Ахилла

«Перед нами дневник еврейского мальчика, погибшего … во время «окончательного решения еврейского вопроса» в гетто Вильнюса. Ицхок (Ицеле — как его звали домашние) Рудашевский был единственным ребенком в семье, обосновавшейся в Вильнюсе в 1923 году. Его отец Элиху, уроженец небольшого литовского городка, работал наборщиком в издательском доме известной еврейской газеты Vilner Tog («День Вильнюса»). Мать Роза, родом из Кишинева, была швеей и продолжала работать по своей специальности в гетто. Детство Ицхока было безоблачным: дружная семья, неплохой достаток. Родители не жалели средств на образование и развитие единственного сына. Ицхок был сердечно привязан к бабушке со стороны мамы, жившей вместе с ними, и тяжело переживал, когда в жестоких условиях гетто бабушку отделили от семьи.

Ицхоку было только 14 лет, когда немецкая армия вошла в Вильнюс. В дневниковой записи от 10 декабря 1942 года он сообщает: «Я вдруг осознал, что сегодня мне исполнилось уже 15 лет». По свидетельству двоюродной сестры и соученицы Ицхока Соры Волошиной-Каливац, до войны он закончил шесть классов начальной школы и один класс реальной гимназии, за высокий уровень обучения и педагогическую атмосферу считавшейся лучшей средней школой Вильнюса. Вот что она пишет о годах, проведенных вместе в школе: «Ицхок был очень способным и прилежным учеником. Всегда знал, что еще можно посмотреть и почитать по заданной теме. Он хорошо успевал по всем предметам, но особенно любил литературу и историю. Его сочинения всегда были самыми интересными: уже тогда у него проявился вкус к писательству». Позже в гетто Ицхок «продолжал заниматься в секциях литературы, истории и естественных наук. Здесь он мог писать научные статьи, выступать с разнообразными докладами». Можно добавить, что в гетто Ицхок также активно участвовал в фольклорной секции, готовил социографические очерки. Он был уверен, что документальные материалы, рассказывающие о гетто, будут иметь важное значение для будущего. Вот как он писал в дневнике: «Я считаю, что абсолютно все должно быть записано, даже самые кровавые события, чтобы потом все было учтено». И в другом месте: «Мы скрупулезно изучаем жизнь гетто. Надеемся, что благодаря этой работе получим серьезное историческое исследование»» (Из введения к изданию на иврите).

При уничтожении гетто в сентябре-октябре 1943 года Ицхок с родителями прятались в укрытии, на чердаке, с другими евреями, немцы обнаружили укрытие в начале октября, все обитатели чердака (кроме одной девушки, сумевшей сбежать) в итоге попали в Понары — долину умерщвления евреев Вильнюса.

Предлагаем вашему вниманию отрывки из «Дневника Вильнюсского гетто» Ицхока Рудашевского.

Июнь 1941

Закончились занятия в школе. Дни стоят солнечные и теплые. Как хочется сбежать из города! По улицам Вильнюса, купающимся в солнечном свете, мы, пионеры идем к школе на собрание. Единственное, что нас волнует, — это поездка в лагерь. Мечтаем о зеленых полях, о веселой лагерной жизни, буквально рвемся из города. До Верок едем на пароходе. Нас приветствует пронизанная солнцем зеленая листва. К вечеру возвращаемся в шумный, неугомонный, неистовый город. Никогда еще жизнь не была такой веселой, беззаботной и свободной, как советским летом 1941 года.

Воскресенье, 22 июня

Прекрасный солнечный день. Сегодня встречаемся с ребятами из нашей «десятки». Иду к Габику сообщить о собрании, а он должен передать информацию остальным. Он был занят работой в саду, на грядках. Вдруг посреди веселого разговора раздался вой сирен. В мирный, радостный летний день звук сирен был абсолютно чужероден. Сирена безжалостно разрывала голубое небо и возвещала о чем-то ужасном. Сказочный летний вечер был изуродован. Над городом взрывались бомбы. Улица наполнилась дымом. Это была война. Люди были сбиты с толку, не находили себе места: так резко и внезапно изменилась жизнь. Голубое счастливое небо превратилось в вулканическое и извергало на город бомбы. Всем стало ясно: фашисты напали на нашу страну. Они развязали против нас войну. И мы будем мстить и бороться, пока не разгромим агрессора на его территории. Я смотрел на спокойного солдата Красной Армии, который охранял наш двор. Чувствовал, что могу быть уверен в нем: нет, он не погибнет. Может быть, он будет убит, но звезда на его каске будет сверкать всегда. Мы в подвале. Рев машинных двигателей мешает думать. Вдруг — свистящий и пронзительный звук, второй, третий, целый град. Стало тихо. Я думаю о нашем будущем. Не сомневаюсь, что пионеры не останутся в стороне от борьбы. Уверен, что мы будем нужны.

— Уже скоро, на 6 часов вечера, намечено собрание нашей десятки. Решил, что оно обязательно должно состояться. У меня предчувствие, что нас ждут трудные задачи. Начинается борьба, поднимется весь Советский Союз. С этими мыслями я пошел на собрание в небольшой сквер на железнодорожной улице. У меня под мышкой книга «Герой в цепях». Мы будем вместе читать о Гавроше, малыше парижского пролетариата, который сражался и погиб на баррикадах рядом со взрослыми бойцами. Я подошел к скверу. Никого не было. Немного позже пришла Серке. Обсуждаем последние события. Первые же немецкие бомбы мгновенно разобщили нас. Из всех ребят пришли лишь мы двое, и то потому, что жили рядом с железной дорогой. Сейчас, когда пишу эти строки, думаю, мы стали совсем другими пионерами. Я чувствую, что если мы будем нужны — придем, даже если это будет наше последнее пионерское собрание.

Недолго посидели с Серке в сквере. Небо как будто очистилось: прекратилась бомбежка. Вдруг опять завыли сирены. Мы побежали домой. Взрывы снова разорвали небо. Слышались стоны и крики. В подвале увидел испуганных людей с узлами. Никто не знает, что нас ждет. Наступил тревожный вечер. Люди с ужасом ожидали наступления ночи. Я вышел на улицу. Машины продолжали ездить. Черное небо вспыхивало красным огнем. Наверно, где-то был сильный пожар.

Понедельник тоже был неспокойным. Переполненные солдатами Красной Армии грузовики непрерывным потоком ехали в сторону Липовки. Представители власти тоже сбегали. «Красная Армия бросает нас», — с отчаянием говорили жители. Немцы приближаются к Вильнюсу. Наступает вечер безысходного дня. Пролетают грузовики с солдатами Красной Армии. Я понял, что они оставляют нас. Но я все равно знаю, что мы выстоим.

Смотрю на спасающуюся бегством армию, но уверен, что она вернется с победой. Ночь не принесла тишины. На улице ревели машины. Время от времени начиналась стрельба. Сосед заметил у меня на отвороте пиджака красную звездочку и посоветовал ее снять. «Неужели все происходит на самом деле?» — никак не могу смириться с этой мыслью. С болью и отчаянием думал, что это конец, и понимал, что сосед прав.

Вторник, 24 июня

Смотрю на пустые, унылые улицы. Идет литовец с винтовкой. Начинаю понимать суть предательства литовцев: они стреляют в спину солдатам Красной Армии. Объединяются с гитлеровскими бандитами. Красная Армия вернется, и вы дорого заплатите, изменники. Мы доживем и увидим это. Таков ответ литовскому солдату.

На рассвете на улице появился немецкий мотоцикл. Серый квадратный шлем, очки, шинель и ружье. Это был первый солдат-поработитель, которого я видел. Холодно и злобно сверкал шлем. Немного позже я вышел на улицу. На 10 утра было назначено собрание «десяток». Сегодня школьная библиотека открыта, но я уверен, что никого там не будет. Пойду в любом случае. Все изменилось слишком быстро. Жизнь подошла к мертвой точке — это трудно себе представить. Я подошел к школе. Она — опечатана. Встретил товарища, и мы как чужие пошли по широким улицам. Маршировала немецкая армия. Мы стояли, опустив головы. Черный мираж танков, мотоциклов, машин.

Я вспомнил, как ровно год назад, почти в это же время, в маленьком литовском городке увидел Красную Армию.

Мы пробежали несколько километров, чтобы увидеть первый советский танк, остановившийся там. Прошел год, и теперь немецкие танки едут по улицам Вильнюса. Мне кажется, произошла чудовищная ошибка, которая скоро будет исправлена. Полагаю, что жизнь под немцами будет недолгой. Смотрю на вступление немцев в город и думаю об их уходе. Представляю себе, что их армия разбита наголову и бежит. Красная Армия снова здесь. Я зашел в школу, чтобы увидеть мою учительницу Мире. Она была очень подавлена. Мы понимали друг друга. Она велела обязательно спрятать пионерские галстуки. Потом я пошел к моему другу Бене Найеру. Он бросал журналы, книги и тетради в топку кухонной плиты. Вернувшись домой, я тоже растопил плиту, спрятал галстук. Так прошел первый день немецкой оккупации. Ночью я лежал и думал. Днем и ночью безостановочно двигались немецкие машины. Какие же мы беззащитные, разобщенные, целиком во власти гитлеровцев.

Тянутся недели. Я прикован к дому, двору, не вижу ни лета, ни улицы. Наша группа больше не собирается, никакой связи между нами не осталось. Каждый занят ежедневными заботами. Евреев унижают и эксплуатируют. Горожане должны выстаивать длинные очереди, чтобы получить хлеб и другие продукты. Евреи отделены от всех. Гитлеровцы идут вдоль очередей и выгоняют евреев. Евреи получают меньше еды, чем арийцы. Мы беззащитны, живем в постоянном страхе. У нас нет будущего. Одна надежда — боевой дух Красной Армии. Она сплотилась, наносит удар за ударом, оказывает сопротивление. Немцы начинают понимать, что быстро здесь все не закончится. Они имеют дело с храбрыми воинами, которые не прекратят борьбу.

Литовские «ловцы» бродят вокруг домов, хватают еврейских мужчин, отвозят их на станцию, а оттуда — на работы. Многие не возвращаются. Иногда я иду в общинный двор на улице Страшун 612, несу для отца еду. Сюда согнали много евреев. Отсюда их направляют на работы. Вхожу во двор. Везде толпы мужчин, серых, угрюмых, опустошенных, как большая напуганная стая. Слышен приглушенный шум голосов. Иногда во двор с плачем врываются женщины. Каждый здесь несет свое горе в маленькую комнату первого Вильнюсского Еврейского общинного совета в надежде, что ему помогут. Во двор по-хозяйски вошел немец. Люди бросились к нему. Говорили, что знают, какой он хороший немец, просили нанять на работу. Гитлеровец отобрал группу здоровых мужчин, причем осматривал их как лошадей, щупал мускулы. Построил их в шеренгу и велел идти. Остальные бросились за ним. Немец отогнал их ремнем…

Стемнело. «Вот еще один день прожит», — перешептывались женщины. В общинный двор возвращались взмокшие мужчины, с ног до головы покрытые грязью. Они целый день таскали ящики на оружейные склады.

Сердца сжимаются при виде позорной сцены: посреди улицы маленькие бандиты избивают и пинают женщин и стариков. Представление! Немцы стоят и глазеют на толпу местных женщин. Я вижу это через окно, и меня захлестывает ярость. Подступают слезы: наша беспомощность, наша отверженность выброшены на улицы. Никто не заступится за нас. Мы такие беззащитные! Такие беззащитные! Жизнь становится все сложнее и тяжелее. Никто никуда не ходит. Евреи не имеют права появляться на многих улицах. Только рано утром запуганные женщины решаются выскользнуть из домов, чтобы хоть что-то купить. Мужчины ходят на работы. Дождь не прекращается. Как же нам тяжело, как одиноко. Для нас — только издевательства и унижения. Соседей часто охватывает ужас, и они ищут оружие для защиты. Во двор вваливаются немцы. Звонок в дверь, она распахивается — сердца бешено колотятся. Гремя оружием, в касках врываются немцы. Послушно открываем буфеты, выдвигаем ящики. Они безжалостно все швыряют, кидают, бросают, уходят и оставляют разоренный дом, всюду — разбросанные вещи. Мы стоим с помертвевшими лицами. Приходим в себя, когда наконец мы понимаем, что фашисты ушли. С каждым днем ситуация ухудшается. Поговаривают о гетто. Дождливыми вечерами собираемся у соседа, обсуждаем новости, гетто, которое теперь становится реальностью.

Вечером на мотоцикле приехали двое немцев и прошли к соседу. Они приехали из Глубок.

8 июля

Издан указ: все евреи Вильнюса на спине и груди должны носить опознавательные знаки — букву «J» в желтом круге. Светает. В окно вижу первых евреев города со знаками. Больно смотреть, как на них уставились прохожие. Кажется, что лоскут желтого материала обжигает, и я долго не могу пришить его. Ощущение, что на мне сидят две жабы. Мне стыдно появляться с ними на улице не потому, что сразу будет видно, что я — еврей, мне отвратительно, как [они] унижают нас. Наша беспомощность ужасна. Мы будем облеплены знаками с головы до ног, но все равно не сможем никак помочь друг другу. Как больно, что я не вижу никакого выхода. Мы уже не обращаем внимания на желтые знаки. Клочок материи пришит к нашей одежде, но не к сознанию. Выдержка должна помочь не ощущать унижения от желтых лоскутов! Пусть стыдятся те, кто заставил нас носить их. Пусть знаки станут толчком для каждого совестливого немца, пытающегося думать о будущем своего народа.

Конец лета 1941 года

Мы не знаем, что нас ждет. Никогда я не чувствовал приближения осени так, как теперь. Беспокойство нарастает с каждым днем. У евреев конфисковали мебель. Кругом говорят о гетто. Поползли ужасные слухи о провокациях на Дауже, Шавлер, Миколаевской, Диснер и других улицах. Ночью всех евреев с этих улиц уводили неизвестно куда. Потом выяснялось: в Понары, где их расстреливали. Ситуация все более и более обостряется. Все евреи нашего двора в отчаянии. Передают вещи соседям-христианам. Угрюмые дни начинались с упаковки вещей, продолжались бессонными ночами, полными беспокойного ожидания следующего дня. Тихой, сказочной ночью с 5-го на 6 сентября доведенные до отчаяния люди похожи на тени. В беспомощном, мучительном ожидании сидят на узлах с вещами. Завтра нас отправят в гетто.

6 сентября

Прекрасный солнечный день. Улицы перекрыты литовцами. Неспокойно. Разрешен проход только для еврейских рабочих. В Вильнюсе для евреев создано гетто.

В домах пакуют вещи. Мечутся женщины, заламывают руки при взгляде на дома, стоящие как после погрома. Затуманенным взором обвожу узлы, предвижу, как нас к вечеру будут выселять из родного дома. Вскоре увидели средневековую картину — серо-черная масса людей, впряженных в громадные узлы, движется к гетто. Скоро придет наша очередь. В смятении смотрю на дом, скарб, растерянных, отчаявшихся людей. Все, что мне дорого, к чему привык — разбросано, разбито. Переносим узлы во двор. Все новые группы евреев непрерывным потоком движутся к гетто по нашей улице. Несколько евреев нашего двора тащат тюки к воротам. Неевреи стоят и сочувствуют нам. Некоторые евреи нанимают соседских мальчишек, чтобы нести вещи. У одного еврея украли узел. Женщина в отчаянии рыдает, ломает руки, стоит среди тюков, не зная, как справиться с ними. Вдруг все вокруг меня стали плакать. Буквально все. Плачут, понимая, что им не справиться с вещами. У женщины разорвался пакет. Покатились яйца. Кажется, солнцу стало стыдно за дела людские, и оно скрылось за облаками. Начался дождь. Толпа евреев с узлами втянула и несет нас.

— Улица истекает евреями со скарбом. Начало всепоглощающей трагедии. Люди впрягаются в узлы, тащат их по тротуару. Кто-то падает, вещи разваливаются. Передо мной женщина наклоняется к узлу. Из него тонкой струйкой на дорогу сыпется рис. Иду нагруженный и злой. Литовцы подгоняют нас, не дают передохнуть. Ни о чем не думаю: ни о том, что теряю; ни о том, чего уже лишился; ни о том, что ждет. Не вижу ни улиц, ни прохожих. Только чувствую безмерную усталость, оскорбление, внутри полыхает обида. Дошли до ворот гетто. Меня ограбили, лишили свободы, дома, привычных улиц Вильнюса, которые так люблю. Я отрезан от всего, что мило и дорого. Люди сгрудились у ворот. Я оказался за воротами. Людской поток швырнул меня на заблокированные тюками ворота. Сбросил ношу, которая врезалась в плечи. Нашел родителей. Теперь мы в гетто. Уже сумерки, довольно тепло и дождливо. Маленькие улочки Рудницкая, Шавлер, Яткевер, Шпиталне и Диснер, образующие гетто, похожи на муравейник. Они кишат людьми. Вновь пришедшие устраиваются на клочке пространства на своих узлах. Поток евреев не иссякает. Разместились в какой-то комнате. Кроме нас четверых здесь еще одиннадцать человек. Помещение переполнено. Очень грязно и душно. Это первая ночь в гетто. Втроем улеглись на двух дверцах. Я не сплю. В ушах звенит скорбь этого дня. Слышу беспокойное дыхание людей, таких же, как я, с корнем вырванных из родных домов.

Начинается первый день в гетто. Выбегаю на улицу. Маленькие улочки по-прежнему забиты неспокойными толпами. Сквозь них трудно пробираться. Ощущение, что я в коробке. Тяжело дышать, не хватает воздуха. В каком направлении не пойдешь, натыкаешься на ворота: мы окружены. Толпа несет [?] к воротам, отделяющим гетто от улицы Страшун. Здесь я увидел родных и знакомых. Многие до сих пор не нашли места, где жить. Они расположились на ступенях, в закутках. Вдруг по толпе на улице как волна прокатилась, люди в страхе разбегаются. Немецкие чиновники фотографируют кривые улочки, запуганных людей. Они наслаждаются: в ХХ веке устроили средневековье!!!!

Источник 

Предисловие и перевод с английского Анны Тамариной

Иллюстрация: Улица Вильнюсского гетто/Ицхок Рудашевский