли в больницу, чтобы убить неродившееся дитя, то ваш долг — страдать. И физически, и морально. Сдвинутые кровати, посиделки в кафе, психологи, детективы на английском, любые способы хотя бы на короткое время облегчить душевную боль — это все от лукавого, так же, как и эпидуральная анестезия. Так думают в России медсестры. Так думают врачи. Так думают чиновники. Так думают тетки в социальных сетях. И, что самое интересное, так думаю даже я. То есть не то чтобы думаю — но чувствую. Перспектива сдвинуть больничные кровати меня смущает. И кафе тоже. И эпидуралка. И библиотека. Не слишком ли это будет комфортно? Не слишком ли это подло — по отношению к тому, от кого меня здесь избавят?.. Но здесь так думать не принято. Здесь принято снимать боль — и душевную, и физическую — всеми доступными способами. И когда на следующий день, уже в родах, я попытаюсь отказаться от эпидуралки, врач сначала скажет мне, что эпидуралка автоматически включена в стоимость и доплачивать за нее не надо, а когда я отвечу, что дело совсем не в деньгах, он произнесет фразу, которая для него будет всего лишь общим местом, а для меня — откровением: There is no reason why you should be in pain. У вас нет никакой причины терпеть боль».

После того, как все кончено, в Германии ребенка не уносят в железном ведре, как в России еще несколько лет назад — как сейчас, не знаю. Но сомневаюсь, что женщинам дают возможность посмотреть на ребенка. А оказывается, это важно. «Потому что это дает возможность осознать, что ребенок действительно существует и что он действительно твой. Это не какая-то жуткая фантазия или ночной кошмар — это твой ребенок, хоть и мертвый. А ты — действительно его родитель. И навсегда останешься родителем».

Анна не хочет смотреть, она боится, что ребенок будет являться ей в кошмарах. Но муж предлагает:

— Я сейчас пойду один, узнаю, где он, и на него посмотрю. А потом я скажу тебе, страшный он или нет. И сможешь ли ты на него смотреть.

Он возвращается и говорит, что их мертвый ребенок не страшный. Он грустный. Анна тоже смотрит на сына, держит его на руках. Для этого в Шарите есть специальная комната.

На протестантском кладбище этих малышей хоронят в братских могилах — это официальная церемония, на которой присутствует священнослужитель, а родные могут проститься с малышом.

По нашим законам человеком считается плод, родившийся не раньше 22-й недели беременности, весом не менее 500 граммов и ростом не менее 25 сантиметров. Все остальное — биологический мусор и подлежит утилизации. Я вспоминаю, как лет пятнадцать назад моя знакомая потеряла близнецов на седьмом месяце беременности. Для нее, женщины верующей, было очень важно похоронить детей. Она была потрясена, когда узнала, что не имеет на это права. Сейчас уже не помню, как ей удалось пробить стену цинизма и равнодушия — то ли дала взятку, то ли стояла на коленях перед главврачом, но тела детей ей отдали для погребения, вопреки инструкциям.

В Германии документы можно получить на любого умершего младенца, вне зависимости от веса и срока, на котором он родился в результате естественных или искусственных родов.

Читаешь о том, как относятся к инвалидам, беременным, живым и мертвым детям в других странах, которые принято называть цивилизованными, — и хочется плакать. Больно за тех людей, кто пережил похожие трагедии и не только не получил никакой психологической помощи, но был травмирован — врачами, священниками, знакомыми, собеседниками в интернете.

Тем более понимаешь — это может случиться в каждой семье, никто не застрахован — ни богатый, ни верующий, ни поклонник ЗОЖ.

Почему в нашей стране так долго не прививаются элементарные медицинские постулаты, принятые в развитых странах? «У вас нет никакой причины терпеть боль».

О нет. У нас найдутся причины. Начиная от — «боли при онкологии лучше терпеть, а то наркоманом станешь» до — «с какой стати беречь психику женщины, согласившейся на аборт, пусть и по медицинским показаниям? Перебьется, так ей и надо».

И, боюсь, причины эти вовсе не только в медицинской безграмотности и непросвещенности. Корни так глубоко, что экскаватором не достанешь. Они в житиях и наставлениях подвижников благочестия, пусть даже апологеты страданий их в глаза не видели. Эта премудрость транслируется от поколения к поколению, трансформируясь от христианского долготерпения, спасающего душу, до советского героического аскетизма — «будь, как Павка Корчагин!» и обратно.

Люди советского воспитания, сроду не читавшие никакой православной литературы, не слушавшие проповедей, в ответ на просьбы детей сходить к врачу или приобрести что-то, способное облегчить их недомогание или боль, говорят: «да что уж, терпеть-то можно»…

Так вот и терпим — кто ради Бога, кто по привычке, впитанной с молоком матери.

«Пусть эта боль тебе напомнит об адских муках».

«Чем больше мучается человек от болезни, тем более чистым и более святым он становится — лишь бы он терпел и принимал болезнь с радостью».

«Если будем терпеть сии скорби без ропота на Бога — нам они вменятся в мученичество Христа ради — очищая наши души от грехов и от страстей».

Почему-то никак не могу вспомнить, как звали ту женщину, которая родила мертвого ребенка на соседней койке. А ведь я молилась за нее, пока семейные заботы не вытеснили память об этом кошмаре. Какое-то простое имя — Ольга, Ирина…

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: