Ахилла

«Немец и француз знают, что каждый из них хочет мира; могут ли то же самое сказать о русских их соседи?» — вопрошает г. Густав Фогт в одном из номеров «Etats-Unis de l’Europe» и продолжает: «Если судить об этом по Гакстгаузену, то можно от них с полным правом ожидать, что первое употребление, которое они сделают из своей свободы, если их избавят от царя, будет заключаться в том, что они восстановят его на престоле и облекут его прежней самодержавной властью».

Сознаемся, что вопрос для нас не совсем ясен. — О чем же должны сказать в своем ответе соседи России? О хроническом бедствии царизма или же о воинственных наклонностях русского народа? Чтобы выйти из этого затруднения, мы попытаемся ответить на оба вопроса, поставленных нашим соседям.

Вестфальский барон был ультрамонтаном и ультрамонархистом*; он находил покойного прусского короля чересчур либеральным* и был тронут самовластием Николая. Это очень хорошо объясняет, в какую сторону должны были в данном случае склониться его весы, столь точные, столь превосходные, когда дело касалось земельных и общинных вопросов. Однако он об этом сказал не как пророк, а как человек, делающий историческое заключение. Летописи Запада не представляли ему иных примеров. Здесь бездарный, вероломный Стюарт, изменявший своему слову, изменявший своей родине, торжественно появляется, чтобы занять место великого человека*. Там обезглавливают короля, чтобы короновать императора*. Не видел ли он, накануне падения Наполеона, как Париж радостно приветствует Людовика XVIII и как Луи-Филипп, король-гражданин, ложится в совсем еще теплую постель изгнанного короля-охотника?* Не видел ли он, наконец, после 1848 года, эту горячку покорности, послушания, это страстное отречение от всех прав, от всех свобод — во имя установления сильной, неограниченной власти?

Поэтому нет ничего удивительного в том, что русский народ, менее развитый в политическом отношении, является таким же маньяком царизма, как и другие европейские народы, исключая Швейцарии.

Причина этой потребности в опеке, в господине довольно сложна. С одной стороны, пролетарские массы не придают большого значения правительственным формам, ничем не облегчающим их бедственного положения. С другой стороны, люди обеспеченные не особенно держатся за свободу, опасаясь, что она угрожает их имуществу, и видя в самодержавной власти покровителя своих интересов.

Английская революция дала неизмеримо много духовной пищи, наибольшую свободу для проповеди. Что же касается материальной пищи, то о ней она заботы не проявила.

Французская революция началась с торжественного провозглашения прав человека, а закончилась зловещим криком прериаля: «Хлеба! Хлеба!»* Когда народ увидел, что он не получит хлеба от Конвента, трон был восстановлен.

И вот в чем заключается наше убогое преимущество запоздавших, преимущество прозаичное, почти кулинарное. Наша революция начинается с хлеба, с невозможности появления пролетариата. Как только наш хлеб (земля) будет защищен от всякой случайности, мы перейдем к другим вопросам.

Что касается войны, то мы уверены в том, что русский народ о ней не помышляет и что он желает лишь мира и труда. Более чем вероятно, что его желание останется столь же бесплодным, как и желание француза и немца, отмеченное автором. Война в Европе явится сигналом для войны на Востоке. Восточный вопрос, эта продолжительная, нескончаемая беременность без родов, будет, наконец, тем или иным путем разрешен. В этом последнем акте «Медведя и паши»* мы останемся зрителями, но нисколько не проникнемся интересами Исламизма. Какая серьезная выгода может побудить нас к поддержке этого восточного анахронизма в Европе? Государство, которое держится на контрфорсах и на поддержке извне, лишено жизнеспособности. Троны, находящиеся на содержании, как и женщины в том же положении, не имеют настоящей социальной устойчивости, и будущее их весьма проблематично. Папа ли, султан ли — это ничего, в сущности, не меняет… Им всегда следует опасаться, что какая-нибудь богадельня станет их последним пристанищем.

Примечания:

…Вестфальский барон был ультрамонтаном и ультрамонархистом. — Имеется в виду барон А. Гакстгаузен.

…он находил покойного прусского короля чересчур либеральным. — речь идет о Фридрихе Вильгельме ІІІ, который провел ряд буржуазных реформ в Пруссии; в частности, им была ликвидирована личная крепостей зависимость крестьян.

…бездарный, вероломный Стюарт торжественно появляется, чтобы занять место великого человека. — Герцен имеет в виду реставрацию Стюартов в Англии. Сын казненного короля, бежавший из Англии в период революции, после ликвидации протектората, установленного Оливером Кромвелем, стал королем в 1660 г. под именем Карла ІІ.

…Там обезглавливают короля, чтобы короновать императора. — Имеются в виду события французской революции, когда был казнен король Людовик XVI, а пришедший затем к власти Наполеон принял титул императора.

…Луи-Филипп ложится в совсем еще теплую постель изгнанного короля-охотника? — Подразумевается приход к власти Луи-Филиппа после июльской революции 1830 г., в результате которой король Карл X, отрекшись от престола, бежал в Англию. В французском тексте здесь игра слов: chasseur (охотник) и chassé (изгнанный).

…закончилась зловещим криком прериаля: «Хлеба! Хлеба!» — 1-4 прериаля III года республики (20-23 мая 1795 г.) происходило массовое народное восстание в Париже.

…В этом последнем акте «Медведя и паши». — Герцен использует название водевиля Э. Скриба и Сентина «L’Ours et le pacha» для обозначения России и Турции.

Впервые опубликовано в «Колоколе» 1 февраля 1868 г.

Источник