Ахилла

Предлагаем вашему вниманию отрывок из книги оксфордского профессора истории Николаса Старгардта (род.1962) «Мобилизованная нация. Германия 1939–1945».

Бонзы режима осознавали целесообразность для вермахта перенять у Красной армии органы идеологического управления и осенью 1944 г. быстро расширили свой довольно слабый корпус политработников и комиссаров — национал-социалистических руководящих офицеров. Они состояли из военных, по собственному согласию взявших на себя по совместительству роль воспитания и поддержки боевого духа личного состава, но у них отсутствовало право отменять приказы командиров.

Одним из таких добровольных политработников сделался Август Тёппервин. Хотя преподаватель гимназии из Золингена питал отвращение к противным христианству устремлениям нацизма и испытал шок от убийства евреев, как и многие протестанты консерваторы, Тёппервин по-прежнему числил «мировое еврейство» среди противников Германии. Уже в октябре 1939 г. он разделил Европу на три блока: «демократический запад, национал-социалистический центр и большевистский восток»; при этом решимость защищать европейскую культуру от «азиатского варварства», по его мнению, наличествовала только у Германии. Иными словами, воевать с Советским Союзом Тёппервин собирался еще во времена, когда Германия являлась союзником СССР. Он не принадлежал к нацистам, хотя и, предвосхищая тезисы более поздней пропаганды Геббельса, верил, будто «мировое еврейство» разложило западные демократии. Свои взгляды Тёппервин формировал на основе консервативного национализма со свойственными ему антилиберальными, антисемитскими и антисоциалистическими принципами. Он руководствовался тем же догматом, что и многие старшие командиры вермахта, как и он, ветераны Первой мировой, то есть сохранял приверженность постулату необходимости любыми силами предотвратить революционный развал 1918 г. Когда в октябре 1944 г. немецкие фронты вновь стабилизировались, Тёппервин гордо отмечал в дневнике: «Но, спасибо Богу, дух бунта далеко далеко!» На протяжении войны Тёппервин периодически испытывал и выражал сомнения в правильности руководства Гитлера, но к началу ноября определился: «Чем яснее становится, что Гитлер не Бог, на которого люди молились как на Бога, тем более тесную связь с ним я чувствую». Испытывая беспокойство в отношении верности народа делу немцев, Тёппервин осознавал, что для любого другого вождя, кроме Гитлера, места нет; он, может статься, и не посланный во спасение мессия, но никто иной не смог бы теперь спасти Германию.

Так же неожиданно волонтером на роль пропагандиста в вермахте стал и Петер Штёльтен. Он, как сообщал матери не без издевки над собой, сделался «одним из ребят доктора [Геббельса]». К концу 1944 г. количество политработников выросло до 47 000 человек. Главная задача таких «комиссаров» по совместительству состояла во внушении солдатам «неудержимой воли уничтожать и ненавидеть» противника. Штёльтен не сомневался — Красную армию нужно остановить любой ценой. Несмотря на растущую уверенность в том, что война проиграна, он запретил себе любые действия, способные приблизить конец. Даже напротив, он восхищался польскими повстанцами в Варшаве за преподанный ими немцам урок героического самопожертвования. Петер уверял свою невесту Доротею, что по-прежнему не утратил «врожденного отвращения к нацистской пропаганде» и даже не прикасался «к простыням информации», а «просто импровизировал». Однако его слова, по всей видимости, внушали больше доверия личному составу, поскольку от них не несло за версту банальностью; в конце концов, они исходили от командира танкиста с довольно внушительным послужным списком.

Не один Штёльтен находил в поляках положительный пример. Даже Генрих Гиммлер, выполнявший поручение Гитлера стереть Варшаву с лица земли, теперь обратился к полякам как к источнику вдохновения, заявив перед аудиторией из представителей партийного, военного и делового руководства:

«Ничто нельзя защищать столь же выдающимся образом, как крупный город или скопище руин… А мы должны защищать… страну… Выражение „до последнего патрона и пули!“ должно не остаться пустой фразой, но стать фактом. Наш святой долг — сделать так, чтобы достойный сожаления и стоивший потерь пример, который подала нам Варшава, помог вермахту и фольксштурму действовать так же в каждом немецком городе, чьей печальной судьбой будет окружение и осада».

