Ахилла

И не введи нас во искушение… (из молитвы)

У нее были зеленые глаза и крепкое белое тело. А я, подогреваемый переизбытком тестостерона, улыбался всем симпатичным девицам подряд улыбкой бывалого мачо, хотя таковым не являлся: совсем немного у меня было удач; и главными причинами были отсутствие отдельного помещения для встреч и представление, что отношения должны быть бескорыстными, и сам черт не заставил бы меня купить женщину как докторскую колбасу. Для меня, дурака, было необходимо, чтобы в этих отношениях оставалась хоть капля романтичности, хотя снизу постоянно подогревало так, будто я сидел на сковородке.

И я, конечно, и ей широко улыбнулся, больше по привычке, когда мы столкнулись в предбаннике медицинского бокса инфекционного отделения. Я, врач, выходил из бокса, только что осмотрев мальчика с респираторным заболеванием и подозрением на пневмонию, она — уборщица в белом халате, со шваброй в руке и ведром. Что ее сподвигнуло устроиться уборщицей в больнице, я не знал. Ведь на эту должность обычно устраивались лишь женщины далеко не молодые, без образования, измученные жизнью, чтобы хоть как-то приработать к пенсии. А она была молода, свежа, и в зеленых глазах красота какая-то была с вызовом, что-то смелое и разбойное в них было; белый халат всегда накрахмаленный, проглаженный. Медсестры ее презирали с высот среднего специального образования, а она платила им тем же, они для нее будто не существовали. Я не слышал, чтобы она вообще с кем-то разговаривала: сделает свое дело и уйдет. Я даже не знал, как ее звали.

То был тяжелый для меня период жизни: я разругался с родителями и жил на съемной квартире с хозяевами, естественно, с условием, чтобы я ни в коем случае никого не приводил — ни друзей, ни женщин. День походил на день: я работал и не знал, зачем я живу: только думал об этом и запивал мысли приличным коньяком. А пока обнаружил больничную библиотеку, в которой я был единственным в тот год посетителем. Но нашел я там книжки любопытные, с авторами большинству неведомыми: «Историю древнего Рима» Моммзена, том Джозефа Конрада с его бесподобным «Тайфуном», биографический роман о Генрихе Гейне… И уже известный, но мною еще не читанный, «Горячий снег» Бондарева. Раз в день я созванивался с родителями — с маман, а с отцом не разговаривал. Они, конечно, всячески старались под разными предлогами меня вернуть, но я был бдителен и не поддавался.

Но вот однажды маман мне сообщила, что умирает наш родственник Роман Иванович, отец мужа моей двоюродной сестры Галки, армянки. С Галей мы до ее замужества встречались нередко — это был человек оптимистичный, открытый. Муж ее, сибиряк, Виктор Романович был хирург заводской больницы в Подольске — человек добродушный, работящий, гостеприимный. Они жили с его родителями — Лидией Антоновной и Романом Ивановичем.

Как сибиряки, они были людьми спокойными, немногословными, хотя рассказать им было о чем: Роман Иванович прошел сталинский лагерь и не где-нибудь, а в заполярном Норильске, где зэки строили город. Его несколько вытянутое лицо было каким-то оцепенело спокойным, навсегда разучившимся улыбаться, что я нередко наблюдал у людей, прошедших тюрьму и лагерь. О своих годах заключения он не рассказывал, лишь один раз я его спросил, много ли там погибало интеллигенции, на что он, не меняя лица, только рукою махнул: «А, гибли, как мухи!..» И странно — в этой семье не ругали никогда власти, систему — лишь терпеливая русская покорность судьбе.

И вот этот человек заболел раком. Я об этом знал, но в тот разговор мама сказала, что он совсем плох и может вот-вот умереть. Роману Ивановичу делали все, что было возможно: кололи лекарства, ставили капельницы… Конечно, все понимали, что случай безнадежный, но близкие старались из чувства долга сделать все, что могло бы хоть на минуту облегчить состояние Романа Ивановича, хотя тот и не жаловался — умирал по-русски — тихо, без жалоб. И вот, судя по всему, жить ему оставалось считанные дни. И мама просила меня достать, если смогу, дефицитное лекарство для очередной капельницы — раствор реополиглюкина. А он в том отделении, где я работал, имелся. Я пошел в процедурную, договорился с процедурной медсестрой, и она выдала мне чаемый пол-литровый флакон.

Рабочий день заканчивался, и мы с коллегой Витькой, другом и заодно моим исповедником, вдруг недавно окунувшимся в катехизис, стали собираться. Я вложил флакон в свой дипломат, и мы вышли из инфекционного корпуса.

Была осень, слякоть, и рано темнело. Мы не сразу заметили, что за нами идет Она. Наши дороги домой на начальном этапе совпадали. Мы дождались электрички, вошли в вагон — и ей было по пути. Мы сели недалеко от выхода, и она села напротив меня, прямо смотря мне в глаза. Поезд тронулся, и вдруг она встала, молча отобрала у меня мой «дипломат» и снова села напротив. Мне казалось, что судьба издевается надо мной: в кои-то веки женщина сама призывала меня к себе, а я не мог, мне надо было везти лекарство отцу Виктора Романовича. Витька, который был в курсе моих дел, встал, отобрал у нее мой дипломат и вернул мне, а я принялся ей объяснять, что должен сегодня доставить лекарство. Она все так же смотрела мне прямо в глаза, затем встала и снова отобрала у меня портфель (активно сопротивляться я был не в силах из-за избытка тестостерона). Но тут Витька вскочил и опять отобрал у нее портфель и сунул мне. Так повторялось еще дважды или трижды. И кто-то лукавый нашептывал мне, что мой реополиглюкин ничего не изменит, Роман Иванович, несмотря на наши усилия, вот-вот умрет, и вовсе не грех мне воспользоваться таким случаем: гладкая белая кожа, и бедра у нее наверняка гладкие и крепкие… Я бубнил ей снова и снова про мои обстоятельства, а она не говорила ничего — только смотрела на меня своими зелеными разбойничье-смелыми глазами, смотрела молча, и от нее давила упругая сила здорового зверя. Но тут объявили мою остановку, и я на автомате схватил дипломат и кинулся к выходу из вагона.

В каком-то трансе я нашел свой автобус, идущий в район, где была квартира Виктора Романовича. Я поднялся на третий этаж и остановился на лестничной площадке, как от удара в лоб: напротив меня рядом с дверью в квартиру стояла прислоненная к стенке бархатно-черная с желтыми рюшечками крышка гроба! Мой реополиглюкин не понадобился!

Заходить в квартиру я со своей душевной смутой не стал, опасаясь вопросов о родителях. Медленно сошел вниз, дошел до автобусной остановки. Шел дождь, и горели редкие фонари.

А Ее я не увидел больше ни на следующий день, ни потом, видимо, уволилась. И я так и не узнал ее имени.

Прошло немало десятилетий, и чего только в моей жизни не было, но вот однажды, когда уже начинал засыпать, вдруг встали передо мной казалось навсегда забытые зеленые глаза, и я вдруг почувствовал идущий снизу жар сожаления об упущенной в жизни возможности. Так ли я поступил? Чувство сожаления было не сильным, но довольно настойчивым, и я прошептал: «Изыди!»