Ахилла

О судьбе французских военнопленных в России и, в частности, на Урале, во время и после окончания Отечественной войны 1812 года рассказывает доктор исторических наук, заведующий кафедрой всеобщей истории Уральского государственного педуниверситета Владимир Земцов:

Смертность среди пленных была очень высокой

Летом 1812 года российские власти столкнулись с большой проблемой: что делать с военнопленными, кто будет оплачивать их пребывание, куда их конвоировать, кто за это будет отвечать, и массой других вопросов. Кое-какой опыт был – опыт войны 1805-1807 годов, кстати, впервые французские военнопленные попали на Урал именно тогда. Две партии были отконвоированы в Пермь, но только они туда добрались из Казани, как пришло известие о заключении Тильзитского мира, поэтому их одели, накормили и отправили обратно. Только отправили первую партию обратно, пришла вторая партия, их тоже одели-обули и отправили. Для местных властей это был, конечно, большое напряжение – расходы немалые, а возможности каким-то образом использовать пленных в хозяйстве уже не было.

Пленные размещались по многим губерниям: Архангельская, Вологодская, практически все губернии Поволжья были наводнены военнопленными, на Урале – Пермская, Оренбургская и Вятская. К октябрю 1813 года в вятской губернии военнопленных было 1954 человека. Потом количество их возросло до 5851. В Оренбургской губернии на февраль 1813 года — 1583 человека, потом количество их стало расти, и к середине 1813 года были 4 штаб-офицера, 167 обер-офицеров, 1663 нижних чина, 41 дезертир и 2 женщины. (Во французской армии среди тех, кто сопровождал части, женщин было немало (в отличие от русской армии, где это были единичные случаи): были женатые сержанты, да и другие унтер-офицеры, и даже за солдатом могла следовать жена, кроме того были различного рода маркитанки.)

Через Оренбургскую губернию прошло очень много военнопленных поляков. Польские территории частично входили в состав Российской империи, поэтому поляки, оказавшиеся в русском плену, воспринимались русской чиновничьей машиной как изменники царю. Их решено было использовать в военных целях — поляков отправляли солдатами на военные линии — Сибирскую и Кавказскую. Поэтому их судьба сложилась труднее, чем судьба французов, немцев, итальянцев и т.д.

Меньше всего военнопленных было в Перми и окрестностях. На 15 февраля 1813 года – 225 человек. В Пермскую губернию, как правило, отправляли только нижних чинов, офицеров не отправляли, считалось — далеко.

В ходе переходов погибало много людей, особенно, когда конвоировали в морозы. Тут многое зависело от того, кем был партионный начальник. Если это был порядочный человек, доходило много, процентов 80-90, если это был мерзавец, как подполковник Языков, который вел партию из Казани в Бузулук и Бугульму, то, конечно, погибало до половины военнопленных. Вот архивные данные: Языков из Казани вышел, конвоируя 864 человека, по дороге он потерял (прямо так в документах и написано) 409 человек, и уже на месте от холода умерло 25 человек. На 15 февраля 1813 года среди пленных, отправленных в Вятскую губернию, умерло 452 человека, в Оренбургской – 325.

К концу 1812 года в русском плену оказалось примерно 110 тысяч человек. Из них к началу 1813 года умерли примерно 60 тысяч человек.

Смертность была прежде всего от тифа, других заразных болезней, и от переохлаждения. И что греха таить, с этими пленными, особенно в первые недели, обращались очень жестоко. И казаки, и местные крестьяне. Были случаи, когда крестьяне просто покупали пленных и тут же их добивали. Или казаки, которые конвоировали военнопленных, убивали ради того, чтобы снять какой-то красивый мундир. Из воспоминаний французов и немцев известно, что наиболее жестоким отношением к военнопленным отличались ополченцы.

Французы в России становились не только гувернерами, но и казаками

Как же они устраивались в России, как сложилась их судьба? Если в целом говорить, то офицерам удалось обосноваться неплохо. Их привечали и чиновники местные, и помещики. У кого-то даже были любовные истории. Но солдатам приходилось тяжелее, конечно. Многие вспоминали свои прежние ремёсла. Кто-то пытался печь хлеб, кто-то столярничал. Были даже те, кто пытался соблазнять местное население различными карточными фокусами, либо гаданием. Конечно, совершенно бесценным становился военнопленный, имевший какие-то знания в сфере медицины.

Известно, что русскими властями было предложено поставить перед военнопленными вопрос о переходе в российское подданство. Причём этот вопрос был тесно связан с тем, останутся они на работах, на заводе, где сделают какую-то карьеру, либо они возвращаются на родину.

Поставлен вопрос был еще в 1813-м году. Дело в том, что мало-помалу союзники Наполеона стали от него откалываться. Сначала пруссаки, затем военнослужащие других германских государств, затем австрийские военные. И по мере того, как это происходило, их начинали отправлять на родину. Последними, конечно, оказались французы. Причем их стали отправлять на родину после того, как произошла первая капитуляция, первое отречение Наполеона, после заключения Парижского мира в 1814 году. Но потом Наполеон вернулся опять во Францию, настала эпоха ста дней. И этих военнопленных тормознули. Даже с Урала их не успели еще всех вывезти. Но через некоторое время, когда сто дней Наполеона закончились, снова этот процесс заработал.

И вот вопрос о том, кто же остался здесь, очень интересен. Потому что есть некое такое общее представление, оставшееся в русской литературе, что очень много помещиков, дворян для своих чад обзавелись гувернерами-французами. Какой-нибудь там французский барабанщик становится учителем французского языка. Далеко не все военнопленные были людьми образованными, но, по крайней мере, французы владели французским языком. И возникло представление о том, что чуть ли не несколько десятилетий русская культура питалась соками тех французов, итальянцев, немцев, которые у нас остались.

Но реальность оказалась несколько иной. Историк Борис Павлович Миловидов обнаружил в Центральном Историческом Архиве (он архивный работник, живет в Петербурге, этим вопросом занимается давно) очень интересный алфавит военнопленных, оставшихся в России после войны 1812-го года. Разумеется, этот алфавит неполный, он включает тех, кто принял русское подданство. Случаи, когда человек не принимал российское подданство и оставался здесь на службе, были единичными. Предположительно, этот алфавит был составлен в 1819-м году. И по примерным прикидкам, если алфавит этот брать в качестве более-менее полного списка, то получается, что осталось у нас 1413 человек взрослых лиц мужского пола, 34 женщины и 11 детей. Далеко не каждый из оставшихся был гувернером или преподавателем в каком-либо училище — многие просто перешли в мещане, кто-то даже начал пахать землю. Получается, что влияние на русскую культуру и на наше образование оказалось всё-таки более скромным, чем это представлялось на основе нашего обыденного представления на основе литературы.

И из этого алфавита я попытался сделать выборку применительно к нашим уральским губерниям. Получилось совсем немного. В Оренбурге люди остались, в Тобольске, в Казани, в Вятке. Там была составлена таблица: фамилия, имя, подданный какой страны он был вначале, где он присягал на русское подданство, и дальше примечание, кем он обретается сейчас. Вот Батист Порен, французский подданный, присягнул в Вятке, а тогда, на 1819-й год, был сарапульским мещанином (а Сарапул — это особый разговор, очень любопытный город, связанный с французскими военнопленными). Бриат, имени здесь не указано, французский подданный, присягал в Оренбурге, но стал бузулукским крестьянином. Трудно сказать, как это получалось. Было много случаев, когда французы, немцы, итальянцы женились на русских девушках или на вдовах, и оставались у нас. Я думаю, что Бриат, скорее всего, это именно тот случай. Потому что стать крестьянином в Бузулукском уезде Оренбургской губернии (хотя, земли там неплохие) — случай нечастый.

Немало было случаев, когда французы, немцы, голландцы, даже поляки верстались в оренбургские казаки. Были французы, которые были поверстаны в донские казаки.

У нас, на Урале, тоже оставались пленные — также в качестве мещан и крестьян. Что же касается Пермской губернии, Среднего Урала (раньше Екатеринбург и горнозаводские округа входили в Пермскую губернию), то, по моим сведениям, там никто не остался. В соседней, Вятской, губернии, в Сарапуле, в частности, жили несколько человек.

А на заводах пленные вместо работы устраивали забастовки

В отношении заводов есть несколько случаев, которые хорошо подтверждаются документами. Я обнаружил в Пермском архиве фантастически интересное дело. Я листал эти старые бумаги двухсотлетней давности и хохотал, потому что без юмора это нельзя воспринимать. Еще есть очень интересные материалы, которые хранятся в Ижевском архиве, в Центральном Государственном Архиве Удмуртской Республики. И они позволяют нам посмотреть, как это все происходило, как пытались этих людей закрепить у нас на уральских заводах, и как они от этого, в конечном итоге, отказывались. Несколько человек в Вятской губернии согласились работать на Воткинском заводе. Им, видимо, наобещали очень много. Содержание военнопленных, особенно нижних чинов, было очень небольшое, с трудом хватало на прокорм. Они даже не могли сменить те старые мундиры, в которых они ходили, начиная с лета 1812-го года. Поэтому, конечно, они на это дело пошли.

Вначале они приехали на Воткинский завод, также предлагали им отправиться на Богословский завод, в наши края. Некоторые из них стали говорить, что они уже позабыли свои ремёсла. Другая часть стала говорить, что они за такие деньги работать не будут. Причём местные власти, в том числе заводское начальство, пытались установить им оплату по минимуму. Из Петербурга предлагали некую вилку от такой-то до такой-то суммы, столько-то харчей. Но местные власти планировали все по минимуму. Когда военнопленные сталкивались с реальностью, они говорили, что не могут за такие деньги работать, категорически отказываются. Все эти полтора десятка человек, которые прибыли на Воткинский завод, заявили, что дальше они здесь пребывать не будут и потребовали, чтобы их отослали обратно. И их отправили в Сарапул.

Самая интересная, захватывающая история произошла на Пожевском заводе. Он и сейчас существует, а тогда это был очень крупный завод, принадлежал Всеволоду Андреевичу Всеволожскому. Этот завод находился в Пермской губернии, ей подчинялся. И вот сарапульский городничий Андрей Дуров, отец той самой кавалеристки Надежды Дуровой, ротмистр кавалерии в отставке, будучи человеком очень небогатым, попытался с Всеволожским наладить отношения. К нему в Сарапул поступило до четырехсот пленных, огромнейшая нагрузка на маленький уездный город (а Сарапул находился в Вятской губернии). Тогда Дуров пишет письмо «батюшке Всеволоду Андреевичу», что у него сейчас много молодых умелых рабочих, не надо ли тому кого, дескать, хорошие квалифицированные кадры и совершенно бесплатно. Всеволожский не ответил на первое письмо.

В это время к Дурову как раз приехала в отпуск дочка, под именем поручика Александрова. Она приехала в начале 1813-го года, потому что её благодетель Кутузов скончался в Болеславце (Бунцлау). У нее очень болела нога, так как она получила контузию во время Бородина. И подрастал еще у Дурова младший сын, 14-ти лет, Василий. Он потом станет известным человеком и хорошим знакомым Пушкина. И Дуров решил их свозить к Всеволожскому. Тот принял их очень хорошо, Василию он даже подарил английскую выезженную кобылу.

Все совершенно счастливо расстались, и Дуров снова пишет Всеволожскому, дескать, у него много хороших мастеров. Всеволожский решил пойти навстречу, отвечает: присылай, я тебе отправлю специального человека. И в декабре 1813-го года Всеволожский отправляет Ивана Кабанова. Дал ему тысячу рублей, чтобы он по морозу, по зимнику съездил в Сарапул, отобрал нужных людей (всего будет отобрано 19 человек) и вместе с ними возвратился где-то в начале января. Кабанов до Сарапула добрался, а оказалось, что пленных нужно одеть, обуть. Пришлось покупать валенки, тулупы, шапки. Сохранился полный реестр, сколько денег было потрачено. На обратную дорогу уже не хватило, Дуров ему свои двести рублей ассигнациями дал, чтобы все-таки выслужиться перед Всеволожским, человеком очень богатым, практически хозяином здешним. И группа в декабре отправилась в путь. Причем было обязательство пленных не только кормить, но и два раза поить вином, за обедом и ужином. Они очень мило пропутешествовали до Пожевского завода, но дорогой кончились и эти деньги, Кабанову снова пришлось занимать в конторе села Рождественское. И вот под Новый год он привез этих девятнадцать человек.

Начались новые проблемы: их нужно разместить, нужны дрова, стряпуха, свечи и прочее. Сохранился реестр расходов февраля 1814 года: там суммы исчисляются тысячами, а работать они еще не начали, ждут марта, когда станет тепло и можно будет использовать этих пленных на работе.

Наступил март, начали работать. Через пять дней несколько человек сказали, что работать не будут, потому что платят им слишком мало и они свои ремесла якобы уже забыли. Приказчики пишут Всеволжскому докладные записки, что, дескать, такие-сякие устроили забастовку. Тот отвечает: отправляйте их в Соликамск, там есть полиция, пускай их на правёж поставят. Но с военнопленными ничего нельзя было сделать, разве только они совершат уголовное преступление, а в противном случае только на хлеб и воду посадить.

И вот пятерых отправили в Соликамск, а через несколько дней тот же Дуров пишет Всеволожскому, что только что пришла бумага от вятского губернатора, оказывается, война-то закончилась — давай, мол, собирай их и отправляй ко мне обратно. А Всеволожский уже изрядно потратился на них, да еще нужно ехать в Соликамск забирать тех пятерых.

Но это еще не все: когда эти 14 человек и те 5 приехали в Сарапул, их должны были водным путем отправить в город Орлов Вятской губернии, где концентрировались все военнопленные, то эти пленные сказали, что, во-первых, водным путем они не поедут, потому что это опасно — нанимайте лошадей (а это очень дорого). И, во-вторых, давайте нам харчевых денег на 52 рубля, и, дескать, пока нам этих денег не дадите, мы отсюда не уедем.

Бедный Дуров снова дал свои деньги, видимо, за казенный счет нанял прогонные и отправил.

Из тех документов, которые я знаю по Воткинскому, Пожевскому заводам, я понял, что военнопленные — совсем другие люди, хоть что с ними делай, но за низкую плату они работать не будут. У нас привыкли относиться к военнопленным как к рабам, крепостным, и хотели к ним применить те же порядки, а оказалось все иначе, причем это не офицеры, это нижние чины. Они устраивают забастовку и выдвигают требования. И самое удивительно то, что наша крепостническая система была вынуждена смириться с этим.

Эти случаи меня поразили. Отношение к ним было гуманным потому, что Дуров хотел угодить Всеволожскому, и это уже был 1814 год, озлобленность стала проходить. 

Христианин француз иль басурман?

Пример из жизни военнопленных в Соликамске: остались воспоминания местного жителя, которые он перенес на бумагу уже в преклонном возрасте, но они вполне достоверно отражают то, что там происходило. Была доставлена небольшая партия пленных, человек 12, и между ними и местным населением начались трения на бытовой почве, особенно плохо их приняли местные мальчишки: они стали обзывать пленных обидными словами, бросаться камнями. Пленные вынуждены были ходить группами, иногда ловили мальчишек, давали тумака и отпускали. Собралась большая ватага ребят, они стали устраивать в разных частях города засады, складировали там камни — военнопленным там стало невозможно жить. И городничий вынужден был перевести их в село в трех верстах, в имение Турчанинова, там они пробыли оставшиеся месяцы. Так что не всегда местное население благожелательно относилось к этим несчастным.

Трудно говорить, кто был более милостив к пленным, кто менее, все зависело от конкретных людей. Я пытался проследить смерти наших раненых в российских госпиталях — это страшная картина. После Бородина где-то 10 тысяч оставили в Можайске — они все погибли, еще более 10 тысяч бросили на произвол судьбы, когда власти Москвы начали организовывать поджоги города, тот же самый Ростопчин. Они были без медикаментов, без медперсонала, без продовольствия, очень многие погибли в огне. Я работал во Французском военном архиве, там есть интересные документы за 16 сентября, через два дня после того, как французы вошли в Москву. Документ от маршала Даво из его штаба, начальнику главного штаба Бертье, о состоянии русских раненых: где их обнаружили, что им пытаются оказать помощь, пытаются из зданий, подвергшихся пожару, перевести в другие госпиталя. Французам своих раненых нечем было кормить, и медикаментов с персоналом было очень мало, но они приняли на себя такую страшную ношу.

Что касается христианского милосердия, то, когда француз или итальянец додумывался перекреститься, он сразу вызывал удивление со стороны русских крестьян или казаков: ты тоже, что ли, христианин? И если он скажет: да, я христианин — то отношение к нему меняется. А если не крестится, значит нехристь, не уважает церковь, нашу веру, то отношение к нему как к скоту. Не знаю, насколько такие вещи соприкасаются с общечеловеческим понятием гуманизма. Русский народ в то время был очень религиозен, и поэтому другого человека воспринимал через это — христианин тот или нет, если нет, то и говорить не о чем. 

Пес Спаситель

Были потрясающие случаи помощи французским или итальянским раненым со стороны русских людей, но были и совершенно обратные случаи. Приведу пример из воспоминаний Армана Домерга, театрального деятеля, который оказался в Москве в 1812 году — простая человеческая история, не выдуманная. Еще до Бородина Ростопчин арестовал 40 человек французов и немцев, которые подозревались в неблагонадежности, и выслал их на барке сначала в Нижний Новгород, а потом они оказались в Макарьеве. И когда их зимой вели по снегу в Макарьев, началась снежная буря, и они увидели избу, стали проситься туда. Открыл русский мужик и сказал, что басурман он не пустит, у него сын в армии, и он, может, сейчас «с вами и воюет». А Домерг сказал: а может, у вашего сына тоже сейчас несчастье случилось, и он тоже просит кого-то, чтобы его пустили. Тогда мужик сказал: ладно, заходите во двор, я вас пущу, а вот собаку не пущу — французская собака, нехорошая.

А пес был непростой, очень умный, сибирской породы, как пишет Домерг, — его не пустили на барку, и пес три дня бежал по берегу, ожидая, когда он сможет вплавь добраться до этой барки, и однажды ночью он смог это сделать. И Домерг обучил эту собаку подражать различным голосам: сопрано, тенору, басу, и он перед мужиком велел псу показать свои умения. И мужик улыбнулся и разрешил собаку тоже взять с собой. И французы назвали этого пса Савуар (Спаситель). Когда Домерг уезжал на родину, то, скорее всего, это пса он оставил в России.

***

Война не только разъединяет — она создает общую историю, народы оказываются настолько связаны общей трагедией, что эти узы становятся более крепкими, чем поверхностная слезливая дружба.

И чем больше человек сам пережил и испытал, тем более по-доброму он начинает относиться к другому человеку. Это не зависит от нации, культуры, языка — это то главное, что должно в человеке культивироваться.

Беседа записана в год столетия войны 1812 года.

Иллюстрация: картина Иллариона Прянишникова

Читайте также:

• Отечественная война 1812 года глазами французов