Ахилла

Отрывок из «Литургических заметок».

***

«„Обновленцы“ — вот тоже вконец испорченное слово в трагической русской истории. Впрочем, и по самой грамматической форме своей оно несет в себе момент некоторого пренебрежения (ср. „оборванцы“ и др.) Странно, что люди сами себя могли называть так. Их программные документы, насколько я помню из поверхностных впечатлений, заключали в себе наряду со светлыми идеями и немало всякого вздора…

Но огромное впечатление с детских лет и на всю жизнь произвело на меня новое Богослужение, которое я наблюдал в храме покойного епископа Антонина в Москве. Можно в общем сказать, что теперь у нас в храме народ как бы только наблюдает со стороны „службу“, которую совершает хор, диаконы и священники. И под аккомпанемент этой „службы“, наблюдаемой со стороны, человек у нас молится и сам — то уединенно, то сближаясь с ней… И только в некоторые моменты, например: при общем пении „Кресту Твоему“, „Отче наш“ — Богослужение наше становится на несколько минут всенародным. Вот на таком уровне было все Богослужение в храме епископа Антонина. Вспоминаю наиболее существенные моменты. Престол вынесен на солею, так что иконостас оказался за ним и алтарь совершенно открыт. Ни регента, ни певчих в нашем понимании слова нет, все поет народ простейшими напевами. Стихиры поют за канонархом, короткими фразами; стихир мало, вообще всенощная очень сокращена. Все — на русском языке… Теперь-то я понимаю, что звучало это, конечно, довольно неуклюже, иногда даже и очень; но в то время не замечал, поглощенный открывавшимся смыслом. Особенно поразила и захватила меня литургия. У нас теперь она закрыта от народа не только иконостасом; самый текст ее заслонен пением хора, народ и не подозревает — какие дивные молитвы читает священник в алтаре во время этого искусственно растягиваемого пения. И только малые кусочки, краткие „возгласы“ священник произносит вслух… В храме же епископа Антонина народ видел и слышал все, участвовал во всем…

И далее следовало всенародное призывание Духа Святого… Это не был нервный экстаз, который так отвратителен нам у сектантов. Это было взволнованное мужественное (большинство в храме были мужчины) благодарение. „Евхаристия“ и значит ведь „Благодарение“. „За все, что мы знаем, и чего не знаем“… „Не отступил ни перед чем, все сделал“ для свободного спасения человека. Была уверенность, что можно вот так прямо обращаться к Богу: „Ты, и единородный Твой Сын, и Дух Твой Святый“. Главное же, была глубокая, какая-то осязательная уверенность, что силою Божественной любви совершилось свободное спасение мира… Но невозможно, конечно, изобразить словами благодатное действие открытой Евхаристии. Надеюсь, Вы оцените хотя бы отчасти красоту этих древнейших молитв Церкви, обработанных самим Златоустом. Да и все молитвы в открытой литургии были так хороши, что никаких „частных“ молебнов и панихид после уже не совершалось… Имена живых и усопших близких во время Евхаристии каждый поминал сам в торжественном общем молчании. Что еще вспомнить? Ектении были сокращены по количеству, но дополнены новыми (вероятно, реставрированными древними) прошениями, например, о младенцах и детях Церкви. Апостольские Послания и Евангелие читались на русском языке лицом к народу… Епископ служил без встречи, без шлейфа, без митры, посоха, орлецов, целований рук, поклонов и прочих архиерейских принадлежностей; но были у него светильники. Помню священников: никто никаких денег в храме не получал, все после принятия священного сана оставались на гражданской работе (тогда был ВР [так в рукописи] и вообще было в этом отношении легче). Один священник был одновременно юрист, другой — инженер, третий — кустарь, чуть ли не сапожник… Служба была только по воскресеньям и большим праздникам, а также и вечером накануне. За исключением древней Евхаристии каждый раз что-нибудь обновлялось — менялось, формировалось, вплоть до появления не переводных уже, а новых русских и притом стихотворных канонов; я их не помню и о качестве судить не берусь…

Конечно, большое значение имели личная одаренность и чистота намерений реформаторов. В частности, епископ удивительно задушевно читал евхаристические молитвы нараспев, в какой-то совершенно своеобразной мелодии; а священник, тот, что был и юристом, очень хорошо произносил их патетически, не нараспев (не знаю, как называется такая манера чтения). Но входить в личные характеристики здесь я не буду, и так я отвлекся от темы, которая Вас занимает. Я вспоминаю все это в связи с Вашими как бы недоумениями о церковном Богослужении. Оно может быть прекрасно — может быть все светоносно, в каждом моменте может возбуждать высокие чувства — быть в этом смысле истинным служением Богу… О вкусах не спорят, можно по-разному относиться к опытам, о которых я вспоминаю; но и в другом „стиле“ творческое отношение к священному Писанию дало бы удивительные результаты. Если Вам больше по душе древняя икона, то и в службе церковной, я думаю, Вас привлекли бы опыты художественной реставрации эпох, когда писались иконы: лампады в полумраке, мужские хоры (непременно два „лика“), изысканные древние напевы, в которых запечатлелась духовная сила святых… Я способен оценить и это; но и здесь потребовались бы великие творческие перемены, в частности, большие сокращения текстов, борьба с электричеством, с дурными привычками певцов, да и самого народа… Словом, в наших условиях это невозможно…»

Из письма, 1963

Итак, для открытой литургии потребовался бы открытый алтарь и русский язык, понадобились бы особенно одаренные служители — и даже особенно взыскательный народ. Проблема открытой Евхаристии относится таким образом к области церковной футурологии. И прежде всего это следует сказать о нашем брате — служителях… Сегодня мы можем только с великим ужасом вообразить, как многие из наших знакомых священников и архиереев стали бы читать открытые евхаристические молитвы. Тут как и с проповедью: редкому священнику можно было бы сегодня дать разрешение служить открытую литургию. Какой страшный риск: опошлить, испортить святейшее Таинство Церкви! Нужно прямо признать практически положительным значение того факта, что в закрытом чтении евхаристических молитв скрываются и уравниваются личные качества священнослужителей: ибо краткие наши «возгласы» мы все произносим более или менее одинаково, — и таким образом внешняя сторона Евхаристии остается у нас независимой от голоса, культуры, даже от настроения служителя.

Будущие формы открытой литургии могут быть найдены только в практических священных экспериментах. Заранее можно сказать, что молитвы святителя Василия Великого окажутся непригодными для открытого чтения вследствие чрезвычайной их многословности. В древнейшей рукописи литургии написано: «и повторяет народ слова епископа»; должна быть проверена и такая возможность, предлагающая, конечно, предельную краткость этой коллективно произносимой молитвы. А такое общее чтение не преобразится ли потом в общее пение евхаристических молитв?.. Не обязательно, чтобы все это решалось для всех одинаково.

Возникнут и некоторые принципиальные проблемы. Можно уподобить в этом отношении Евхаристию священному Писанию. Когда мы начинаем вполне понимать его в чтении на родном языке, то вместе с радостью открывающегося смысла нам открываются и трудные для современного человека недоумения и проблемы. Консерваторы думают, а иногда и прямо говорят: зачем церковному народу эта затруднительная ясность — нет, будем читать Писание на непонятном языке, нараспев, и пусть оно так и остается для народа под покровом священной таинственности. Видят даже некую особую мудрость иерархии в том, что от народа так закрыто Писание и так закрыта Евхаристия: мол, охраняется святыня. Да — но какою ценою? Ценою самой святыни! Ибо в конечном счете мы остаемся без Писания и без Евхаристии.

Иллюстрация: епископ Антонин (Грановский)

Читайте также:

• Нужно исправить уничижение Молитвы Господней в богослужении
• Нелепые новшества живучи, прилипчивы, почти неистребимы
• В детстве я думал: уж не изображает ли он Пилата?

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: