Ахилла

Продолжаем публиковать отрывки из книги Эдварда Гиббона «Упадок и разрушение Римской империи».

***

Из главы XX. Мотивы, постепенность и последствия обращения Константина в христианство. Легальное основание и устройство христианской, или кафолической, церкви

<О том, как и когда Константин сделался христианином>

На публичное утверждение христианства можно смотреть как на один из тех важных внутренних переворотов, которые способны возбуждать самое живое любопытство и вместе с тем в высшей степени поучительны. Победы и внутренняя политика Константина уже не оказывают никакого влияния на положение Европы, но значительная часть земного шара до сих пор сохраняет впечатление, произведенное на нее обращением этого монарха в христианскую веру…

При изучении этого предмета, к которому можно относиться с беспристрастием, но нельзя относиться с равнодушием, немедленно возникает затруднение совершенно неожиданного характера — когда именно состоялось обращение Константина в христианство… Затруднение, в которое нас ставят эти противоречивые свидетельства, происходит от поведения самого Константина. Согласно с точностью церковного языка, первый из христианских императоров был недостоин этого названия до самой своей смерти, так как только во время своей последней болезни он получил в качестве оглашенного возложение рук и затем был принят в число верующих путем вступительного обряда крещения. Обращение Константина в христианство следует понимать в гораздо более неопределенном и ограниченном смысле, и нужна самая разборчивая точность, чтоб проследить медленные и почти незаметные шаги, которые привели монарха к тому, что он объявил себя покровителем и в конце концов приверженцем церкви…

В течение всего его царствования поток христианства разливался с умеренной, хотя и ускоренной, постепенностью; но в своем главном направлении он иногда задерживался, а иногда отводился в сторону случайными условиями времени и благоразумием или, может быть, прихотью монарха. Константин дозволял своим министрам выражать волю своего повелителя таким языком, какой всего лучше подходил к их собственным принципам, и он искусно уравновешивал надежды и опасения своих подданных, издавая в течение одного и того же года два эдикта, из которых первым предписывалось соблюдать празднование воскресных дней, а вторым приказывалось регулярно совещаться с гаруспициями… Страсти и предубеждения заставляли пристрастных писателей того времени ставить публичное обращение Константина в связь или с самыми славными эпохами его царствования, или с самыми позорными.

<Язычество во времена Константина>

Какие бы признаки христианского благочестия ни обнаруживались в речах и действиях Константина, он почти до сорокалетнего возраста держался обрядов установленной религии… Его щедрость обновила и обогатила храмы богов; на медалях, которые чеканились на императорском монетном дворе, находились фигуры и атрибуты Юпитера и Аполлона, Марса и Геркулеса, а его сыновняя привязанность увеличила сонм Олимпийских богов торжественной апофеозой его отца Констанция. Но с особым чувством благочестия Константин относился к гению Солнца — Аполлону греческой и римской мифологии и любил, чтоб его самого изображали с символами бога света и поэзии. Меткие стрелы этого божества, блеск его глаз, его лавровый венок, бессмертная красота и изящные совершенства как будто указывали на него, как на покровителя юного героя. Алтари Аполлона были покрыты приношениями, которые Константин присылал в исполнение данных обетов, а легковерную толпу постарались уверить, что император мог созерцать своими смертными очами видимое величие ее божественного покровителя и что или во время бдения, или в ночном видении имел счастие получить от него благоприятные предсказания продолжительного и победоносного царствования. Вообще солнцу поклонялись как непобедимому руководителю и покровителю Константина, и язычники могли основательно предполагать, что оскорбленный бог будет с неумолимой мстительностью преследовать своего неблагодарного любимца за его нечестие.

<Провозглашение Миланского эдикта>

…Почти через пять месяцев после завоевания Италии император торжественным и несомненным образом заявил о своих чувствах изданием знаменитого Миланского эдикта, снова даровавшего мир кафолической церкви… Благоразумие императоров <Константина и Лициния> позаботилось о восстановлении всех гражданских и религиозных прав, которые были так несправедливо отняты у христиан. Было постановлено, что церкви получат обратно без всяких споров, отлагательств и расходов все места богослужения и земли, которые были у них конфискованы, и это строгое распоряжение сопровождалось милостивым обещанием, что те покупатели, которые приобрели упомянутые земли за настоящую цену, будут вознаграждены из императорской казны. Благотворные распоряжения с целью охраны будущего спокойствия верующих проникнуты принципами широкой и равной для всех терпимости, а такое равенство прав должно было считаться юною сектой за выгодное и почетное отличие.

Два императора объявляли перед целым миром, что oни даруют христианам и всем другим ничем не стесняемое и безусловное право исповедовать ту религию, какая кажется им лучшей, какая им по душе и какую они считают всего более для себя подходящей. Они тщательно объясняют всякое двусмысленное слово, устраняют всякие исключения и требуют от губернаторов провинций строгого подчинения настоящему и ясному смыслу эдикта, имеющего целью установить и обеспечить без всяких ограничений права религиозной свободы. Они снисходят до того, что указывают на веские мотивы, побудившие их допустить эту всеобщую терпимость, — на человеколюбивое желание доставить спокойствие и счастие их народу и на благочестивую надежду, что таким образом действий они умилостивят и расположат к себе Божество, восседающее на небесах. Они с признательностью сознают, что уже получили многие явные доказательства божеской милости, и они надеются, что то же Провидение никогда не перестанет охранять благоденствие монарха и народа…

<Причины привлекательности христианства для абсолютного монарха>

Монархи в своем образе действий руководствуются чаще соображениями о временной пользе, чем отвлеченными философскими истинами. Постоянно усиливавшееся расположение Константина к христианам объясняется весьма естественно уважением, которое он питал к их нравственным достоинствам, и убеждением, что с распространением Евангелия люди сделаются более добродетельными в своей частной и в общественной жизни…

Влияние самых мудрых законов слабо и непрочно. Они редко внушают склонность к добродетели и не всегда в состоянии обуздывать пороки. Их авторитет не в силах воспретить то, что они осуждают, и они не всегда в состоянии наказывать те действия, которые они воспрещают… При таких печальных условиях благоразумный правитель должен был с удовольствием взирать на успехи религии, распространявшей в народе такую чистую, благотворную и всеобщую систему нравственности, которая была применима ко всем обязанностям и ко всем условиям действительной жизни, которая выдавалась за выражение воли и разума Верховного Божества и которая опиралась на санкцию вечных наград или наказаний…

Пассивное повиновение, преклоняющееся без всякого сопротивления под игом власти или даже угнетения, должно было казаться абсолютному монарху самой выдающейся и самой полезной из всех евангельских добродетелей… Хотя царствовавший в то время император и достиг престола коварством и убийствами, он немедленно принимал священный характер наместника Божества… Смиренные христиане были посланы в этот мир, точно овцы в стадо волков, а так как им не дозволялось прибегать к силе даже для защиты их религии, то они были бы еще более преступны, если бы вздумали проливать кровь своих ближних в борьбе из-за суетных привилегий или ничтожных благ этой временной жизни.

Верные учению апостолов, проповедовавших в царствование Нерона обязанность безусловного повиновения, христиане первых трех столетий сохранили свою совесть чистой от всяких обвинений в тайных заговорах или открытых восстаниях. В то время как они выносили жестокие преследования, они никогда не пытались противиться своим тиранам с оружием в руках или искать от них спасения в каком-нибудь отдаленном и уединенном уголке земного шара.

Протестанты Франции, Германии и Британии, отстаивавшие с таким непреклонным мужеством свою гражданскую и религиозную свободу, оскорблялись обидным для них сравнением поведения первых христиан с поведением христиан реформатской церкви. Но скорее следует хвалить, чем порицать, высокий разум и мужество наших предков, умевших понять, что религия не может уничтожать неотъемлемые права человеческой натуры.

Может быть, терпеливость первобытной церкви следует приписать столько же ее добродетелям, сколько ее слабости. Секта, состоявшая из невоинственных плебеев, не имевшая ни вождей, ни оружия, ни крепостей, подверглась бы неизбежному истреблению в опрометчивом и бесплодном сопротивлении повелителю римских легионов… <Христиане> могли искренно и с уверенностью утверждать, что они не уклонялись от принципа пассивного повиновения и что в течение трех столетий их поведение всегда было согласно с их принципами. Они могли бы к этому присовокупить, что трон императоров утвердился бы на прочном и неизменном фундаменте, если бы все их подданные, приняв христианское учение, научились терпеть и повиноваться…

<Уверенность христиан в богоизбранности Константина>

Благочестие Константина считалось неопровержимым доказательством справедливости его дела, а употребление, которое он сделал из своей победы, укрепило христиан в том мнении, что их герой действовал по внушениям и под руководством бога ратных сил. Завоевание Италии привело к изданию всеобщего эдикта о терпимости, и, лишь только поражение Лициния сделало Константина единственным повелителем римского мира, он немедленно обратился ко всем своим подданным с циркулярными посланиями, в которых увещал их безотлагательно последовать примеру своего государя и принять божественную истину христианства.

Уверенность, что возвышение Константина находилось в тесной связи с целями Провидения, внушила христианам два убеждения, которые способствовали различными путями исполнению их предсказаний. Их горячая и деятельная преданность истощила в его пользу все ресурсы человеческой предприимчивости, и они с уверенностью ожидали, что их напряженные усилия найдут поддержку в какой-нибудь божественной и сверхъестественной помощи…

<Прагматичный аспект возвышения христиан при Константине>

В начале четвертого столетия число христиан было еще очень незначительно в сравнении с цифрой населения империи; но среди безнравственного народа, смотревшего на перемену своих повелителей с равнодушием рабов, мужественная и сплоченная религиозная партия могла оказать существенную помощь вождю, для пользы которого она из убеждения готова была жертвовать и жизнию, и состоянием.

Пример отца научил Константина ценить и награждать услуги христиан, и при раздаче общественных должностей он укреплял свое правительство назначением таких министров и генералов, на преданность которых он мог полагаться с основательным и безграничным доверием. Благодаря влиянию этих высокопоставленных миссионеров, число приверженцев нового учения должно было увеличиваться и при дворе и в армии…

Обычаи всего человеческого рода и интересы религии мало-помалу ослабили то отвращение к войне и кровопролитию, которое так долго господствовало между христианами, а на соборах, которые собирались под благосклонным покровительством Константина, авторитет епископов был очень кстати употреблен на то, чтоб утвердить обязанности, налагаемые воинскою присягой, и чтоб подвергнуть отлучению от церкви солдат, бросавших военную службу во время господствовавшего внутри церкви спокойствия. В то время как Константин увеличивал внутри своих собственных владений число и усердие своих верных приверженцев, он мог также рассчитывать на поддержку со стороны влиятельной партии в тех провинциях, которые еще находились под властию или под незаконным захватом его противников… Постоянная переписка между епископами самых отдаленных одна от другой провинций давала им возможность свободно сообщать друг другу свои желания и намерения и безопасно пересылать полезные сведения или благочестивые приношения Константину, который публично объявил, что взялся за оружие для освобождения церкви…

<Психологическое объяснение обращения Константина>

Протестанты и философы нашего времени, быть может, найдут, что в деле своего обращения в христианство Константин подкрепил предумышленную ложь явным и сознательным клятвопреступлением. Они, быть может, без колебаний будут утверждать, что в выборе религии Константин руководствовался лишь своими интересами и что (по выражению одного нечестивого поэта) он сделал из алтарей подножие к императорскому трону.

Но такой строгий и безусловный приговор не подтверждается ни свойствами человеческой природы, ни характером Константина, ни характером христианской религии. Не раз было замечено, что в века религиозного воодушевления самые искусные политики сами отчасти увлекались тем энтузиазмом, который они старались внушать, и что самые благочестивые люди присваивали себе опасную привилегию защищать дело истины при помощи хитростей и обмана.

Личные интересы так же часто служат руководством для наших верований, как и для нашего образа действий, и те же самые мирские расчеты, которые могли влиять на публичные деяния и заявления Константина, могли незаметным образом расположить его к принятию религии, столь благоприятной и для его славы и для его возвышения.

Его тщеславие было удовлетворено лестным уверением, что он был избран небесами для того, чтоб царствовать над землей; успех оправдал божественное происхождение его прав на престол, а эти права были основаны на истине христианского откровения. Как действительная добродетель иногда зарождается от незаслуженных похвал, так и благочестие Константина, быть может, лишь вначале было притворным, но потом мало-помалу созрело в серьезную веру и в пылкую ей преданность под влиянием похвал, привычки и примера… 

<Христианское окружение императора>

Епископы и проповедники нового учения были приглашаемы к императорскому столу, несмотря на то, что их костюмы и манеры не гармонировали с обстановкой императорской резиденции; они сопровождали монарха в его экспедициях, а влияние, которое один из них, родом египтянин или испанец, приобрел над его умом, приписывалось язычниками действию магии.

Лактанций, украсивший евангельские правила красноречием, достойным Цицерона, и Евсевий, обративший ученость и философию греков на пользу религии, были допущены к дружеским и фамильярным сношениям со своим государем; эти даровитые мастера в словопрениях могли с терпением выжидать такой минуты, когда ум Константина был более податлив на убеждения, и могли употреблять в дело такие аргументы, которые были более подходящи к его характеру и умственным способностям… Нет ничего неправдоподобного в том, что ум необразованного солдата преклонился перед вескостью таких доказательств, которые, в более просвещенном веке, удовлетворили и поработали умы Гроция, Паскаля и Локка…

<Император и церковные обряды>

Внушающая благоговение таинственность христианской веры и христианского богослужения скрывалась от глаз чужестранцев и даже от глаз оглашенных с притворной скромностью, возбуждавшей в них удивление и любопытство. Но строгие правила дисциплины, установленные благоразумием епископов, ослаблялись по внушению того же благоразумия в пользу венценосного последователя, которого так необходимо было привлечь в лоно церкви какими бы то ни было снисходительными уступками, и Константину было дозволено — по меньшей мере путем молчаливого разрешения — пользоваться большею частью привилегий христианина, прежде нежели он принял на себя какие-либо обязанности этого звания.

Вместо того, чтоб выходить из собрания верующих, когда голос диакона приглашал всех посторонних удалиться, он молился вместе с верующими, входил в споры с епископами, говорил проповеди на самые возвышенные и самые запутанные богословские темы, исполнял священные обряды кануна Светлого Воскресения и публично признавал себя не только участником в христианских мистериях, но в некоторой мере даже их священнослужителем и первосвященником.

Гордость Константина, быть может, требовала чрезвычайных отличий, на которые ему давали право оказанные им христианской церкви услуги; неуместная взыскательность могла бы совершенно уничтожить еще не совсем созревшие плоды его обращения в христианство, а если бы врата церкви были плотно заперты перед монархом, покинувшим алтари богов, то повелитель империи остался бы без всякой формы религиозного культа. Во время своего последнего пребывания в Риме он из благочестия отверг и оскорбил суеверие своих предков, отказавшись идти по главе военной процессии всаднического сословия и публично принести мольбы Юпитеру Капитолийскому. За много лет до своего крещения и своей смерти Константин объявил во всеобщее сведение, что никогда никто не увидит ни его особы, ни его изображения внутри стен языческого храма; вместе с тем он приказывал раздавать в провинциях различные медали и портреты, на которых император был изображен в смиренной и умоляющей позе христианского благочестия.

<Объяснение позднего крещения Константина>

…Отлагательство крещения легко объясняется древними церковными принципами и обычаями. Таинство крещения обыкновенно совершалось самими епископами и состоявшим при них духовенством в епархиальной кафедральной церкви в течение пятидесяти дней, которые отделяют торжественное празднование Пасхи от Троицына дня, и в этот священный промежуток времени церковь принимала в свое лоно значительно число детей и взрослых. Осмотрительные родители нередко откладывали крещение своих детей до той поры, когда они будут в состоянии понимать принимаемые на себя обязательства; строгость древних епископов требовала от новообращенных двух- или трехлетней подготовки и сами оглашенные, по различным мирским или духовным мотивам, редко спешили усваивать характер людей, вполне посвященных в христианство.

Таинство крещения, как полагали, вело к полному и безусловному очищению от грехов; оно мгновенно возвращало человеческой душе ее первобытную чистоту и давало ей право ожидать вечного спасения. Между последователями христианства было немало таких, которые находили неблагоразумным спешить совершением спасительного обряда, который не мог повторяться, находили неблагоразумным лишать себя неоцененного права, которое уже никогда не могло быть восстановлено. Откладывая свое крещение, они могли удовлетворять свои страсти в мирских наслаждениях, а между тем в их собственных руках всегда было верное и легкое средство получить отпущение всех своих грехов.

<Последние годы императора>

Высокое евангельское учение произвело гораздо более слабое впечатление на сердце Константина, нежели на его ум. Он стремился к главной цели своего честолюбия темными и кровавыми путями войны и политики, а после победы стал неумеренно злоупотреблять своим могуществом… Константин в своих зрелых летах не поддержал той репутации, какую приобрел в своей молодости.

По мере того как он преуспевал в познании истины, он отклонялся от правил добродетели, и в том самом году своего царствования, когда он созвал собор в Никее, он запятнал себя казнью или, вернее, убийством своего старшего сына… Во время смерти Криспа император уже не мог долее колебаться в выборе религии; в то время он уже не мог не знать, что церковь обладает верным средством очищения, хотя он и предпочитал отложить употребление этого средства до тех пор, пока приближение смерти не устранит соблазнов и опасности новых грехопадений.

Епископы, которые были призваны во дворец в Никомедии во время его последней болезни, были вполне удовлетворены рвением, с которым он пожелал принять и принял таинство крещения, торжественным заявлением, что остальная его жизнь будет достойна последователя Христа, и его смиренным отказом носить императорскую багряницу после того, как он облекся в белое одеяние новообращенного. Пример и репутация Константина, по-видимому, поддерживали обыкновение отлагать крещение и внушали царствовавшим после него тиранам убеждение, что невинная кровь, которую они будут проливать в течение продолжительного царствования, будет мгновенно смыта с них водами возрождения; таким образом, злоупотребление религией опасным образом подкапывало основы нравственности и добродетели.

<Церковная память о Константине>

Признательность церкви превознесла добродетели и извинила слабости великодушного покровителя, вознесшего христианство до господства над римским миром, а греки, празднующие день святого императора, редко произносят имя Константина без придаточного титула «Равноапостольного»… Если сравнение ограничивается размером и числом их евангелических побед, то успехи Константина, быть может, могут равняться с успехами самих апостолов. Своими эдиктами о терпимости он устранил мирские невыгоды, до той поры замедлявшие успехи христианства, а деятельные и многочисленные проповедники нового учения получили неограниченное дозволение и великодушное поощрение распространять спасительные истины откровения при помощи всех тех аргументов, какие могут влиять на ум или на благочестие человеческого рода.

<Выгоды от принятия христианства при Константине>

…Проницательный глаз честолюбия и корыстолюбия тотчас заметил, что исповедование христианской веры может доставлять выгоды и в настоящей жизни точно так же, как и в будущей. Надежды богатств и почестей, пример императора, его увещевания, его непреодолимая ласковая улыбка распространяли веру в новое учение среди продажной и раболепной толпы, обыкновенно наполняющей дворцовые апартаменты.

Города, выказывавшие свое торопливое усердие добровольным разрушением своих храмов, получали в отличие от других муниципальные привилегии и награждались приятными для их населения подарками, а новая столица востока гордилась тем странным преимуществом, что она никогда не была осквернена поклонением идолам. Так как низшие классы общества обыкновенно подражают высшим, то обращение в христианство людей, отличавшихся или знатностью происхождения, или влиянием, или богатством, увлекало за собою толпы, жившие в зависимости.

Вечное спасение простого народа, должно быть, достигалось довольно легко, если правда, что в течение одного года в Риме крестились двенадцать тысяч мужчин, кроме соответствующего числа женщин и детей, и что император обещал белое одеяние с двадцатью золотыми монетами всякому, кто обратится в христианство.

Могущественное влияние Константина не ограничилось узкими пределами его жизни и его владений… Войны и торговля распространили знание Евангелия за пределы римских провинций, а варвары, сначала относившиеся с пренебрежением к смиренной и гонимой секте, скоро научились уважать религию, которая была принята самым могущественным монархом и самой образованной нацией земного шара.