Ахилла

На Новый год мне хотелось помечтать о будущем, — помечтать с пером в руках, как это присуще, к несчастию, писателю.

Но помечтать на Новый год мне не пришлось. Зато в самый час его встречи мне выпала такая картинка, которая разбудила во мне самые далёкие и дорогие мечты.

Расскажу, впрочем, по порядку, где я был и что видел. Незадолго до полночи я отправился по страшному морозу на Выборгскую сторону.

Здесь, я слышал ранее, есть какой-то сарай-церковь. Не так давно сгорела там деревянная церковь Иоанна Предтечи, вся дотла, и в то же время неподалёку строился деревянный барак для больных. Местность эта — фабричная, простонародная. Тогда решили временно, пока будет выстроена на погорелом месте новая церковь, служить все церковные службы в этом недостроенном бараке, каковой некоторые простолюдины и называют вместо «церковь» — просто «барак». И раньше до меня доходили слухи, что в бараке этом делается нечто необыкновенное: а именно, что, кроме церкви, в том же бараке устроена народная библиотечка для выдачи книг фабричным, а как здание-то готовилось стать «бараком», то в то же время сюда приходят больные, а студенты-медики (так как все в двух шагах от их Академии и клиник Виллие) добровольно приходят осматривать и подлечивать больных, а в вечерние часы каждый день ведёт собеседование с народом молодой священник, «матушка» коего заведует библиотекой.

— Вот где делается, — говорил мне очевидец, — истинно христианское дело; никогда такого не видел. Вместе со священником работают студенты, да с каким усердием! Одни — подлечивают, а другие читают от божественного, студенты в мундирах читают — просто удивительно! То споют молитву, а то подымется из народа кто и расскажет случай из своей жизни или поразивший его случай из газет, и попросит священника рассудить, как это надо понимать христианину и как нужно христианину в подобном случае поступить. И священник толкует, как может и умеет. А после всего приводят к торжественному обещанию не пить трезвенников, потому что при бараке и «Общество трезвости» состоит, и много в него записывается фабричного люда.

В этом-то «бараке» я и решил встретить Новый год.

«Барак» — среди громадного двора или пустыря, обнесённого забором, и до него добираешься по деревянным мосткам. И весь он, деревянный и низкий, точно распластался по земле. Вошёл я внутрь и за страшной давкой народа остановился у входа. Действительно, барак-церковь. Бревенчатые стены. Потолка не настлано, прямо над головой скаты дощатой крыши, а в толстых стропилах ввинчены железные крюки, на каких в мясных лавках вешают туши, и на этих крюках висят три бедные маленькие паникадила. Однако «барак» — обширный, длинный и широкий, только очень низкий, «недостроенный», как мне и сказали. Паникадила не были зажжены, но алтарная стена вся была усеяна множеством народных свечек. То, что мы зовём «иконостасом» и что являло обычный богатый и художественный вид, здесь являло простой ряд тёсаных брёвен, какой можно увидеть только в деревенской избе. Реденько, на большом расстоянии, здесь были нарисованы картины-образа: напр., васнецовская «Богоматерь» и другие; но скорей это казалось олеографией, наскоро сделанной на рынке, чем образом. Во всяком случае это было плохо, ново, неудачно, «наскоро». Но, по-видимому, из старой сгоревшей церкви успели вынести два больших и прекрасных образа Божией Матери, и помещены они: один — высоко над царскими вратами, а другой — в левой стене, и вот перед ними прекрасно мерцали две большие красные лампады. Образа были богатые, квадратные, в богатых золочёных ризах, — «полное православие». Смотря на ризы их и сравнивая эти ризы с неудачным письмом масляными красками новых картин-икон, я почувствовал: до чего или привык русский глаз, или в самом деле тут проходит «существо вещей», а только картина так и остаётся картиной, а большой квадрат иконы в золотом венчике, в золотом же облачении Божией Матери и Младенца-Иисуса имеет в себе что-то царственно-религиозное; перед картиной молитва выходит искусственна, а перед образом — естественна. «Образ» совсем не то, что «картина». Образ — «святая вещь», и это не то, и это выше, чем Рафаэль. «Как святая вещь? — допытывался я в себе, — все иконы освящены здесь, и картины освящены; что же другое святое есть в иконе, кроме священного лика?» Но лампада мерцала, мигала, золотистый квадрат был так чуден, и я подумал: «Святое место… Вот этот куб воздуха, не более сажени, где образ, лампада, и красный свет — точно тут в середине кто-то живой и духовный есть, тут нельзя ничего скверного сделать и ничего скверного подумать. И не захочется и страшно. Святое место! А живопись религиозная не есть святое место, а только напоминание о святом событии. Но событие было, его сейчас нет, а в иконе есть сейчас святость».

