Ахилла

Из книги Анатолия Краснова-Левитина «Родной простор: демократическое движение. Воспоминания», Часть 4 (1981):

Русский историк с очень одиозной репутацией, но все же умный и талантливый человек, как-то сказал: «История — политика, опрокинутая в прошлое».

Я не знаю, прав ли М. В. Покровский, когда речь идет об отдаленной истории. Но безусловно прав, когда речь идет о недавнем прошлом. И это особенно сильно я ощущаю сейчас, когда начинаю писать главу о варварской оккупации Чехословакии, о суде над благородными людьми, выразившими протест на Красной площади. — А в Москве в это время судят моего племянника и близкого друга отца Глеба Якунина. А в Афганистане распоясалась советская военщина, льется кровь, а русские парни гибнут ни за что ни про что в этой далекой, чужой стране, куда погнали их как баранов. Бог знает, зачем и для чего. А в Польше в это время весь рабочий класс восстал против несправедливости, и римский Пала шлет рабочим свое благословение.

И смешанное чувство: любовь к простым людям, полякам, и страх за них (вдруг повторится чехословацкая трагедия), и обида — почему же не русские рабочие, почему не Патриарх Московский и всея Руси.

…В 1968 году этот месяц [август] был особенно тягостным. Какие-то неясные слухи. Арест Анатолия Марченко. Неопределенные сообщения из Чехословакии.

Но не хотелось верить. Настраивал себя на оптимистический лад. Один знакомый, старый, умудренный жизнью человек, сказал:

«Это вы думаете так, потому что вас не трогают. Подождите. А с Чехословакией, по-видимому, расправятся».

Так и вышло. Через десять дней я узнал из «Известий», расклеенных на доске, о вторжении советских войск в Чехословакию. Пораженный, я воскликнул: «Фашисты!» Стоящий рядом пожилой рабочий сказал, видимо, неверно поняв мое восклицание: «Это ничего. Наши уже там». Я пояснил:

«Наши и есть фашисты». Он остолбенел. Отойдя, я услышал замечание, брошенное вслед: «Надо на одном хлебе и воде держать».

Меня больше всего в это время возмущали окружающие меня люди. Как ни странно, все очень быстро приняли официальную версию, что в Чехословакию должны были вторгнуться… немцы. Не диво бы простые люди. Но это говорил мой старинный товарищ, кандидат филологических наук.

«Да почему, да из чего вы это берете?»

«Вся Прага была полна немецкими туристами».

«Так ведь и вся Москва полна ими. Пойдемте в „Метрополь“, в гостиницу „Москва“ — сами увидите».

Другой, хороший парень сказал: «Уж этот Дубчек!»

Интеллигентная пожилая дама, моя приятельница, воскликнула: «Суки! Сколько мы крови лили, чтобы их освободить».

В эти дни я не видел никого из наших и не знал, что готовится акция протеста против захвата Чехословакии.

… Я не буду рассказывать обо всех обстоятельствах, связанных с демонстрацией на Красной площади. Они многим известны, а кто о них не знает, тем усиленно рекомендую прекрасную книгу Натальи Горбаневской «Полдень» (Изд. «Посев», 1970), где все обстоятельства, связанные с демонстрацией 25 августа 1968 года на Красной площади, изложены с исчерпывающей полнотой.

Как известно, в этот день, в 12 часов дня (Полдень!) на демонстрацию против оккупации Чехословакии вышли семь человек. Они держали в руках лозунги, провозглашавшие: «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!» (на чешском языке), «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу!».

Это были: Константин Бабицкий — лингвист, Лариса Богораз-Даниэль — филолог, Вадим Делоне — поэт, Владимир Дремлюга — рабочий, Павел Литвинов — физик, Виктор Файнберг — искусствовед и Наталья Горбаневская — поэт.

…Кто они? Прежде всего, никаких идеализаций. Люди неплохие. Однако все со слабостями и недостатками. Люди всякие и со всячинкой. И вдруг — чудо. Преображение. Осенью 1968 года они выросли в античных героев.

В книге «Полдень» Наталья Горбаневская вспоминает, как в милиции (куда их привезли измученных и избитых после демонстрации) она в коридоре увидела двух: Ларису Богораз и Литвинова.

«Перед опознанием и очной ставкой меня вывели в коридор, и тут я в последний раз увидела Ларису. Ее увозили на обыск. „Ларик“, — окликнула я. Она улыбнулась и помахала рукой. И все время улыбалась.

А после очной ставки я на минуту увидела Павлика. Он тоже был просветлен, но это выражалось не в радостном оживлении, как у Лары, а в какой-то особенно явной мягкости» (с. 92).

Я так хорошо представляю обоих в этот момент, хотя и не был там, в «полтиннике».

Мне всегда было близко понятие, введенное Аристотелем: «катарсис». Как известно, это понятие означает просветление, очищение (катарсис), которое достигается путем страдания. Страдание несет очищение в себе самом, ибо страдание человеческое — это не просто боль, а особое состояние, которое очищает человека от пошлости, от грехов, от всего мелкого, низменного, обыденного.

А с другой стороны, просветляет окружающих, свидетелей этих страданий. Катарсис, согласно Аристотелю, — сущность трагедии.

Высокой трагедией, несущей катарсис, был «полдень». Демонстрация на Красной площади и последующий суд над участниками демонстрации.

Когда-то, когда я спросил вызывавшего меня по другому делу следователя, как чувствует себя Павел Литвинов, он ответил с усмешкой: «Великолепно. Он очень рад, что наконец узнал, что такое тюрьма».

А это было другое. Чекисту, конечно, этого не понять. Это был катарсис. То радостное, просветленное состояние, которое приходит, когда отправляешься в тюрьму с сознанием исполненного долга. С сознанием, что исполнил все, что мог. С сознанием, что идешь на крест.

• Что можно сказать о вторжении в Чехословакию? Прежде всего то, что это была глупость