Ахилла

Читайте также: Часть 1, Часть 2.

***

Женщина кричала. Крик был душераздирающе жуткий, казалось, что кричит не человек, а некое бессловесное животное, ибо звуки были ближе к звериному вою, нежели к человеческому голосу. Иногда она забывалась и успокаивалась, подолгу рассматривая какой-нибудь посторонний предмет невидящими от горя глазами, но мысли ее возвращались в исходную точку… раньше это доставляю ей удовольствие — пока младенец был жив, но теперь соприкосновение с прошлым вызывало ощущение гигантского провала, и она начинала захлебываться от раскрывающейся пустоты, подменившей человеческое тепло, и снова принималась кричать.

Когда малыш появился на свет, она тоже кричала, но это был крик борьбы. Ей одной вряд ли удалось бы выжить: ведь, по древнему обычаю, всех рожениц уводили подальше от жилищ и оставляли там одних. Ибо считалось, что вместе с душой младенца через разверзающиеся родовые пути неба в этот мир могут попасть и различные злые духи, которых тут вовсе и не ждут с распростертыми объятиями.

Однако, язычник последовал жестокой традиции только наполовину: он отвел женy в укромное место, но не ушел обратно в деревню, как полагалось, а остался рядом с нею. Ей было тяжело; он стирал пот со лба и что-то говорил, возможно, ерунду, но слова успокаивали… Ребенок, появившись на свет, тут же заплакал, зато жена, убедившись, что все в порядке, спокойно заснула. Так он и стоял в недоумении и не знал, что делать — то ли растормошить эту бестолковую женщину, то ли сначала отнести ребенка в деревню, а потом вернуться за женой.

Воспоминания вызвали на его лице улыбку, но тут снова зашлась в крике его несчастная жена, и он вернулся к действительности. По сути, сложно было сказать, что же на самом деле произошло. Наверное, просто их сыну был отпущен при рождении очень маленький срок, и в назначенное время верхние люди пришли, чтобы забрать к себе его душу.

Так или иначе, но поделать ничего было нельзя. Он сжимал и разжимал кулаки, иногда на его глазах выступали слезы, но главным чувством оставалось негодование на самого себя. Ибо он впервые оказался в той ситуации, когда был бессилен что-либо предпринять.

Но все зашло слишком далеко, и наплывающее безумие жены надо было срочно остановить. Глаза его снова наполнились слезами, и слезы потекли по щекам. Он подошел к женщине, осторожно взял ее за плечи и посмотрел ей в лицо. Древние предки, умевшие читать и передавать мысли, знавшие язык животных, повелевавшие Природой… Они не могли только одного — победить Смерть. Та оказывалась всегда сильнее, ничего уж тут не поделаешь. Он еще раз внимательно посмотрел ей в глаза, взгляд был особый, и она вдруг без слов поняла его… да, именно так можно посрамить победившую злую стихию! Чудесная сила, раскрывшаяся в нем, должна была противостоять торжеству этого мерзкого духа. Женщина перестала захлебываться в крике, она, наконец, поняла, что теперь она снова не одна, и никогда уже одна не будет.

Черный провал затянулся и исчез. Они молча поднялись с пола, обнялись и так же молча стали смотреть на звездное небо, видневшееся в дверном проеме…

Столпник очнулся от дремоты. Крик женщины, жены язычника, не выходил у него из головы. Давно забытые или забитые, задавленные чувства вновь попытались возобладать над ним! Разлепив ресницы, блаженный окинул взглядом пространство. Острый слух его не мог подвести. Крик был наяву, он доносился с западной стороны, там протекал ручей, и часто останавливались паломники…

Молодая оленица была в тягости. Ей тяжело было передвигаться с той скоростью, которую от нее требовал инстинкт самосохранения. Оленицу преследовали паломники. Остановившись у ручья, они варили на костре похлебку, ожидая, когда блаженный позовет их для беседы и совместной молитвы. Несчастливая звезда привела оленицу к ручью; томимая жаждой, она подошла к источнику, позабыв об опасности, и теперь должна была стать легкой добычей проголодавшихся путников… Столпник, вспомнив про сон, хотел что-то крикнуть, но из его горла вырвался лишь неразборчивый хрип.

Нож вонзился в шею несчастного животного, и оно завыло, неестественно задрав голову. Умелая рука охотника нанесла оленице второй смертельный удар, ноги ее подкосились, и она упала на землю. Чрево было распорото, из него подымался легкий розоватый пар. Она смотрела ясным, почти человеческим взглядом, она не видела лиц охотников или, возможно, в предсмертной муке смотрела сквозь них. В последней мольбе к человеку, стоящему на столпе — он знал язык животных, он мог помочь! Властью, данной ему, можно было повелевать Временем, пустить ход событий в обратную сторону, затянуть смертельную рану… Что мог сделать для нее этот святой человек?! Мука продолжалась недолго, из глаз животного, осознавшего всю тщету своей предсмертной мольбы о чуде, скатились две слезы.

Жизнь еще теплилась в теле несчастной оленицы, когда охотники принялись деловито сдирать с нее шкуру. А святой все стоял и смотрел ей в глаза, не смея ни на миг оторвать взгляда, словно околдованный неведомым способом. Дух оленицы отошел, наконец, от тела, и святой ощутил момент ухода: страшная смертная тоска животного, как в зеркале, отразилась в его глазах. Тогда он сомкнул веки и стоял так, не желая глядеть на мир.

Паломники же, довольные легкой добычей, спокойно готовили себе еду. Их громкий смех, непривычный для отшельника, побудил его к действию. Не открывая глаз, он велел людям подойти к столпу. Те, не осознавая своей вины, спокойно повиновались. Паломников было трое: молодой юноша, мужчина средних лет и седобородый старик. Сходство их поведения и внешнего облика позволяло предположить, что они связаны родственными узами. Поскольку святой молчал, мужчины, выждав паузу, переглянулись между собой. Старик поковырял во рту жесткой травинкой, пожевал ее и задумчиво сплюнул на землю. Пауза продолжалась. Паломники решили было возвратиться к своему недоеденному ужину, как вдруг святой, не размыкая глаз, стал творить странную молитву, выкрикивая гласные, делая акцент на отдельных словах; то тихо, то громко звучал его голос, исполненный великого гнева.

Застыв, как вкопанные, мужчины тупо вращали глазами, пытаясь понять, что же вызвало такое негодование смиренного столпника. В какой-то момент, парализованные страшной догадкой, они побледнели и опустили головы книзу.

«Сокруши мышцу нечестивому и злому,

так, чтобы искать и не найти его нечестия…»

Они медленно опустились на колени; голос, доносившийся со столпа, казался им голосом неземного существа, обличающего их грехи. Пытаясь найти себе оправдание, путники снова приподняли головы и, не вставая с колен, посмотрели вверх. И тогда святой раскрыл свои страшные глаза, и смертная мука беременной оленицы, запечатленная в его взоре, была познана ими в ту же секунду в полной мере. Они уже не могли подняться на ноги, руки их, казалось, приросли к земле, голос утратил человеческие ноты и стал звериным. С безумным взором они начали метаться, кричать, лаять, выть… Затем, не замечая друг друга, ползком удалились в разные стороны, оставив свой недоеденный ужин и шкуру, покрытую запекшейся кровью.

В течение двух лет безумные бродили в округе, наводя ужас на окружающих. Святой же повелел построить себе столп еще на десять локтей выше, дабы еще больше отдалиться от мира людей. Там, на недосягаемой высоте и провел он долгие годы, пребывая в состоянии неземного блаженства. Больные ноги его покрывались незаживающими язвами, периодически раны разверзались, и из них вытекало много крови. Разнообразные насекомые терзали истлевающую плоть. Но всю нестерпимую боль, тянущую вниз, к земле, святой мысленно преобразовывал и возводил к горнему миру. Одной только силою нескольких строк он тотчас вызывал в себе состояние внутреннего горения; словно яркий огонь воспламенялся в его сердце и, вращаясь и раскручиваясь, вырывался из головы святого, так что некоторые паломники, склонные к созерцанию этого духовного пламени, видели святого огненным столпом, устремленным в небеса. Люди молились и плакали, неземная сила, открывавшаяся им, превосходила все, что они до сих пор знали на грешной земле. Многие путники останавливались возле столпа. Люди бросали свои дома, семьи, близких — все это уже не имело для них никакого значения. По двести, триста человек в немом оцепенении созерцали фигуру столпника.

Но мало кому приходило в голову заглянуть в сердце святого — в те редкие минуты, когда оно отдыхало от молитвенного пламени и становилось обыкновенным куском человеческой плоти…

Эта бестолковая женщина так и не научилась ни исцелять животных, ни заговаривать раны; вообще, ничего из того, что давно уже было положено делать женщинам в ее возрасте, она не умела! Так что старику приходилось отдуваться за них обоих. Впрочем, не такой уж он был и старый, этот язычник: наличие в семье долгожданной внучки (при всем при том, что жена так и не удосужилась прочитать его самые сокровенные мысли и родить ему дочь) придавало пожилому человеку скорее силу, нежели чем старческую слабость. Все остальные его сыновья были еще не женаты, и новоиспеченный дедушка пока что не успел стать главой большого семейного клана… Жена же его, видимо, произошла от какого-то иного народа, даром что среди ее предков были незнакомые ему люди, с более светлой кожей и синими глазами; единственное, чему она от них научилась, так это ворчать и выдавать сыновьям подзатыльники.

Старик тяжело вздыхал, он о-о-очень тяжело вздыхал, когда, по обычаю, к жене подводили какую-нибудь домашнюю скотинку и, вместо того чтобы возложить правую руку на мохнатую голову и прочесть хотя бы самый простенький заговор, она в изумлении таращила свои глаза, сохранившие, несмотря на возраст, былую красоту, и мило улыбалась.

Старик делал все сам. Он перенял у женщин их манеру — читать заклинания, монотонно покачиваясь вправо-влево; от этого действа животные, которых лечили, начинали закатывать глаза и тихо похрапывали.

Со временем он сам стал сочинять новые тексты заговоров, если вдруг забывались слова или целые фразы. Так создавалось что-то необычное, слова звучали музыкально, и их постепенно повторяли не только целители, но и простые селяне, ради красоты. Старик радовался и сочинял новые; иногда вокруг него собиралось полдеревни, все старались сесть поближе и слушали странный речитатив, в котором без труда угадывались звуки самой Природы: шелест листьев на ветру, говорливость водного потока, шорох песка под ногами…

Так они и жили, и все было бы ничего, если бы старик с годами не стал терять зрение. Когда-то, очень давно, ему пришлось выстоять против стаи лесных хищников: волки были голодны и атаковали одинокого путника. Он закричал и упал на землю, больно ударившись головой о камень. Старая пастушья собака спасла тогда ему жизнь, и долгие годы травма, полученная при падении, не тревожила его.

Лишь к старости голова вдруг стала нестерпимо болеть, особенно в месте былого удара, и часто наплывала слепота, впрочем, она имела обыкновение проходить, и старик не впадал в уныние. Когда немного подросла его единственная внучка, он стал водить ее в лес, где они подолгу оставались одни. Старик учил ее понимать Природу, он трогал листья, перебирая в руке ветви знакомых ему деревьев, пытаясь понять их настроение. Обычно он чувствовал, созрели ли плоды, можно ли выкапывать корни, а иногда просто слушал, как шепчутся между собой цветы. Это происходило только в утренние часы; когда же спадала роса и наступал зной, растения замолкали до следующего дня. Девочка часто бегала по лесной лужайке, и издали она казалась старику светлым духом, маленькой феей… какая-то несбывшаяся мечта, не оформленная в конкретном образе, побуждала его тихо вздыхать, вытирая слезы. Было ли это предчувствие грядущей кончины, или же в нем раскрывалось видение иного мира? Кто знает…

Столпник давно перестал видеть сны. В тех весьма редких случаях, когда он все же предавался сновидениям, дух его был лишь чистым наблюдателем, и видения не прилипали к сердцу и не тревожили его своей загадкой! Так он думал, по крайней мере… Вот и этот сон рассыпался или рассеивался, подобно клочкам серого тумана. И только одно из темных пятен почему-то не исчезло, а, напротив, стало подниматься вверх, увеличиваясь на глазах и постепенно превращаясь в большое светлое облако. Из этого облака на свет Божий вышла невиданная колесница, запряженная тройкой огненных коней, вся играющая блеском золота и драгоценных камней. Сказочной красоты молодая женщина стояла на той колеснице, держа поводья. Приблизившись к святому так, что край ее одежды почти коснулся одного из четырех каменных крестов, встроенных в верхнюю часть столпа, женщина протянула руку и ласково коснулась ею щеки столпника. Тот вздрогнул от прикосновения; ладошка была теплой, от женщины исходил легкий аромат давно забытых полевых цветов… Святой перекрестился по привычке, а потом закрыл глаза и заплакал. Так прошло немного времени. Лица его вновь коснулось что-то мягкое, но тотчас острые когти впились ему в плечи. Он вздрогнул и очнулся. Колесница пропала вместе с юной женщиной и огненными конями. На плечо святого уселась крупная ночная птица, она крутилась, пытаясь поудобнее устроиться, ветхая полуистлевшая материя рвалась под когтями непрошенной гостьи. Наконец, разочаровавшись в выборе своего временного пристанища, птица сорвалась с места и, хлопая крыльями, с шумом улетела прочь.

И вновь — пустое пространство, холодное небо и грешная земля. Гримаса гнева исказила лицо святого. Он принялся истово креститься и читать молитвы, обыкновенные при изгнании бесов. Но видение не так-то просто было вычеркнуть из памяти! К тому же, очень некстати кто-то из паломников стал взывать к нему, беспрестанно повторяя его имя.

Святой впервые не откликнулся на зов. Разбуженное в нем, давно, казалось, исчезнувшее чувство тоски о загубленной им самим его собственной жизни, несостоявшейся жизни его — как Отца Земного — о, не бесовский ли обман, не бесовское ли прельщение было в этом отказе от простой и ясной цели! — чувство лютой тоски и сомнения начинало вибрировать, порождая в его сердце волны страха, от которых просыпалось притупленное постом и молитвой осознание его добровольной по своей природе духовной и физической боли… Сложно было представить себе более страшный гигантский провал, бездну, на краю которой оказался сейчас этот несчастный человек, вознесенный над толпой ореолом его мнимой, презренной «святости»! В тот момент он был самым грешным из всех грешных людей, хуже блудниц, душегубцев, христопродавцев, хуже любого из самых презренных человеческих отродий, когда-либо ходивших по земле!..

Он снова заплакал и принялся с усердием молиться и творить земные поклоны. Через какое-то время потихоньку исчез гигантский провал, порожденный в его душе видением прекрасной женщины. Тогда он прервал молитву и тихим смиренным голосом вопросил человека, стоящего внизу, зачем тот взывает к нему, грешному.

У входа в мандру, ограждавшую столп, стояла страшная, как смертный грех, старуха. Она была почти слепа из-за своего преклонного возраста; нелепо смотрелись некогда длинные волосы, седыми нитями свисавшие с ее плешивой головы. На старухе мешком висело безобразное платье, грязное и старое, как его хозяйка; в прорехах виднелось сухое тело, по сути кости, обтянутые тонкой, желтоватой, как пергамент, кожей. Безумные глаза старой женщины, беспрерывно и с фанатическим блеском рыскавшие взад-вперед, вглядывались в лица людей, как бы листая их, словно это были не лица, а страницы неведомой книги, в которой она тщетно пыталась отыскать что-то, необыкновенно важное для себя… глаза ее на сей раз были спокойны, и в них просматривались проблески рассудка.

Она замерла, не смея переступить ограду. Паломники выжидающе смотрели на женщину, тупо соображая, то ли прогнать ее прочь, то ли не обращать на сумасшедшую старуху никакого внимания, Женщина внушала им и страх, и жалость.

Это была его мать.

Окончание следует

Иллюстрация: Сергей Манцерев «Небесная колесница»

гравюра – Сергей Медведев

Читайте также:

• Часть 1
• Часть 2

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: