Ахилла

Пятница, 17 октября 1975

Читаю с захватывающим интересом солженицынского «Ленина в Цюрихе». Напор, ритм, бесконечный, какой-то торжествующий талант в каждой строчке, действительно нельзя оторваться. Но тут же почти с каким-то мистическим ужасом вспоминаю слова Солженицына – мне, в прошлом году, в Цюрихе – о том, что он, Солженицын, в романе – не только Саня, не только Воротынцев, но прежде всего – сам Ленин. Это описание изнутри потому так потрясающе живо, что это «изнутри» – самого Солженицына. Читая, отмечаю карандашом места – об отношении к людям (и как они должны выпадать из жизни, когда исполнили свою функцию), о времени, о целеустремленности и буквально ахаю… Эта книга написана «близнецом», и написана с каким-то трагическим восхищением. Одиночество и «ярость» Ленина. Одиночество и «ярость» Солженицына. Борьба как содержание – единственное! – всей жизни. Безостановочное обращение к врагу. Безбытность. Порабощенность своей судьбой, своим делом. Подчиненность тактики – стратегии. Тональность души… Повторяю – страшно…

Вчера вечером – на панихиде по Соне Лопухиной в Наяке. Может быть, потому, что я всегда чувствую себя не по себе, self-conscious (неловко), отчужденно – в карловацкой церкви (священник и диакон даже не кланяются…), но отчуждение чувствую по отношению ко всему типично русскому «уюту» храма, к русскому благочестию, в котором мне всегда чудится какое-то тупое самодовольство, полное отсутствие какого бы то ни было беспокойства, вопрошания, сомнения. И служат, и поют хорошо, ничего не скажешь. Но чувство такое, что так же хорошо, с такой же твердокаменной уверенностью и убежденностью в своей «правоте» пели бы что угодно, только бы было это «традиционно». Вынь одно слово, один жест – и рухнет все, не останется ничего. Русский либо принимает, как раб, либо, как раб же, отвергает. Слепо, тупо и потому «идолопоклоннически». После панихиды священник объявляет: «Завтра вечером – заупокойная вечерня(?), заупокойная утреня(?) и после, конечно, панихида…» Вот поди спроси его – в чем смысл этого нагромождения, чем панихида отличается от «заупокойной» утрени и что такое «заупокойная вечерня», и он не поймет, в чем вопрос, и, главное, в нем увидит сразу же «ниспровержение» устоев. Нет – все должно быть массивно, слепо, «по чину», в этом успокоительное действие религии. Стоишь в каком-то одиночестве с чувством: если бы «раскрылось» в своем смысле хоть одно слово всего этого, «все это» эти же люди с ужасом отвергли бы. Вот почему так боялись старообрядцы «книжной справы»: в сущности, от безверия. В расколе — меньше всего Христа. Чтобы найти Христа, русский человек выходит из Церкви в «секту», но очень скоро и ее превращает в «старообрядчество»… Скажут: но это от неустранимого «социального» характера религии. Конечно – и неустранимого, и в глубине своем и положительного. Однако именно для того, чтобы это «социальное» не утопило в себе религии, в центре Церкви оставлена Евхаристия, весь смысл которой в том, чтобы все время все изнутри взрывать – относя не просто к «трансцендентному», его-то сколько угодно и в «социальном», а ко Христу и Его Царству. А потому не случайно, конечно, и то, что для того, чтобы ее обезвредить, ее сначала свели к личному освящению и подчинили личному благочестию, а потом отделили даже и от этого благочестия.