Ахилла

(были советские)

Каждый человек хочет быть счастливым. Каждый ищет счастья по-своему. Да только не дается оно людям в руки, как жар-птица, разве у иного смельчака перышко в руке останется: посветит-посветит, да и погаснет.

Вот решили люди однажды: не дается счастье каждому поодиночке, значит, соберемся вместе и построим рай на земле, а конкретнее — коммунизм. Только и из этого, как уже доподлинно известно, ничего путного не вышло.

Отец Витьки Воробьева боролся за всемирное счастье в других странах, поскольку был советским разведчиком. Своими глазами он видел, что люди на Западе хоть и не строят никакого светлого царства-королевства, живут гораздо лучше, чем в самой богатой от природы России. Карл Маркс предвещал построение коммунизма во всем мире. Ленин и Сталин провозгласили возможность построения коммунизма в отдельно взятой стране, а витькин отец, творчески развивая их учение, пришел к идее возможности построения коммунизма для отдельно взятой семьи и даже для отдельно взятой личности, и открытие свое по большому секрету сообщил сыну.

Вот об этом-то и поведал мне Витька, когда мы стояли на крохотном балкончике малогабаритной квартиры, где он жил со своей второй женой Алюней и аквариумными рыбками.

Было это в это в эпоху «развитого социализма». С высоты птичьего полета (седьмой этаж) были видны плоскости крыш ближайших послевоенной постройки домов, люди внизу казались муравьями, а легковые машины во дворе — жуками. Здесь, на балконе, куда мы обычно уходили, оставив женщин на кухне со своими дамскими разговорами, он поверял мне самое сокровенное. Балкончик был крохотный, и лишь тонкие надежные перила отделяли нас от пропасти, высота не страшила, а лишь приобщала к огромному небу, и возникало какое-то легкое, птичье настроение, здесь обычно хотелось обсуждать нечто глобальное — политику, философию… И часто казалось почти реальным все то, что всего лишь в нескольких шагах, на отчужденной от пространства кухне выглядело бы сущим вздором, над чем мы могли бы там посмеяться и сами.

Сдружились мы с ним еще в мединституте. Это был самый толстый студент на курсе. Зрелым доктором он стал таким солидным, что проходил в дверь своей московской квартирки боком.

В тот теплый вечер он сидел на балкончике в майке, курил, как всегда дешевую и жесткую «приму» без фильтра, волосатый и огромный, как гризли (впрочем, его мощь не выглядела агрессивной — в ней преобладала округлость). И странным в нем на фоне этой мощи казались изящный, почти женский рот-бантик, задорный мальчишеский голос и живые темные глаза. Его быстрый ум, легкий нрав, горячий темперамент словно были подготовлены для человека д’артаньяновски худощавого склада, но по какой-то странной прихоти судьбы попали в столь массивную оболочку, которую он, однако же, научился носить с большим достоинством, а ротик-бантик его уже был старательно запрятан в окладистую громадную бороду «а ля мужик».

— Надо каждому строить свой коммунизм, — повторил Витька, выщелкнув окурок в красный от закатного солнца воздух, — так мой отец говорил. И я своей Алюне коммунизм устрою!

Отца своего он уважал, невзирая на то, что они ссорились и годами не разговаривали. В самое трудное время студенчества, когда у Витьки появилась первая семья и родилась дочь, отец, не одобрявший женитьбу, не помог ему и копейкой. Гордый Витька, вместо того чтобы повинно просить, пошел работать на скорую помощь фельдшером. Часто на занятиях после ночного дежурства под равномерный голос преподавателя его грузное тело внезапно обмякало, глаза закрывались, и преподаватель вопрошал: «Воробьев! Что это с вами?» Встрепенувшись, Витька открывал глаза как раз в тот момент, когда начинал, грозно покачнувшись, заваливаться, удерживал равновесие, ухмылялся, а студенты, большинство из которых были свободны от забот и жили под крылышками родителей, поспешно, с долей уважения поясняли, что он после дежурства, и взгляд преподавателя обычно теплел.

После института Витька работал день и ночь, однако еле сводил концы с концами. Потом разразилась катастрофа — развод с первой женой, бывшей сокурсницей, который он сильно переживал. Но не прошло и года, как Витька женился снова на маленькой армяночке с твердокаменным характером, хирурге, в прошлом чемпионке Европы по стрельбе из пистолета.

Витька всегда мечтал о том времени, когда семья его будет жить по-человечески, не нуждаясь в самом необходимом, но шли годы, а оно так и не наступало, сколько бы он ни пахал днями и ночами на скорой и в реанимации.

— Представляешь, Палыч, — жаловался мне Витька, — югославские женские сапоги стоят 70 рублей — больше половины врачебной зарплаты! А есть на что? С другой стороны, не ходить же моей Алюне в валенках по Москве! Вот я и работаю на полторы ставки, и она работает, и все равно еле-еле… Нет, надо что-то делать!

— Понимаешь, Палыч, — излагал мне Витька свою теорию на высотном балкончике, — государство повернулось к нам жопой. В какой это стране видано, чтобы водитель автобуса зарабатывал в пять раз больше врача? И вообще, посмотри вокруг: оно повернулось жопой ко всему народу — честно работать невозможно, машину может купить только вор… Призывают работать все больше и лучше, а как ни работай — один оклад в зубы… Государство нас грабит и обманывает, значит и мы должны отвечать тем же: неси все, что плохо лежит, есть возможность — неси! Вот я вчера два куска мыла с работы притащил, а сегодня — полотенце… У меня дома все кружки с клеймом «минздрав», — в голосе его звучала гордость. — Идешь, например, мимо стройки, видишь — лежит кусок хорошего провода — бери, пригодится! Все вокруг народное — все вокруг мое! — он задорно прищелкнул пальцами и хлопнул ладонями. — …Деньги, я тебе скажу, лежат прямо под ногами, стоит только нагнуться, стоит только немного пораскинуть мозгами. У меня уже есть несколько задумок, — загадочно понизил он голос.

— Снова самогон гнать? — предположил я. — Так ведь когда-нибудь нарвешься — соседи настучат…

— Есть другие методы, — сказал он и многозначительно замолчал, ожидая, что я буду его расспрашивать. Я молчал и, как и следовало ожидать, через несколько мгновений он не выдержал.

— Вот самый простой… но, конечно, между нами. Берешь обыкновенный пятачок и выпиливаешь из него крестик, а в церкви крестики — по три рубля… технически проще простого. Говорю я с тобой, например, а тем временем зажал пятачок в верстак и вжик-вжик, напильничком… Дел минут на десять… А если пять таких крестиков в день — это же пятнадцать рублей… умножь на тридцать — будет четыреста пятьдесят — три докторских зарплаты! Ну, идем, я кое-что покажу…

Мы прошли с балкона в комнату. Здесь блестящие золотом маковки Елоховского собора заглядывали прямо в окно. Из-за того, что Витьке казалось хлопотным выбираться на природу, он предпочел эту природу привнести в дом. На письменном столе поблескивал огромный пузатый аквариум. В зеленоватом сумраке аквариума фосфорическими искрами сверкали легкие неоны, неспешно двигались полупрозрачные самки гуппи с жемчужно-серебристыми животиками, вились по стенкам вокруг них маленькие самцы с ярко пестрыми шлейфами хвостов, блуждали меж водорослей красные и черные меченосцы, парили лупоглазые крошечные золотые рыбки, шевеля розовой вуалью плавников…

Он открыл ящик письменного стола, запустил в него свою волосатую лапу и что-то протянул мне.

— Вот, первый экземпляр продукции…

Это был желтый отполированный крестик, в котором кроме цвета ничего не напоминало о первоначальном корыстном назначении металла.

— Ну как?..

— Вполне приличное качество, — пожал я плечами.

— Теща в Елоховский собор ходит, будет распространять…

***

Бывает нередко в жизни: идея вроде бы неплохая, а дело не идет, так и с Витькиным начинанием случилось. А может быть, ему кто-то вовремя шепнул, что порча монет — уголовно наказуемое деяние.

Однако взгляда от церкви он не отвратил, благо, Храм Божий находился рядом. Свела Витьку его теща со старостой храма, мужиком таким же толстым и бородатым, как Витька, и, по его словам, быстроглазым (Алюня удивлялась их поразительному сходству). А надо сказать, Витька окончил школу с радиотехническим уклоном. И предложили ему отремонтировать радиоточку в храме. И взялся он ее обслуживать. И три месяца ходил исправно сын советского разведчика, тайно занимаясь делом несовместимым с «высоким званием советского врача»: посмотрит быстренько больных, запишет истории болезни и часов в двенадцать уже халат снимает, в шкафчик вешает, а мне шепчет (мы в то время вместе работали): «В храм Божий, в храм Божий пора!»

На столе у него дома появился катехизис, его увлекли христианские догматы.

Уверовал он с необычайной быстротой и готовностью. «Воцерковляться, воцерковляться, Палыч, надо!..» Рассказывал о том необычном впечатлении, которое производила на него таинственная тишина и сумрак сводов храма, когда не было посетителей, а он, поднявшись на стремянке под своды, ближе к святым, чинил проводку. А однажды многозначительно сообщил: «Владыке уже обещали представить!»

Встрече этой придавал он важное значение: надеялся, возьмут в церковь на постоянную работу, хотя вслух об этом не высказывался. Наконец встреча состоялась: «Глянул на меня Владыко, как насквозь, ничего не сказал и пошел!» — рассказывал Витька.

— Ну а дальше что? — спрашиваю.

— А дальше не знаю, посмотрим, — многозначительно сказал Витька, — такой человек, видно, Владыко, с одного взгляда рассекает, ему и разговаривать не обязательно…

Немного времени спустя, придя на работу, я обнаружил Витьку в разгневанных чувствах.

— Обманули меня святые отцы, представляешь, обманули! — говорил он, гневно сверкая глазами.

— В чем дело?

— Представляешь, прихожу я вчера в радиорубку, а там какой-то мужик возится. Вы кто, говорю. А я, говорит, инженер, здесь работаю, был четыре месяца в командировке в Ленинграде… Я ни слова не сказал — развернулся и ушел!..

Очень обиделся мой друг, что святые отцы не оценили его бескорыстия. А может быть, и напрасно, может быть, это было последним испытанием?

***

Но не таков Витька, чтобы долго унывать и находиться в бездействии. Возмущали его воображение все новые идеи. Отсюда начинается новая история, история с протарголом, обыкновенными детскими капельками от насморка. Кажется — ну что в них особенного? — но и тут проявился необыкновенный полет витькиной мысли.

— Слушай, Палыч, — спрашивает он меня однажды, — а не можешь ли ты достать протаргол? — и по таинственному пониженному тону я понимаю — мой друг уже замыслил нечто чрезвычайно важное, но пока не пойму что.

— А чего его доставать — в любой аптеке есть…

— Мне много надо… — еще более понизив голос говорит Витька.

— Сколько флаконов?

Витька некоторое время молчит, как бы раздумывая, стоит ли меня посвящать в тайну.

— Ведро, — наконец говорит он.

— Да зачем тебе столько?! — не выдерживаю.

Витька смотрит на меня как бы издали, с сожалением, и объясняет как Миклухо-Маклай папуасу.

— Это же окись серебра, Палыч, несколько простых химических реакций и можно получить чистое серебро! Только надо достать много протаргола, очень много! Где-то в нашем бестолковом государстве наверняка его можно достать много и бесплатно, спереть с завода, например… попросить рабочих — за бутылку вынесут…

— Ну а что ты с этим серебром будешь делать?

— Можно из него шестиконечные звезды Давида отливать и продавать евреям, знаешь, сколько за такое отвалят?

Я не знал сколько и так ли уж необходимы евреям серебряные звезды, но это ничего не меняло. Сказано — сделано: Витька начал налаживать у себя на кухне небольшое литейное производство.

— Нужное количество материала наберем потом, главное пока — освоить технологию, — объяснял он мне, хитро подмигивая, показывая пару кирпичей и половник. — Теща ругается, правда, — со смехом говорил он, будто сам дивясь собственной сумасшедшинке, — приходится после производственного цикла на балкон выносить.

В то время я ему на день рождения даже книжку подарил по литейному производству со схемами доменных печей, пожелав в скором будущем освоить домашнее самолетостроение.

Он даже свой аквариум на время оставил, перестал отлавливать мальков, отделять несовместимые породы, предоставив все естественному отбору. В результате рыбок в аквариуме становилось все меньше, а три золотые рыбки все росли и росли… «Представляешь, жрут всех!» — восторгался он их акульими задатками. Первыми исчезли неоны, потом меченосцы и гуппи и в огромном аквариуме шныряли только значительно подросшие золотые рыбки, одна из которых по размерам явно обгоняла двух других.

Недели через две, когда я снова попал к нему в гости, Витька с гордостью демонстрировал мне комочек серого невзрачного вещества, похожего на табачный пепел, на дне столовой ложки. «Это первый этап! Еще две реакции с этой штукой — и у меня будет чистое серебро!»

Однако на его пути непреодолимой преградой встал женский консерватизм. После двух прожженных половников жена и теща наотрез отказались верить, что счастье на пороге, и наложили вето на кухонные эксперименты.

И вот тогда Витька решился на крайнюю меру: бросить медицину и стать автослесарем. «Сколько же можно так жить? Ты знаешь, что женские сапоги половину моей зарплаты стоят? Я должен сделать своей Алюне коммунизм!» Друг детства (тоже сын кэгэбэшника, приятеля его отца) уже давно работал таксистом, при встречах потешался его мизерной врачебной зарплате, звал к себе в таксопарк.

Решение принималось нелегко, хотя Витька сообщил о нем как обычно, с шуточками, прибаутками, будто обсуждал постороннего чудака.

Мы сидели в комнате, и я смотрел на аквариум, где плавала лишь одна золотая рыбка, разросшаяся до размеров, наводящих на мысль о своевременности ее путешествия на сковородку — венец аквариумного дарвинизма.

— Представляешь, — подхватив мой взгляд, восторженно сообщил Витька, — она кусается! Опусти-ка палец…

Я опустил указательный палец в воду. Пучеглазая рыбка, мотнув розовым шлейфом хвоста, метнулась вперед, и я почувствовал, как кожу легко ущипнули острые краешки рыбьего рта.

— А знаешь, как страшно! — вдруг сказал Витька, проникновенно глядя мне в глаза.

— Зря ты это делаешь, не стоит, — ответил я, и тут он взорвался в первый и последний раз за время нашего общения, завопил, будто сам себя испугался.

— Да иди ты… Сам разберусь, сам!

— Ну, как знаешь, — сказал я.

Я с трудом представлял себе самолюбивого Витьку в роли ученика автослесаря (ступень, которую он должен был непременно пройти перед тем, как стать автослесарем). Я с трудом представлял себе, каким образом с его необъятными габаритами он будет залезать в смотровую яму под автомобиль, просто наклоняться, зато мог представить, какой беспощадный хохот будет все это вызывать у мужиков таксопарка.

Недели через две после того, как он устроился на новую работу, нам позвонила его жена и со смехом (ее саму забавляли эти шараханья) сообщила, что Витька заработал свою первую левую трешку. Потом трубку взял Витька. Судя по голосу, в котором звенели плохо скрываемые ликующие нотки, он считал это началом золотого дождя.

Однако после этого звонка Витька вдруг как-то затих, перестал мне звонить, да и я долгое время не звонил ему, перешел на новую работу, кажется куда-то ездил.

Однажды матушка моя сказала:

— Слушай, наверное, я сегодня твоего Витьку в метро видела. Едет на эскалаторе такой огромный, грязный, бородатый, и все на него оглядываются.

— А где это было? — поинтересовался я.

— Метро Проспект Мира.

Ну конечно это был Витька: в этом районе находился его таксопарк и он, видимо, возвращался со смены.

Прошло около трех месяцев, и я ему позвонил.

— Ну, ты уж там, наверное, процветаешь?

— Уволился, — после некоторого молчания сказал Витька. — Меня в больницу обратно берут…

— Что так?

— Знаешь, Палыч, я понял — каждый должен быть на своем месте.

Даже на Витьку, любившего щегольнуть показным цинизмом и затейливым матом, общество, которое он нашел в таксопарке, произвело неизгладимое впечатление. О тамошних нравах, по умолчанию уголовных, вспоминал с горькой усмешкой. Рассказывал, как похвалялась шоферня друг перед другом, под одобрительный гогот, своими «подвигами» — кто как ловко обманул приезжего, накатывая лишние километры, обокрал пьяного клиента, «снял» проститутку — и чем гаже и отвратительнее были поступки, тем более почетными считались. «Особенно молодые любят это дело, старые волки молчат. Но чувствуется на их совести такое!..»

И все-таки одного друга Витька там нашел. Я видел его — это был немногословный парень с серым, отмеченным преждевременными морщинами, внимательным лицом.

— Вовка — единственный человек там не такой, как все. Вовка — человек! Ты знаешь, он один, который чем-то интересуется, задает вопросы… Многого не знает. А в той среде у него ему просто не у кого спросить… Я домой его пригласил, чтобы совсем другие отношения увидел, что люди могут еще как-то по-другому жить, нормально разговаривать… Правда, скромный ужасно, интеллигенции еще стесняется…

Володя, простой честный рабочий человек, — единственное ценное наследство, оставшееся у Витьки от таксопарка, где лучшее надо хранить как можно глубже в себе.

Это была последняя известная мне попытка Витьки построить себе коммунизм, самая решительная. Не получилось у мужика, хоть и идей было премного. Я-то знаю почему: все-таки слишком честный оказался — всю жизнь мечтал продать душу, да так и не сумел.

А в общем, мы с ним давно не виделись.

Иллюстрация: фрагмент картины Валентина Губарева