…Если вспомнить о массовой панике, охватившей многие части на Западном фронте в сентябре, месяц спустя вермахт представлял собой уже совсем другого противника. Союзнические командиры неприятно поражались усилившемуся противодействию неприятеля, находившегося, как они совсем недавно считали, на грани крушения. В Верховном штабе союзнических экспедиционных войск Эйзенхауэр в ноябре созвал экстренное совещание на высшем уровне, задаваясь вопросом, почему никакие усилия так и не сломили «воли вермахта к сопротивлению». Эксперты в области военной психологии, занимавшиеся допросами немецких военнопленных и составлявшие рапорты об их настроениях, только разводили руками. В таком же положении они находились и раньше, в том же году, когда союзники медленно прокладывали себе путь на север по итальянскому полуострову; и там тоже боевой дух немецких частей, если судить по пленным, возрастал — все получалось ровно наоборот, совсем не так, как надеялись и предсказывали специалисты. На вопросы об их осведомленности о «новом оружии» в октябре 1943 г. утвердительно отвечали лишь 43 % военнопленных, но к февралю 1944 г. этот показатель поднялся до 58. После первой растерянности на волне союзнической высадки в Южной Италии моральное состояние немецких войск стабилизировалось. Теперь, как докладывали Эйзенхауэру, по меньшей мере половина пленных на Западном фронте продолжали твердить о «верности фюреру» и без сомнения заявлять, будто Красная армия разбита и с ней почти покончено.

Становилось очевидным, что история в Италии повторялась теперь и на Западном фронте. На исходе августа и в начале сентября простые немецкие пехотинцы впадали в уныние, но боевой дух как кадровых, так и младших офицеров оставался на высоком уровне, не говоря уже об элитных формированиях вроде парашютистов и дивизий войск СС. Но и до усиления немецкого противодействия на фронте большинство опрошенных военнопленных подтверждали безусловную важность национальной обороны и правоту их дела. Свою роль играли требование союзников о «безоговорочной капитуляции» Германии и утечки о замыслах лишить страну по «плану Моргентау» производственных мощностей; но самым важным фактором теперь, как и прежде, оставался страх «быть завоеванными русскими».

Живший в Америке изгнанником Клаус Манн оказался среди носителей немецкого языка, задействованных в армии США для бесед с военнопленными на итальянском фронте. На исходе 1944 г. он спросил своего издателя в Нью-Йорке: «Почему они наконец не остановятся? Чего ждут эти несчастные? Это не тот вопрос, который я задаю вам или себе, но я всегда задаю его им». Другие западные эксперты не менее озадаченно чесали затылки. Генри Дикс, давний сотрудник Тавистокской клиники и ведущий психиатр британской армии, проводивший беседы с сотнями немецких военнопленных и написавший анализ их взглядов, теперь скрылся за дымовой завесой довольно витиеватой теории о «способности немцев к подавлению реальности». Ни Клаус Манн, ни Генри Дикс как-то не принимали во внимание того, что в отсутствие сепаратного мира на западе немецкие солдаты считали необходимым блокировать британцев и американцев для сдерживания натиска Красной армии на востоке.

В середине октября 1944 г. западные союзники не испытывали твердой уверенности в причинах усиления немецкого противодействия — возможно, дело лишь во временной паузе, — но вдруг да баланс сил по каким-то причинам изменился? Теперь военные историки знают, что поражения лета сломали вермахт, подорвали его боевую мощь безвозвратно. В течение трех месяцев с июля по конец сентября уровень погибших в боях c немецкой стороны достиг пика в 5750 человек в день. Верховное главнокомандование сухопутных войск осознавало всю катастрофичность минувшего лета, ведь именно Гудериан первым предложил воссоздать в Восточной Пруссии Ландштурм. Несмотря на ожесточенные бои на западе, настоящее кровопускание немцам пришлось пережить на Восточном фронте: 1233 000 немецких солдат нашли там смерть в 1944 г., едва ли не половина всех погибших на востоке с июня 1941 г.

В тылу главным приоритетом для Геббельса как уполномоченного по «тотальной» войне стало «вычесывание» мужчин из гражданской экономики для военной службы. К концу сентября удалось призвать дополнительно 500 000 человек; на исходе декабря количество удвоилось. Пользуясь властью командующего войсками запаса, Гиммлер распорядился включать в состав армии резерва весь не находящийся в составе своих формирований персонал, независимо от принадлежности, будь то вермахт, полиция, войска СС, организация Тодта или Имперская служба труда. А между тем вожди партии на местах с самого низового до областного уровня выявляли «отбившихся» и посылали обратно на фронт: к середине сентября так «выловили» 160 000 человек. И хотя любые вышеупомянутые меры не могли восполнить потери предыдущего лета, поступление подкреплений помогало держаться, вермахт оставался мощной боевой силой, спаянной воедино все более суровой дисциплиной и упроченным духом братства по оружию.

Новый «квадрумвират» в лице Геббельса, Гиммлера, Шпеера и Бормана распоряжался делами тыла вместо Гитлера, а тот в целом дистанцировался от всего и почти не вмешивался в попытки хоть немного смягчить тяготы мобилизации для общества. Фюрер беспокоился, хватит ли у баварцев «выдержки» пережить уменьшение нормы выдачи пива. И добавлял имена немецких музыкантов и актеров в списки «Ноева ковчега» Геббельса — тех избранных, кому полагалась бронь. Но даже теперь проведение в жизнь суровых мер «тотальной» войны требовало массового участия и убеждения народа в их законности.

Хотя режим с самого начала занимался перестройкой ценностей общества и старательно добивался лояльности граждан, в успехе происходящих процессов главную роль играла не пропаганда и даже не популярность Гитлера. Вера в Гитлера в 1930-х гг. или в 1940 г. не зависела от того, разделял ли народ его радикальный антисемитизм или взгляд на войну как духовную потребность великой нации. Даже, напротив, нацизм имел успех и пользовался популярностью из за обещаний мира, процветания и легких побед. Только после бомбежек 1943 г. и катастроф на фронте 1944 г. значительная часть немцев начала в действительности воспринимать апокалиптические видения фюрера — «победа или уничтожение». Осенью 1944 г., по мере того как немцы осознали необходимость обеспечить национальную оборону, резко возросло количество доносов и даже отмечался небольшой приток заявлений о приеме в члены партии. Несмотря на то что многие нацистские функционеры по-прежнему оставались крайне непопулярными, а руководители все чаще подвергались критике, неспособность бонз защитить внутренний фронт словно бы сплотила людей и заставила их взять инициативу на себя. Не успехи, а скорее неудачи режима впечатали звериный кодекс его основных ценностей в сознание и души тех, кто вовсе не принадлежал к нацистам.

Когда жестокая логика защиты Германии на границах распространилась в тылу, резко возросла кровожадность. 14 октября 1944 г. в Дуисбурге фольксштурм схватил «подозрительного на вид русского», работавшего в бригаде по расчистке улиц после авианалетов. Его поставили к стенке на месте и расстреляли только потому, что кто-то сказал, будто какие-то «русские пленные» ели ворованную тушенку в подвале разрушенного дома поблизости. Всплеск насилия шел одновременно с вновь обострившимся чувством уязвимости и страхом. Проходя по длинным подземным коридорам берлинского вокзала Фридрихштрассе, Урсула фон Кардорфф неприятно поразилась многоязыкому миру иностранных рабочих в «Берлинском Шанхае». При виде молодых мужчин с длинными волосами и в ярких шарфах, которые смеялись и пели, обменивали, продавали и покупали разные предметы в больших пивных залах, она вспомнила слухи о тайных «схронах» оружия. «Двенадцать миллионов иностранных рабочих в Германии, — рассуждала она, преувеличивая истинную численность примерно вдвое. — Вот уже целая армия. Некоторые называют их троянским конем этой войны». И в самом деле, вокруг все больше поговаривали, что иностранных рабочих вот-вот отправят в концентрационные лагеря для предотвращения восстания.

В одну из поездок в столицу из Крумке Лизелотта Пурпер испытала прилив веселья от беззаботной атмосферы в городе. «Берлин всегда Берлин», — сообщила она Курту. Будучи верными сторонниками режима, чета считала себя обязанной высказывать свое мнение, даже если оно не совпадало с официальной позицией. Лизелотта призналась Курту, что считает мысль Геббельса «мы победим, ибо мы должны победить» неубедительной, предложив вместо нее «взять свою судьбу в собственные руки». На Курта тоже не произвела впечатления речь Геббельса в том ноябре; для него оружие значило больше слов.

Но и слова имели значение. Новый лозунг Геббельса гласил: «Время против пространства»; понимать его следовало так: высокие потери на фронте и ожесточенные оборонительные сражения в 1943 и 1944 гг. обеспечили время для «нового оружия» и оно вот-вот заявит о себе. 30 августа Völkischer Beobachter опубликовала статью бывалого военного корреспондента Иоахима Фернау, озаглавленную «Тайна последней стадии войны». Фернау удовлетворил новостной голод читателей сообщением об оружии неслыханной прежде мощи. Он цитировал будто бы произнесенные Уинстоном Черчиллем слова: «Мы должны закончить войну к осени, ибо если нет, то…» Германии оставалось продержаться лишь совсем немного. «Победа, — доверительно сообщал Фернау страшную военную тайну, — и в самом деле рядом». В некоторых школах текст зачитывали в классах вслух; в Берлине Урсула фон Кардорфф немало поразилась чрезвычайной восторженности, с которой население встретило откровения о предстоящем вскоре применении Германией «секретного оружия». Прочитав статью в Дрездене, Виктор Клемперер отреагировал на «факт» с типичной смесью скептического недоверия и любопытства в отношении пропагандистской ценности известия, отметив в спрятанном от посторонних глаз дневнике: «Вот как получается — популярная секретность… с лозунгом „время против пространства“ и с секретным оружием можно убедить людей не вешать нос». Но даже Клемперер не испытывал уверенности, теряясь в догадках, где реальность, а где пропаганда. «Германия играет в покер. Она блефует или в самом деле имеет на руках козыри?» На протяжении уходящего лета и осени и другие немцы задавались тем же вопросом.

Фото: Берлин, 1944