Вышел в облачении из Царских врат священник¹, с молодым, прекрасным и нервным лицом, и поздравил народ «с Новым годом»; на что и народ ответил: «с Новым годом, батюшка», и сказал слово о перемене времён и вечности христианского подвига, христианских усилий. «А вы навстречу Богу делайте добрые дела! Встречайте Христа с добрым делом и с утра об этом думайте», так, мне кажется, можно формулировать тему батюшкина слова. Оно было, я думаю, несколько длинно и запутаннее, чем следовало бы: видно, что батюшка говорил не заученное; что он сам подумал о теме, но слов для неё заранее не подбирал. Видно, однако, было, что батюшка радовался на народ и что народ радуется на своего молодого батюшку. И в самом священнике и речи его лилась какая-то непридуманная, не старая и от застаревших книг взятая, но своя личная и собственная любовь «к Христу и Спасу нашему», и любовь же к «спасённому» народу. И обе эти любви не разделялись, сплетались, точно радостно обнимались. Церковь страшно не акустична, и священник очень напрягал голос, и видно, что это ему трудно, потому что здоровья он слабого. Но вот кончилось «слово», начался молебен Василию Великому — и вся церковь, все сотни, может быть и тысяча человек, запели наше прекраснейшее: «Царю небесный». Первый раз услышал я «общее пение», и насколько оно лучше клиросного! Толпа — всегда могуча. И пение — могучее какое-то, народное. И я запел. Захотелось петь. С народом — хорошо вместе, и я подумал: «как силен был бы народ, если бы он всегда и всё делал вместе».

Общее пение, однако, и ограничилось одною общеизвестною молитвой «Царю небесный». Всё остальное пел хор. Он стоял, однако, не на обычном месте, ибо солеи в церкви не было, — алтарь был в уровень с остальным храмом, — а стоял посредине церкви, только не против царских врат, а влево. Пело очень стройно человек сорок или пятьдесят под руководством дьякона-регента, как мне показалось — простолюдинов, господ, учительниц и просто баб. Но когда я потом расспросил, оказалось, что всё это были принаряженные к Новому году фабричные работники и работницы. Не могу передать всего одушевления, с каким они пели. И тут что-то дружное, «вместе», лица горящие и частью смеющиеся — конечно, кротким и приятным, приличным смехом. Я думаю, я угадал причину их тихого и весёлого смеха: «Мы были свиньи; мы всегда были свиньи и Новый год встречали за штофом водки, в сплетнях, пересудах, перекорах и иногда потасовке. Но пришёл добрый пастырь к нам, собрал нас в храм Божий — и мы теперь люди, и нам по-людски весело и хорошо».

В конце службы, часть которой была с коленопреклонением, я стал обхаживать осторожно церковь; и у западной стены её, в уголку, увидел и библиотеку. Нужно заметить, среди молящегося народа я заметил несколько студентов из Медицинской академии и университета с синими петличками. Верно, это пришли сюда помогающие «батюшке». Библиотека точь-в-точь как, помню, наши ученические библиотечки в гимназиях. Те же два шкафика, тот же набор книжек, та же их затасканность и растрёпанность. Книжки, как я расспросил, жертвованные и представляют обычный «жертвенный» набор. Читает народ ужасно жадно, и отбою нет от расспросов о прочитанном. — «А бывают пропажи книжек? Ведь даёте всякому?» — «Раза четыре случалось. Всякий народ приходит — мы даём на веру, без записи. Но мы за пропажами не гонимся, так как и получаем даровое, и всё вновь даём, — и выходит отлично». Так мне говорила угрюмая, серьёзная «матушка», небольшого роста и с болезненным лицом. — «Что же, вы в епархиальном кончили, что понимаете в книжках?» — спросил я не совсем вежливо. Она улыбнулась образованной улыбкой: «Я не из духовного сословия, и только вышла за священника. Раньше я была учительницей, потом работала в столовой на голодающих в Тульской губернии и там встретилась с мужем. Потом он поступил в священники, а я стала… матушкой». Она опять улыбнулась. И вся-то она была маленькая, точно ребёнок, точно ещё гимназистка. Лицо, однако, умное, настойчивое, с лаской кому нужно и когда следует. Я вспомнил Некрасовское «мужичка с ноготок». «Только и работаем мы двое: батька и я»…

Было очень тесно и жарко под низенькими сводами. И ещё раз посмотрел я на множество горящих свеч и две-три мерцающие красные лампады. Всё было ужасно первобытно, элементарно; и, наверное, эта скороспелость и недоделанность всего и напомнили мне первоначальную недоделанность христианства в катакомбах, которые я осматривал около Рима. Но насколько там было темно и мрачно, — настолько здесь всё было светло и весело. Дерзкая мысль, что я вижу перед собою «петербургские катакомбы», мелькнула у меня. «Какое сравнение, как я смею! Там — святыня, история, а здесь — ничто». Но упорно эта мысль долбила мне в голову. Главное, — веселье народное и что народ «прибран», «у места», подымало во мне дерзость. «Мы уже в богатых храмах разучились молиться»; «мы завели там электричество не столько для образов, сколько для себя и нарядов своих, которые ездим показывать и в церкви»; «электрический свет — мёртвый, машинный, и сердца у нас тоже машинные, и ничего нет между нашими сердцами и между теми образами там, в мраморных общественных храмах или богатых домовых церквах. Внешность храма осталась, а сердце храма угасло, потому что сердце храма есть человек, молитвенник, — тот, кто молится. А здесь внешности у храма почти нет, зато загорелось его сердце».

Всё было индивидуально в церкви.

Так как весь свет был или вспыхивающий — в свечах или мерцающий — в лампадах, то части церкви минутами как бы погружались в темноту, минутами выходили в свет. Вот я смотрю на Божию Матерь, залитую золотом, «в славе». При электрическом свете — Она была бы недвижна. И моё сердце не шевелилось бы. Но тут перед лампадою Она нет-нет и вдруг начинает темнеть, и это странно преобразовывается в моей душе: «Это я грешу, и Она уходит от меня, не хочет меня видеть». Мне грустно. Но вот что-то в светильне делается, чего я не вижу и до чего мне нет дела; там, верно, уголёк нагара упал. И вдруг золото засияло, я вижу черты Лица, его подробности и подробности Младенца. «Матушка, Ты всё прощаешь, и мне простила, на меня смотришь». Маленькие горести и маленькие надежды вспыхивают в сердце, следуя за вспыхивающим и погасающим светом на образе. Икона живёт таинственною жизнью; и моё сердце живёт. Мне кажется, это — всё, что нужно в храме…

«Маленькие катакомбы»… Я помню и в Риме, в катакомбах Калликста, крошечные ниши в стене с жалкими остатками живописи, то «Доброго Пастыря», то «Ионы, извергаемого китом». Особенно мне нравился Иона. И мне чудилось в Петербурге, что все мы похожи, через 19 веков после Христа, на Иону в трёхдневном, как бы гробовом пребывании во чреве китове. Так же ужасно темно и страшно. Но также не оставляет нас вера.

1902

¹Настоятелем Предтеченского храма до революции был прот. Павел Николаевич Лахостский (1865?-1931). Также в храме служил священник Дмитрий Федорович Гидаспов (1870-1938, расстрелян), который имел прозвище «местный златоуст». Неясно, кого именно имеет в виду Розанов.

Иллюстрация: тот самый храм-барак/фото: citywalls.ru

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: