Ахилла

Григорий Свирский (1921-2016) — писатель, участник Великой Отечественной войны, награжден орденами и медалями, член КПСС и Союза писателей, был исключен из обеих организаций в 1968 году за критику цензуры и антисемитизма, книги его перестали публиковать. Выступал против вторжения в Чехословакию. В 1972 году эмигрировал из СССР, жил в Израиле, после в Канаде.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из книги Г. Свирского «На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946–1986 гг.»

Если Василь Быков поставлен под удар, его шантажируют, ломают, но еще печатают, и, кто знает, может, ныне не только кнут, но и «пряник» пустили в ход — московскую прописку, то с Владимиром Войновичем, как известно, уже расправились: он был исключен из Союза писателей СССР, его пытались даже отравить. Почему?

«Кто сегодня поет не с нами…» Проза Василя Быкова против гэбэшного патриотизма

Задержим свое внимание поначалу на произведениях В. Войновича, напечатанных в России. Поставивших его в первый ряд современных русских прозаиков. Возможно, в них заключен ответ?

В. Войновича выталкивали из СССР долго. Как известно, его изгнание большевикам не помогло.

Сколько лет мы дружили с ним.

Однажды, заглянув к нему, я увидел, что он налаживает в прихожей своей маленькой писательской квартиры на Аэропортовской верстак и слесарные тисочки. «Буду слесарить, — ответил он на мой немой вопрос. — Иначе придушат…»

А были и другие времена, когда Никита Хрущев, на встрече космонавтов, неожиданно запел на трибуне Мавзолея песню на слова Войновича:

…На пыльных тропинках далеких планет

Останутся наши следы…

После этого Войновича утвердили на какой-то «полупридворной» должности поэта-песенника с огромным окладом. В тот час, когда это произошло, Войнович перестал писать. По заказу он писать не умел. Его терпели восемь месяцев, а потом изгнали из рая.

Словом, он был самим собой, где бы ни оказывался: в седле или под седлом. Всегда он оставался душевным, застенчивым, надежным человеком. Кристально честным.

Так и называется его произведение, напечатанное впервые в «Новом мире», — «Хочу быть честным». Слитность душевной устремленности автора и его героя — предельна.

Перед нами, нельзя не заметить, очень симпатичный герой. Он добр и ироничен; особенно по отношению к самому себе: «На одном из заборов висит фанерный щит с надписью: „СУ-II. Строительство ведет прораб т. Самохин“. А рядом афиша: „Поет Гелена Великанова“. Тов. Самохин — это я. Гелена Великанова никакого отношения ко мне не имеет». Герой бреется, поглядывая на самого себя в зеркало. «Откровенно говоря, зеркало приносит мне мало радости. Из него на меня смотрит человек рыжий, отчасти плешивый, более толстый, чем нужно, с большими ушами, поросшими сивым пухом. В детстве мать говорила мне, что такие же большие уши были у Бетховена. Вначале надежда на то, что я смогу стать таким, как Бетховен, меня утешала…»

Герой относится к себе иронически во всех ситуациях; даже когда его хвалит женщина, с которой живет, он пожимает плечами, как бы иронически подмигивая читателю: «Это она обо мне. Книжки не доведут ее до добра».

Наконец он добирается до прорабской, где его ждет, как пишут советские газеты, Его величество рабочий класс. Первым попадается на глаза паркетчик Шмаков, прозванный Писателем за то, что зимой ходит без шапки. Вместе с «писателем» Шмаковым и появляется главная тема повести.

«Шмаков, — говорю я писателю. — В третьей секции ты полы настилал?..

— Ну, я, а что? — Он смотрит на меня со свойственной ему наглостью.

— А то, — говорю я. — Паркет совсем разошелся.

— Ничего, сойдет. Перед сдачей водицей польем — сойдется.

— Шмаков, — задаю я ему патетический вопрос… — У тебя рабочая гордость есть?

— Мы люди темные, — говорит он, — нам нужны гроши да харчи хороши…»

Другой рабочий навешивает двери, загоняя шурупы ударом молотка по самую шляпку. «У тебя отвертка есть?» — «Нет». — «Ты разве не знаешь, что шурупы полагается отверткой заворачивать?» — «И так поедят…»

После получки все отправляются выпивать. Вместе с прорабом. Так принято — «обмочить получку». В столовой пить нельзя. Милиция и дружинники строго следят, чтоб в «неположенном месте» не пили. Когда они вдруг нагрянули, блюстители порядка, рабочий Сидоркин прикрыл пустые бутылки, стоявшие на полу, своим широченными брезентовыми штанинами. Другой, Ермошин, словно бы за чаем кинулся. Затем, когда дружинники ушли, вернулся, прося извинения:

«— Я же веду общественную работу. Меня знают. Скажут: „Сам выступаешь на собраниях, и сам же…“ — „А ты одно из двух, — сказал Сидоркин, — или не пей, или не выступай…“»

Но это — все понимают — требование несерьезное. Время толкает к иному…

Об этом — крестьянская проза. «Пелагея» Ф. Абрамова, В. Шукшин, В. Белов.

О том же — поэты-песенники: «Кто ответит мне: „Что за дом такой? Почему во тьме? Как барак чумной…“»

Об этом, в глубокой тревоге, пытаясь скрыть ее шуткой, Владимир Войнович.

До души дошли! Душу убили самую. Не у чиновничества, что о тех говорить! У труженика, у которого в руках нет власти. Только серп да молот. И более всего, оказывается, разложили Его величество рабочий класс.

…В этой атмосфере всеобщей и узаконенной лжи ничего нет необычного в том, что начальник Силаев предлагает прорабу Самохину сдать дом не к январю, как предполагалось, а к седьмому ноября, к празднику Октябрьской революции. Пусть неготовый. Но — сдать. Обмануть, но — сдать.

Сдаст герой дом — получит должность главного инженера. Не сдаст — «вплоть до увольнения». (Это, заметим, случай самый рядовой, сдать не к сроку, а к празднику. Даже космонавтов запускали по этому принципу.)

Требование жульническое, а угроза — всерьез. Коли прораб заупрямится, Силаев не станет «разочаровывать» райком, горком, главк, который уж наверняка обещал высоким партийным инстанциям подарочек к празднику Октября. Выгонит прораба, но — сдаст. Жульничают все, сверху донизу.

Герой попадает в больницу. Сам бы выдержал напор лжецов, сердце не выдержало. Размышляет о том, как мало успел в жизни. Лишь потому, что всю жизнь хотел быть честным.

Повесть жгуче достоверна не только по мысли, необычной в подцензурной литературе о «рабочем классе», но и по языку, насыщенному сленгом и вульгаризмами, не оставляющему сомнений: автор знает рабочих доподлинно!

Тем хуже для автора: повесть, встреченная читателем с радостью, вызвала сдержанную, стереотипную похвалу критики, которая отбивала всякое желание читать Войновича. (Я уже писал, что это один из распространенных методов компрометации неугодной книги.)

После выхода повести «Хочу быть честным» Владимир Войнович стал постоянным автором «Нового мира», где увидело свет и его второе «дозволенное цензурой» произведение — повесть «Два товарища».

«Наш город делится на две части — старую, где жили мы, и новую, где мы не жили. Новую чаще всего называли „за Дворцом“, потому что на пустыре между старой частью и новой строили некий Дворец, крупнейший, как у нас говорили, в стране. Сначала это должен был быть крупнейший в стране Дворец металлургов в стиле Корбюзье. Дворец был уже почти построен, когда выяснилось, что автор проекта подвержен влиянию западной архитектуры. Ему так намылили шею за этого Корбюзье, что он долго не мог очухаться. Потом наступили новые времена, и автору разрешили вернуться к прерванной работе. Но теперь он был не дурак и, на всякий случай, пристроил к зданию шестигранные колонны, которые стояли как бы отдельно. Сооружение стало называться Дворец науки и техники, тоже крупнейший в стране. После установки колонн строительство снова законсервировали, под ним обнаружили крупнейшие подпочвенные воды. Прошло еще несколько лет — куда делись воды, не знаю, — строительство возобновили, но теперь это уже должен был быть крупнейший в Европе Дворец бракосочетания».

Ирония доставила автору немало хлопот. А тут еще стали появляться на Западе произведения В. Войновича, цензурой похороненные. И началась фантасмагория, которую человеку, не жившему в советской России, трудно, наверное, и вообразить.

— За передачу произведений за границу пойдешь под суд! — обрадовали в Союзе писателей.

— А я не передавал.

— Тогда пиши протест против незаконного издания.

— Вы меня не издаете! — вскричал Войнович. — «Два товарища» до сих пор маринуют в издательстве… И писать протест?! Это называется бьют и плакать не дают!

— Напишешь протест — издадим. — И сиятельное лицо взялось за телефонную трубку.

Войнович выскочил из комнаты Секретариата взъерошенным, красным. Несколько дней терзался-мучился: может, отделаться четырьмя интеллигентными строчками: мол, нехорошо это, без разрешения автора?.. Решил — отделаться! Париж стоит мессы.

Когда вышла «Литературная газета» с протестом В. Войновича, не только автор, все мы ахнули. К четырем строчкам авторского текста были добавлены абзацы казенной демагогии, «дежурных помоев». Они были дописаны чьей-то рукой.

Владимир Войнович шумел, бегал по Союзу писателей, показывал всем, чьим мнением он дорожил, что это не его текст.

Но то было его личным делом. Галочка некими инстанциями была поставлена, и автору выдали полагающийся в таких случаях пряник — книгу, добротно изданную в издательстве «Советский писатель».

Не пройдет и года, как пряник заменят кнутом, ибо автор, наученный горьким опытом, не пойдет больше ни на какие компромиссы.

В 37 году здесь бы с вами не так разговаривали: писатель и КГБ

В повести «Два товарища» герой дружил с Толиком с детских лет. И вот шайка хулиганов, напав на друзей, заставила Толика бить своего друга. Толик, испугавшись бандитов, зверски избил своего лучшего друга, хотя очень мучился потом. Затем пути этих ребят, естественно, разошлись. Пора была идти в армию. Герой едет в авиашколу, а Толик стал денщиком у генерала и газетным рифмоплетом, — овладел сразу двумя древнейшими профессиями. Встретясь позднее со своим бывшим другом, Толик сказал:

— Для тебя так было лучше.

«Интересно! — восклицает автор устами своего героя. — Я был искренне удивлен:

— Это еще почему?

— Они бы били тебя сильнее, — сказал он, глядя мне прямо в глаза.

Это была уже философия. Потом я встречался с ней при других обстоятельствах, слышал примерно те же слова от других людей, торопившихся сделать то, что все равно на их месте сделал бы кто-нибудь».

Подобные сцены расправ «по соцреализму» были запечатлены еще в «Четвертой прозе» Осипа Мандельштама. «Четвертая проза» в Советском Союзе так и не увидела свет.

Напомню эту поразительную зарисовку О. Мандельштама.

«Мальчик в козловых сапожках, в плисовой поддевочке, с зачесанными височками стоит в окружении мамушек, бабушек, нянюшек, а рядом стоит поваренок или кучеренок — мальчишка из дворни. И вся свора улюлюкающих и пришептывающих архангелов наседает на барчука:

— Вдарь, Васенька, вдарь!

Сейчас Васенька вдарит, и старые вдовы, гнусные жабы, подталкивают друг друга, придерживают паршивого кучеренка:

— Вдарь, Васенька, вдарь, а мы покуда чернявого придержим, мы покуда вокруг попляшем…»

В. Войнович, быть может, тогда не встретился с «Четвертой прозой» Мандельштама: КГБ упрятал ее от нашего поколения надежно.

Он повстречался с советской действительностью.

Произведение Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», роман-анекдот в пяти частях, было анонсировано еще в 10-м номере «Нового мира» за 1963 год. Но так и не вышло.

«Чонкин» был предложен, безо всякой надежды, одной московской редакции, другой и — чудес на свете не бывает! — тут же появился на Западе. Был опубликован в журнале «Грани», а позднее вышел в Париже в издательстве YMCA-Press.

Владимир Войнович стал писателем опальным. Точнее сказать, затравленным, если бы смелого, жизнерадостного Владимира Войновича можно было представить затравленным.

Единственная и большая беда его, и не только его, — это то, что на Западе издатели не очень торопятся (видно, стесняются) с выплатой гонорара своим бесстрашным авторам. А ведь советский автор, напечатанный на Западе — без посредничества кагебистского АПН, — автоматически перестает издаваться в России.

Ни одной копейки не получила в свое время и Евгения Семеновна Гинзбург, жившая на пенсии, хотя ее «Крутой маршрут» был переведен на многие языки, а издательство «Мондадори» положило в банк на счет Евгении Семеновны некую сумму. Писателю, возможно, нужна посмертная слава, но не посмертные гонорары!

Александр Бек умер, не дождавшись от своих зарубежных издателей даже символического гонорара.

В КГБ и Союзе писателей знали доподлинно, что за самиздат Запад гонорары не платит. Однако настойчиво внедряли в сознание простых людей, всеми средствами пропаганды, о тех, кто печатался на Западе:

— Продались! За огромные деньги!.. Иуды-предатели!.. — И т. д., и прочее.

Жертвенное мужество Владимира Войновича и еще двух-трех писателей — скорее исключение, чем правило.

О нет, писателей в России отрезала от Запада не Конвенция об авторских правах, которую Советский Союз, присоединившись к ней, вознамерился использовать как кляп. Едва только обозрели писатели России этот «новый кляп», Владимир Войнович выступил с блестящей пародией на советское «приобщение» к цивилизованному миру: он предложил в своем фельетоне-пародии новый ВОАП (Всесоюзное общество по охране авторских прав) переименовать в ВОПАП (Всесоюзное общество по присвоению авторских прав).

«Падение» В. Войновича, в глазах Дома на Старой площади, стало подлинным духовным взлетом писателя.

…На село свалилась «железная птица», перепугав молодуху Нюру, — так начинается повествование о Чонкине. Ею оказался самолетик ПО-2, потерпевший аварию. К нему бросилась вся деревня, судача о неслыханном происшествии… Надо охранять самолетик, и в полку мучительно думают: кого послать?

В часовые отправляется Чонкин. Русский Швейк. Хотя он и не Швейк вовсе. Швейк — мудрец, себе на уме. Русский Швейк Чонкин — простодушный, бесхитростный, доверчивый крестьянин, и уже само начало «Чонкина» высмеивает освященную государством традицию суконно-детективной воинской повести с ее супергероями, выходящей в Воениздате миллионными тиражами:

«Дорогой читатель! Вы, конечно, уже обратили внимание на то, что боец последнего года службы Иван Чонкин был маленького роста, кривоногий, да еще с красными ушами. И что за нелепая фигура! — скажете вы возмущенно. — Где тут пример для подрастающего поколения? И где автор увидел такого в кавычках героя?.. „Неужели автор не мог взять… отличника учебно-боевой и политической подготовки?..“ Мог бы, конечно, да не успел. Всех отличников расхватали, и мне вот достался Чонкин…»

Даже когда Чонкина доставляют охранять самолет и он спит вдалеке от казармы у деревенской девчонки, его одолевают тревожные сны: кто-то угоняет самолет. С неба спустился товарищ Сталин. «Где твоя винтовка?» — строго спросил он с легким грузинским акцентом. «Моя?» — «А где старшина?.. Товарищ старшина, — сказал Сталин, — рядовой Чонкин покинул свой пост, потеряв при этом боевое оружие. Нашей Красной Армии такие бойцы не нужны. Я советую расстрелять товарища Чонкина…»

Чонкин проснулся в холодном поту. Сон мог оказаться явью.

Бесконечно далеки друг от друга, по различным орбитам вращаются, как планеты, сурово-реалистическая «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова и русская «швейкиада» Владимира Войновича.

Однако… и там, и там солдат живет в страхе не перед врагом. Перед расправой. Свой трибунал, свои генералы, родной и любимый Сталин — куда ни кинь, всюду клин.

В постоянном страхе не только солдат Чонкин, но и председатель колхоза, который сразу поверил Плечевому, что Чонкин — не просто Чонкин, а человек, поставленный следить за ним, председателем, а в нужный момент накрыть с поличным.

А о чем говорят колхозники в минуты отдыха? О порядках в тюрьме, куда они попадают по очереди.

Профессиональные поставщики сатиры для советских театров твердо знают, что смеяться дозволено над управдомом, бухгалтером, мелким чиновником, колхозным конюхом — не выше! Таковы правила игры… в сатиру.

Войнович смеется даже над работником «органов» капитаном Милягой и армейским генералом, который бросил против Чонкина полк; и более того, над партийной властью, которая и вызвала заваруху: помстилось ей, что по телефону произнесли не «Чонкин с бабой», а «Чонкин с бандой…».

Словно писатель, как и его герой, вовсе не ведает каторжных правил игры, существующих в свободном социалистическом государстве.

Удачный термин этот — «правила игры» принадлежит автору критического эссе, посвященного роману-анекдоту В. Войновича, В. Иверни, по счастью, не единственному на Западе глубокому исследованию «чонкиады»: простодушного Чонкина Запад принял всерьез. Я позволю себе поэтому отослать читателя к этим работам, задержав внимание на менее известном рассказе В. Войновича «Путем взаимной переписки», безнадежном, как жизнь на станции Кирзавод, куда приезжает сержант Иван Алтынник. Вот первое наблюдение о семейке, в которую попал несчастный Алтынник.

«— Собаки нет? (Спрашивает Алтынник, входя во двор. — Г. С.)

— Нет. В прошлом году был Тузик, так брат его из ружья застрелил.

— За что же? — удивился Алтынник.

— Ружье новое купил. Хотел проверить…»

Так входит в повествование партийный братец Борис…

Нравственная глухота Людки, встретившей Алтынника, может поспорить разве что с ее щедростью: «Да во всем Советском Союзе, окромя тебя, таких дурачков нет, чтобы чужих людей угощали».

Вл. Войнович — знаток сленга рабочих предместий, этой смеси пьяного нахрапа, малограмотности, газетных штампов и деревенской лексики, да только лексики обескровленной, начисто лишенной традиционной образности.

Разделавшись с собакой Тузиком, братец Людки принялся за Алтынника. Женил его «по пьянке» на своей сеструхе. Алтынник, естественно, пытался удрать от обмана и неволи. Людка дико закричала, и милиционер на станции схватил Алтынника.

— Что он сделал? — спросил строго.

— Бросил!.. С маленьким ребеночком…

— А…а, — разочарованно протянул милиционер, жалея о том, что он зря участвовал в этой свалке. — Я-то думал. Это вы сами разбирайтесь!

И ушел, оставив Алтынника беззащитным, поскольку разбой… семейный.

Эта тема пронизывает весь рассказ до самого конца:

«Когда я вышел наружу, они были далеко, Алтынник, пригнув голову, шел впереди. Людмила левой рукой держала его за шиворот, а маленьким кулачком правой изо всей силы била его по голове. По другой стороне улицы на велосипеде медленно ехал милиционер в брюках, заправленных в коричневые носки, и с любопытством наблюдал происходящее».

Страшный рассказ.

По всей стране так. Повсеместно это торжество зла, равнодушие стражей порядка.

Это ракурс беззакония, обойденный советской литературой.

Со все растущим беспокойством прислушивался я в те дни к известиям из России. Что ждало моего друга и одаренного прозаика Владимира Войновича? «Иванкиада», описанная им в новой книге… Что еще?