Вениамин
26 июля 2022 Александр Нежный
Об авторе: Александр Нежный (род. 1940) — советский и российский писатель, журналист, публицист, автор более двух десятков книг художественной и документальной тематики.
К столетию процесса над митрополитом Петроградским и Гдовском Вениамином (Казанским).
Сто лет назад на нашу землю пришел голод.
Голодало — читаем в Википедии — тридцать пять губерний, сорок миллионов человек. Есть страшные снимки той поры: сваленные друг на друга детские трупы; мертвые деревни, крестьянин Андрей Семейкин — людоед.
Сошлись тогда в черном небе и встали над Россией зловещие звезды. Два года подряд нещадно палило солнце. Засуха. Подорванное гражданской войной сельское хозяйство. Советская власть, обременившая крестьянина невыносимой тяжестью продразверстки.
«…К тебе, человек, к вам, народы вселенной, простираю я голос свой:
Помогите! Помогите стране, помогавшей всегда другим!
Помогите стране, кормившей многих и ныне умирающей от голода. Не до слуха вашего только, но до глубины сердца вашего пусть донесет голос мой болезненный стон обреченных на голодную смерть миллионов людей и возложит его и на вашу совесть, на совесть всего человечества».
Это — воззвание Патриарха Тихона. На его призыв, на обращение советского правительства откликнулись Соединенные Штаты и Европа, переступившие через свое враждебное отношение к большевизму и протянувшие хлеб милосердия изнемогающему народу. В Европе знаменитый полярный исследователь и ученый Фритьоф Нансен основал Комитет помощи России; помогали Ватикан, «Джойнт», германский Красный Крест, английские профсоюзы; но главным кормильцем голодающей России была Американская администрация помощи (АРА), за два года подавшая Христа ради почти восемьдесят миллионов долларов и кормившая в своих столовых миллионы людей. (Надо бы помнить об этом господам пропагандистам, призывающим превратить Америку в ядерный пепел. С другой стороны, помнить — значит, иметь совесть, что для их службы является первым признаком профнепригодности.)
В тяжкую эту пору власть обратила свой взгляд на Церковь. Впрочем, она уставила в Церковь мертвенные свои глаза гоголевского Вия с первых своих послеродовых криков. Бессудные расправы над священнослужителями, разгром храмов, вскрытие мощей, всегда обставленное как спектакль; душивший Церковь секретный отдел ЧК-ГПУ, где заправлял тов. Тучков, выказавший недюжинные способности провокатора и ловца нестойких христианских душ; Антирелигиозная комиссия ЦК ВКП (б), под руководством Емельяна Ярославского, лютого врага веры, настоящего «комиссара дьявола», как назвал я рассказывающую о нем мою документальную повесть, — кромешный мрак вокруг Церкви сгущался. В бедствии голода «кремлевский мечтатель» с его циничным умом увидел не только отменный повод завладеть церковными ценностями, которые в его воображении казались Эверестом из чистого золота. «Несколько сотен миллионов золотых рублей, — писал он в секретном письме обладателю „каменного зада“ В. Молотову; но его несло, как Ноздрева, и он добавлял: — а, может быть, и несколько миллиардов». Напрасно он раскатал губу. Общая стоимость изъятых у Церкви ценностей составила 4,5 миллиона золотых рублей. Значительная их часть была израсходована на организацию самого процесса изъятия, часть была разворована. Трудно сказать, сколько было потрачено по прямому назначению. В том же секретном письме Ленин писал, что без этих средств «никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимы».
Но наложить большевистскую руку на церковные ценности — задача важная, но не самая главная. После событий в Шуе, где верующий народ попытался оказать сопротивление изъятию, в одобренном партийной верхушкой плане Троцкого и в указаниях Ленина сквозной мыслью было либо уничтожение Церкви, либо превращение ее в малозначительный институт, который с течением времени сам по себе канет в небытие. «На съезде партии, — в том же секретном письме указывает Ленин, — устроить секретное совещание… На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». Одного этого ужасающего письма было бы достаточно, чтобы понять природу советской власти, с первых дней избравшей неограниченное насилие главным средством — сначала для достижения своих химерических целей, а затем для построения империи, внушающей страх всему миру.
***
Двадцать второго февраля 1922 г. ВЦИК издал декрет «О порядке изъятия церковных ценностей».
В красном Питере поначалу решили обойтись без насилия. В Смольном митрополиту Вениамину обещали, что власть не будет отбирать церковные ценности, а примет их как жертву сострадающего православного народа. Но именно этого прежде всего добивался митрополит Вениамин, именно это не переставал внушать и верующим, и клиру, и властям, именно об этом писал и говорил. «…я, как Архипастырь, почитаю священным долгом заявить, что Церковь православная, следуя заветам Христа Спасителя и примеру великих Святителей, в годину бедствий, для спасения от смерти погибающих, всегда являла образ высокой христианской любви, жертвуя все свое церковное достояние, вплоть до священных сосудов».
И добавлял: «Когда народ… жертвует священные предметы, он не имеет права не знать — куда пойдут его церковные сокровища, так как каноны Церкви допускают, и то в исключительных случаях, отдавать их только на вспоможение голодным и выкуп пленных».
Чистая душа, он уже нарисовал в своем воображении, как это все должно быть по христианскому долгу и совести. Не было бы в церквях чаши, которую не благословил бы он отдать для спасения погибающих от голодной смерти людей; не было бы украшающей особо чтимые иконы драгоценной ризы, которую он не умолил бы снять, дабы обратить ее в хлеб и напитать им алчущих; не было бы у петроградских священников наперсного креста из серебра или золота, который, по слову Вениамина, не стал бы частью этой поистине священной жертвы.
Он и мысли не допускал, что будет жестоко и страшно обманут! Как смертный грех, ненавидящий ложь, — митрополит Вениамин был ею вскоре опутан.
На его родине, в Олонецких краях, при въезде и выезде из деревень народ ставил так называемые придорожные кресты — в большинстве своем деревянные, хотя встречались и каменные. На деревянном кресте непременно вырезали Распятие, иногда изображая на нем пропятого Спасителя со склоненной к правому плечу головой; или слова молитвы Господней, или нечто из летописи, повествующей, например, о битве с литвинами. Иные из них были весьма древнего происхождения.
Сейчас их, по-моему, не осталось ни одного — все разрушены, снесены топором, уничтожены огнем. Зачем?! Мне кажется, если найдется человек, сумеющий внятно ответить на этот вопрос, то тем самым он одновременно объяснит всем нам загадку русской судьбы. Насчет невозможности понять нас умом и необходимости исключительной веры в Россию, как непременном условии постижения ее сокровенных тайн, я слышал и с этим решительно не могу согласиться. Горделивое подчеркивание неких невыразимых особенностей национального характера есть всего лишь стремление оправдать себя и свои гадости и не нести за них никакой религиозной и исторической ответственности. В конце концов, Россия — не Бог, чтобы ей поклоняться. Под несомненным впечатлением прочитанного в этом архиве меня в последнее время не оставляет мысль о преобладании темного начала в русской душе. Оно чрезвычайно деятельно, целенаправленно, мощно, иногда бывает тупым, иногда — весьма расчетливым, но почти всегда излучает непоколебимую уверенность в своей правоте и силе. В противоположность ему начало светлое как бы с первым вздохом своим добровольно обрекает себя кресту. Светлое в России не живет. Оно спешит проститься с отчей землей и уйти ко Христу.
Вот и Вениамин, насколько я мог уяснить из описаний его недолгой жизни (он был убит сорока девяти лет от роду), уже в юном возрасте стал как бы тяготиться необходимостью и обычаями здешней жизни и мечтать о Кресте.
Я так живо, с любовью и скорбью представил себе невысокого мальчика-семинариста, задумчиво стоящего возле Креста на одной из олонецких дорог…
Вообще, это совершенно особенное, полное глубочайшего смысла сочетание: дорога, как символ жизни, и Крест, как цель и безусловное оправдание ее. Жизнь завершается страданием до смерти Христа ради. Мальчик у Креста готов перетерпеть все — вплоть до своей Голгофы. Отсюда — его раннее монашество; его любовь к труждающимся и обремененным (летом семнадцатого именно они ответной своей любовью возвели его на кафедру митрополита Петроградского, еще на шаг приблизив Вениамина к уже проступающему перед ним Кресту); его тихое мужество.
***
Во второй половине марта все переменилось. От провозглашенного совсем недавно сотрудничества не осталось и следа. Теперь Смольный обвинял Вениамина и его сотрудников в тайном противодействии изъятию; в обращениях и проповедях митрополита власть вдруг обнаружила «черносотенную агитацию». Большевикам надо было не просто разгромить Церковь — но и выставить ее перед российским и зарубежным миром в образе жадной старухи, отталкивающей простертые к ней руки умирающих от голода детей. Им требовалась некая нравственная (простите) санкция на кровь, которую они собирались пролить. Им нужно было подтолкнуть верующих к неповиновению власти, чтобы ответить гонениями, размахом и жестокостью превосходящими диоклетиановские. Отсюда эта продуманная последовательность ходов: своего рода гамбит, где большевики на короткое время жертвуют своей первородной ненавистью к Церкви, а затем начинают громить ее с удесятеренной яростью.
Двадцать пять дней, с 10 июня по 5 июля, Вениамина и с ним еще восемьдесят человек в двух грузовичках возили в трибунал, заседавший в филармонии (бывшее Дворянское собрание), на углу Итальянской и Михайловской. Вечером увозили — в Первый и Третий исправдома.
На снимках того времени: Вениамин в белом клобуке стоит метрах в пяти от сцены. Его допрашивают. Караульный с ним рядом.
Председатель (недоучившийся студент Петербургского технологического Яковченко): «Признаете ли вы себя виновным?»
Вениамин: «Не признаю».
Защитник (Яков Самуилович Гурович): «Были в вашей душе и совести какие-либо возражения против отдачи ценностей?»
(Происхождение Гуровича поначалу заставило его отказаться от предложения взять на себя защиту митрополита Вениамина. Непомерно велика была для еврея ответственность за жизнь православного митрополита. Только личная просьба Вениамина побудила его пренебречь своей национальной принадлежностью, как вероятным поводом для злобной клеветы в случае обвинительного приговора.)
Вениамин: «Возражений против отдачи ценностей голодающим у меня не было… я высказывал определенный взгляд о том, что нужно отдать на голодающих все церковные ценности».
«Следовательно, ваши возражения сосредотачиваются на форме отдачи?»
«Совершенно верно».
Смирнов (обвинитель, бывший булочник): «В то время, когда миллионы умирают от голода, когда матери пожирают детей своих, а вот эти „невинные“ люди, зная, что совершает российский пролетариат в этой героической борьбе с голодом, в это время они там, в алтарях, где угодно говорят разные погромные речи, таят преступную мысль, преступную авантюру, преступную организацию пытаются осуществить. Вот за что вам нельзя простить. Я хотел бы, чтобы в этом зале, ко всему этому прибавились сотни тысяч голодных, опухших от голода матерей, которые пожирали детей своих, тогда я посмотрел бы, какой вынесли бы они им приговор.
Я основываюсь исключительно на революционном пролетарском самосознании, я основываюсь исключительно на законе пролетарской диктатуры».
Таковы были у них представления о законе; таково было их убогое красноречие.
Ужас меня охватывал. Верно ли, что это были подлинно люди? Жестокость? Да, конечно… Но я даже не только и не столько о ней, хотя они сплошь и рядом прибегали к убийствам с каким-то мстительным наслаждением; более всего потрясает совершенно особенное ее сочетание с изощреннейшей ложью. Право, их вдохновителем был сам дьявол. В противном случае попросту невозможно объяснить безошибочную работу абсолютно ледяного ума, просчитавшего комбинацию, в итоге которой косившая Россию голодная смерть оказалась палачом для священнослужителей и главным оправданием разгрома Церкви. Крайнее невежество смешалось тут со злобой, злоба переплелась с лицемерием, лицемерие не обошлось без лжи, ложь нашла опору в подлости — все вместе это и называется большевизм. Одна лишь речь Смирнова, и вовсе не обязательно, чтобы вся целиком, а лишь несколько избранных из нее мест для разумного и способного к усвоению уроков истории народа могла бы послужить вечной прививкой от чумы, едва не погубившей страну, — но наша Россия поразительна прежде всего своей беспамятностью. Невинных мальчиков и девочек по-прежнему развращают поклонением мумии, осатаневшие граждане тащат над собой портреты дядьки усатого, а наобещавший с три короба нынешней вождь недрогнувшей рукой выпалывает из общества малейшие ростки несогласия.
Все защитники так или иначе объявили себя атеистами — главным образом, я полагаю, для того, чтобы подчеркнуть, что религиозные убеждения не влияют на их отношение к подсудимым-священнослужителям. Со своего атеизма начал, в частности, речь Александр Александрович Жижиленко — родной брат одного из великих исповедников нашего времени, епископа Максима (Жижиленко), расстрелянного большевиками в 1931 году.
Лишь Владимир Михайлович Бобрищев-Пушкин с проникновенным чувством сказал о своей вере.
В ту пору ему было 69 лет.
«Я не боюсь прослыть несознательным. Скажу вам: я верю».
Быть может, Владимир Михайлович еще не вполне сознавал, что и прибывший из Москвы заместитель наркома юстиции и штатный душитель Церкви Красиков, и советский Цицерон — Смирнов, и трое молодых людей на сцене, которые именем новой власти произнесут ее приговор митрополиту Вениамину, — что все они вслед за вождем мировой революции с каким-то низменным наслаждением в любую минуту готовы вытереть свои классовые башмаки о незыблемые понятия нравственности, добра и справедливости. Он им пытался втолковать, что нравственное начало присуще всем людям, неверующим в том числе и, стало быть, и коммунистам. «Отнимите от человека это нравственное начало, которым он руководится, он будет не царем природы, он будет диким зверем!» — восклицал Бобрищев-Пушкин, наивно полагая при этом, что ему удастся заставить пролетарскую Фемиду не скашивать яростный взгляд в сторону митрополита и его соузников. «Я знаю слово Христа, который говорит: „Люби ближнего как самого себя“. Отдай голодному последнюю рубашку. Они это делали. Все, что могли собрать — собирали. … против своей веры они не погрешили. А вы хотите уверить нас, уверить весь мир, что духовенство во главе с высшими представителями растоптало Евангелие, растоптало слово Христа. Нет!»
***
Красиков: «В чем вы понимаете христианство?»
Вениамин: «В деятельности. В жизни».
Помню, что на вопросе Красикова: «В чем вы понимаете христианство?» перо мое запнулось. В подвале страшного дома на Лубянке ветер вечности коснулся моего разгоряченного лба.
Плотный римлянин с бритым лицом спрашивал у Христа: «Ты Царь Иудейский? Что Ты сделал?»
В его словах не было ненависти.
«Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь. Я на то и родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего».
Но высшие ценности бытия давно уже потеряли всякое значение для римского правителя, поставленного императором Тиберием во главе беспокойной Иудеи. Нравственно истощенный властью, он, не колеблясь, прибегал к насилию, чтобы поддержать нужный ему и Риму порядок. Человеческая жизнь не имела никакой цены в глазах Понтия Пилата. Но вместе с тем вопреки его равнодушию к страданиям и смерти других людей, какая-то ему самому, должно быть, неведомая и странная сила заставляла его противиться казни Иисуса. Само собой, он не мог поверить, что приведенный к нему в рабском виде человек — Царь Иудейский и уж тем более — Сын Бога. Однако и вещий сон жены, и его собственное трезвое юридическое понимание невиновности Иисуса, и непонятное ему и оттого еще более тревожное ощущение его, Понтия Пилата, грядущей неразрывной связи с этим увенчанным терновым венцом и одетым в багряницу Человеком — все лишало правителя привычной жестокой решимости.
«Что есть истина?» — устало сказал он Иисусу.
«В чем вы понимаете христианство?» — вонзался в Вениамина Красиков.
Ненависть Каиафы сотрясала его долговязое тело. Он чувствовал в своем сердце яростную силу уничтожения и не испытывал к Вениамину ни малейшего сострадания. Убить его: как носителя враждебной идеи, как пособника мировой контрреволюции, как злейшего противника рабоче-крестьянской власти. Убить его. Плевать на то, что он говорит. Плевать, что обвинение стоит на пустоте. Плевать, что взвоют за рубежом. Вера против веры, советское Отечество против небесных кущ, красная Россия против белого Христа. Убить его.
«Стоит обратить внимание, — пишет древний историк, — что тот самый Пилат, живший во времена Спасителя, впал, по преданию, при императоре Гае в такие беды, что вынужден был покончить с собой и собственной рукой наказать себя: Божий суд, по-видимому, не замедлил настигнуть его».
С тех самых пор, каждый год, в Великую Пятницу, он появляется на одной из вершин горы Пилат в Швейцарии и долго моет руки, тщетно стремясь очистить себя от соучастия в преступлении Богоубийства.
Красиков же умер своей смертью, и в России никто пока не слышал о том, что однажды, в ночь с 12 на 13 августа рыдающая тень его была замечена в окрестностях Санкт-Петербурга, в местах предполагаемого расстрела Вениамина.
В двадцать втором защита еще полагала, что ей дано повлиять на приговор суда. От прежней России у петербургских адвокатов осталось наивное убеждение в неотразимой силе доказательств и безусловном их значении в состязании сторон. Они еще верили в закон, обеспечивающий всем равное право на справедливость, в беспристрастность суда и презумпцию невиновности. Они уповали на логику — но обвинение крушило ее ломом бесстыдной демагогии. Они ссылались на бесспорные факты — но обвинение плевало на них с высоты классовой морали. Они взывали к человечности — но обвинению нужна была кровь.
Они обращались к суду, забывая или заставляя себя забыть, что для советского суда слово обвинения — закон. Прожив почти пять лет при советской власти, они должны были сознавать, что их усилия — бесплодны, их подзащитные — обречены.
Петроградский революционный трибунал десятерых приговорил к расстрелу, остальных — к различным срокам лишения свободы.
Двадцать пять из восьмидесяти пяти подсудимых были оправданы.
Последние слова.
Что бы ни случилось со мной — слава Богу за все.
Это митрополит Вениамин.
Возьмите мою жизнь, но пощадите остальных.
Это Юрий Петрович Новицкий, профессор, юрист.
Для братской могилы у обвинения нет материала.
Это Иван Михайлович Ковшаров, юрист.
Все — от Бога, в том числе и смерть.
Это архимандрит Сергий (Шеин).
Во ВЦИК, к тов. Калинину с просьбами о помиловании осужденных обращались: Московский Политический Красный Крест, вдова убитого на Сибирском фронте большевика Григория Усиевича Елена Феликсовна Кон-Усиевич, профессор Н. Гредескул, академики С. Ольденбург и Н. Марр.
Зачем, спрашивали два академика, нужны эти смертные приговоры?
«Устрашить? Но ведь мы все стоим уже года, окруженные смертью и убийствами, и никого в России мысль о смерти теперь не страшит. Но мысль о возможной казни людей, такой кары не заслуживших, озлобляет людей и ставит перед каждым из них вопрос, какая для них возможна мирная и плодотворная работа строительства в стране, где суд выносит такие приговоры, за которые ответственны нравственно все граждане страны? Во имя исстрадавшегося веками русского народа… отмените казни, которые мешают жить и строить, озлобляют и озверяют людей. Пусть будет, наконец, в России человеческая жизнь, а не постоянная братоубийственная война».
Призыв, не потерявший своего значения и по сей день.
Сто лет минуло со дня гибели Вениамина. Зачем были эти жертвы? Кровь мучеников зачем была пролита? Если нечестивцы благоденствуют, чернь ликует, в Церкви заправляют низкие люди, променявшие христианское первородство на чечевичную похлебку в позолоченной миске, то не напрасно ли погиб митрополит Вениамин? И Юрий Петрович? И Ковшаров? И архимандрит Сергий? И тысячи, и тысячи других исповедников, все никем не исчисленное множество их, скорбный сонм легших в землю с пулей в груди, или истаявших от голода в лагерях, или замученных на допросах? Зачем руками злодеев Бог взял их жизни?
Если Ленин, Троцкий и Сталин действовали исключительно по собственной воле, если воодушевившая их сатанинская сила безнаказанно пренебрегла общим Божественным замыслом о судьбах всего мира и России в том числе, то, стало быть, вся наша жизнь вообще лишена смысла. Я не отмщения жаждал — я домогался ясности. Господи, какое отмщение? Кому?!
Сорок дней приговоренные к расстрелу ожидали исполнения приговора. Передают, что в своей камере все сорок дней митрополит молился по четырнадцать часов в сутки.
Приставленные для постоянного наблюдения за ним надзиратели отказывались от своих обязанностей, объясняя это тяжким впечатлением, которое производил на них погруженный в молитву Вениамин.
Скорее всего, им становилось страшно, ибо они собственными глазами видели человека, находившегося в камере-одиночке, но в то же самое время в ней как бы совершенно не присутствовавшего.
Поистине, святость внушает трепет.
Однажды он уже умер — в тот день, когда из Василия стал Вениамином, из жителя мира — монахом. Вторая смерть теперь ожидала его — и перед дверью, которую готова была ему открыть услужливая рука палача, он славил Бога за все.
Если вам нравится наша работа — поддержите нас:
Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)
ЮMoney: 410013762179717
Или с помощью этой формы, вписав любую сумму:
