Ахилла

Отрывок из знаменитого романа крупнейшего автора ХХ века Никоса Казандзакиса (1883-1957) «Христа распинают вновь» («Страсти по-гречески»). По этому роману Б. Мартину написал оперу. Также широко известен роман Никоса Казандзакиса «Последнее искушение» (внесенный Католической церковью в Индекс запрещенных книг), по которому поставлен фильм Мартина Скорсезе «Последнее искушение Христа».

— Вот он! Вот он — отец Григорис! — послышались отовсюду голоса.

Толпа увидела его. Высокий, откормленный, в лиловой атласной рясе, с широким черным поясом на огромном брюхе, поп Григорис — представитель Бога в селе Ликовриси — появился перед голодной толпой.

Мужчины и женщины упали на колени, тощий поп пришельцев раскрыл объятья и сделал шаг вперед, чтобы по-монашески обнять откормленного божьего служителя. Но тот протянул пухлую руку, нахмурил брови и оттолкнул попа. Окинул сердитым взглядом ободранных, голодных, полумертвых людей; зрелище это ему не понравилось, и он громко спросил:

— Кто вы такие? Почему вы покинули свои дома? Что вам здесь надо?

Женщины притихли, — услышав его голос, дети подбежали к своим матерям и схватились за их платья, собаки снова начали лаять. Наверху, на балконе, капитан приложил ладонь к уху и внимательно слушал.

— Дорогой отче, — спокойно, но решительно ответил поп беженцев. — Я священник Фотис из далекого села святого Георгия, а все эти люди — души, вверенные мне Богом. Турки сожгли наше село, прогнали нас с наших земель, многих убили; мы же спаслись, оставили все и ушли, Христос повел нас, и мы следуем за Ним, ищем новых земель, на которых могли бы поселиться.

С минуту он помолчал; во рту у него пересохло, и слова с трудом вылетали из горла.

— Мы тоже христиане, — продолжал он через некоторое время. — Мы, эллины, великий народ, мы не должны погибнуть!

(…) Когда шум несколько утих, отец Григорис поднял свою толстую руку и заговорил:

— Что бы ни делалось в мире, все делается по Божьей воле. С неба Бог видит землю, держит в руках весы и взвешивает. Он дает Ликовриси возможность радоваться своему богатству и погружает ваше село в траур. Бог знает, какие грехи вы совершили!

Он на минуту замолчал, чтобы толпа хорошенько разобралась в этих суровых словах, потом снова поднял руку и крикнул с упреком:

— Отче, только правду! Признайся, какие дела свершили вы и как дожили до такого несчастья.

— Отец Григорис, — ответил истощенный поп, с трудом сдерживая гнев, который уже начал клокотать в его груди, — отец Григорис, я тоже служитель Всевышнего, я тоже читаю Святое Писание, я тоже держу в своих руках чашу с телом и кровью Христа! Мы оба, — нравится тебе это или нет, — равны. Может быть, ты богат, а я беден; может быть, у тебя обширные поля и дом — полная чаша, а мне, как видишь, некуда голову приклонить, но перед Богом мы оба равны. Может быть, я даже ближе к Богу, потому что я голодаю. Поэтому не кричи так, если хочешь, чтобы я тебе ответил.

Поп Григорис запнулся. Он тоже почувствовал, как гнев закипает в его груди, но сдержался. Он понял, что не прав и что односельчане видят его неправоту и сочувствуют справедливым словам грозного приблудного попа.

— Говори, говори, дорогой отче, — сказал он более мягким тоном. — Бог слышит нас, и народ тоже слышит нас; все мы христиане и греки. Все, что мы можем, и даже то, что свыше наших сил, мы сделаем, чтобы спасти души, вверенные тебе Богом.

— Отец Григорис, — снова раздался голос пришельца, — мы слышали в наших краях о тебе, теперь мы воочию видим тебя и любуемся тобой; мы слышим твои слова, и они придают нам бодрости. Ты меня спросил, каким образом наше село попало в такое бедственное положение? Я тебе отвечу. Слушай, отец Григорис, слушайте вы, старосты, хотя вы даже не потрудились посмотреть на нас, слушайте и все вы, христиане Ликовриси…

(…) Священник рассказывал торопливо и взволнованно, как будто не хотел воспоминаниями бередить рану. Мысли его перескакивали от одного события к другому, голос дрожал, священник словно боялся растревожить прошлое.

— Однажды над крышами нашего села послышался голос: «Идет греческая армия! На перевалах показались фустанеллы [традиционная юбка, которую носили мужчины нескольких стран на Балканах — Греции, Албании, Болгарии — похожая на килт. В современную эпоху фустанелла входит в официальные униформы элитных подразделений Вооруженных сил Греции — прим. ред.]!« — «Звоните в пасхальные колокола, — крикнул я. — Пусть соберется народ, я буду говорить». Но народ уже устремился на кладбище, люди раскапывали могилы, и каждый кричал своему отцу: «Отец, они пришли! Отец, они пришли!» Они зажигали свечки на могильных крестах и брызгали вином, чтобы оживить мертвых. А потом все устремились в церковь. Я поднялся на амвон: «Братья мои, дети мои, — крикнул я, — христиане! Греки пришли! Земля соединилась с небом. Женщины и мужчины, все берите оружие, чтобы гнать турка до Красной Яблони!»

(…) — Мы разыскали оружие на чердаках, я тоже надел на себя патронташ и крест и собрал народ на площади: «Дети мои, — сказал я им, — перед тем как отправиться в путь, давайте споем все вместе гимн!» Как радостно звучали голоса, какой это был праздник! Земля задрожала, когда мы все вместе начали петь гимн!

И отец Фотис, забывшись, начал громко петь: «Выросшая на священных костях греков…»

— Тише, тише, отче, — снова прошептал ему на ухо Яннакос.

Но в эту минуту раздался с балкона хриплый голос капитана:

— «И, как в древности, мужественная, да здравствует, да здравствует Свобода!»

Ага слегка зашевелился, как будто его укусила блоха, но тут же снова погрузился в сон.

Люди на площади вздрогнули и посмотрели на балкон. Но капитан все так же сидел на подушке, поджав под себя ноги, и снова наполнял свою чашку раки.

— Твое здоровье, Греция, — прошептал он. — Ты завоюешь весь мир!

— Капитан Фуртунас напился, — сказал Костандис, — и теперь в приподнятом настроении; дай бог, чтобы он не выхватил пистолет из кобуры аги и не прикончил его! Тогда мы погибли!

— Ну и пусть, — взволнованно сказал Михелис. — Этот поп заставляет мое сердце биться сильнее.

— Замолчите, братья, замолчите, дайте послушать, — сказал Манольос, который весь превратился в слух и не сводил глаз с попа Фотиса.

Нахмурившийся поп Григорис тяжело дышал. «Этот поп-голодранец зажигает сердца, — думал он, — это большое несчастье. Нужно найти способ, чтобы он убрался из нашего края…»

— Говори, говори, уважаемый отче, — сказал он покровительственно. — Почему ты остановился? Мы слушаем.

— О дальнейшем не заставляй меня говорить, дорогой отче, — ответил отец Фотис, тяжело вздыхая. — Ведь у меня сердце, а не камень, не выдержит оно…

По щекам его покатились слезы, голос осекся.

Капитан снова навалился на перила балкона и вытер свои глаза мокрым платком.

— Черт меня побери, — прошептал он, — я с ума сошел!

— Божья воля, — сказал поп Григорис, — не проклинай никого, отче, это большой грех.

— Никого я не проклинаю, — крикнул поп, снова входя в раж, — я ничего не боюсь, мы бессмертны! Сердце мое успокоилось, я продолжаю свой рассказ. Эвзоны [элитное подразделение пехоты греческой армии — прим. ред.] были разбиты, ушли, а мы остались. Мы остались, и вернулись турки. Вернулись турки — этим все сказано! Сожгли дома, перерезали мужчин, изнасиловали женщин — турки всегда турки! Я собрал всех, уцелевших от гибели, вот этих, которых вы видите, вот этих, стоящих перед вами на коленях, дорогие христиане, — немного мужчин, немного женщин, много детей… Взяли мы иконы, евангелие и знамя святого Георгия, взяли и кое-какие пожитки, я стал впереди, и начался наш поход… Преследования, голод, болезни… Три месяца мы скитаемся, многих потеряли в пути. Мы их хоронили, оставшиеся в живых продолжали свой путь! Каждый вечер мы останавливались, полумертвые от усталости, но я находил в себе силы, вставал, читал им евангелие, говорил им о Боге и Греции, и это подбадривало нас, и утром опять начинались наши скитания… Нам стало известно, что далеко, рядом с горой Саракиной, находится богатое село, с хорошими людьми — Ликовриси. Подумали мы: они христиане, греки, у них полные амбары, у них много земли, не дадут они нам погибнуть! Вот мы и пришли. С доброй встречей!

(…) Поп Фотис вытер пот, струившийся по лицу, перекрестился и, наклонившись к евангелию, которое держал в руках, поцеловал его.

— Другой надежды у нас нет, — сказал он, — иного утешения нет, только это!

И поднял высоко над головой тяжелое серебряное евангелие.

Глаза у всех наполнились слезами, люди вздрогнули от ужаса. Манольос оперся на руку Яннакоса, чтобы не упасть, а Михелис нервно теребил свои черные усики и едва сдерживал слезы. Даже глаза Панайотароса затуманились и смотрели теперь на людей с добротой и нежностью… Вдова тоже плакала о христианах и Греции, о мужчинах и женщинах, стоявших вокруг нее, плакала она и о своих грешных и постыдных делах… А наверху, на балконе, капитан Фуртунас зажал рукой рот, чтобы не разрыдаться и не разбудить храпевшего агу.

Только оба попа не плакали; один потому, что пережил все эти бедствия и иссушил свои слезы, другой потому, что все время мучительно размышлял, не зная, что бы придумать, как бы отвязаться от этого голодного стада и его грязного вожака, который будоражил души людей.

— Некоторые из нас, — продолжал поп Фотис, смягчая голос, — успели пробраться на кладбище, выкопали кости своих отцов и доныне таскают их с собой; эти кости будут заложены в фундаменты нашего нового села. Вот этот столетний дед таскает кости предков на своих плечах уже три месяца!

Поп Григорис начал нервничать.

— Все это хорошо и свято, отче, — сказал он, — но скажи, что вам от нас нужно?

— Землю, — ответил поп Фотис, — землю, чтобы на ней укорениться! Нам говорили, что у вас есть лишние земли — пустыри, дайте их нам, и мы их обработаем! Мы их засеем, мы вырастим зерно и обмолотим его, будет хлеб, чтобы прокормить наш род. Вот чего хотим мы, отче.

Поп Григорис зарычал, словно овчарка. Как, эти голодные хотят войти в его кошару? Медленно он провел рукой по седой бороде и погрузился в размышления. Мужчины и женщины ждали, затаив дыхание. Воцарилась гробовая тишина.

(…) Поп Григорис все еще молчал и думал, что сказать, как ему прогнать из своей кошары этих голодных волков. Он чувствовал, что вся его паства взбунтуется, уйдет от него… Что же делать? Позвать агу? Но что скажут односельчане, если он призовет турка решать судьбу тех, кто подвергся разорению и покинул родные места именно потому, что воевал против турок. Позвать старост? Но он доверял только старику Ладасу. Архонт по натуре был человек чувствительный и слезливый, он наверняка сказал бы да. Другой, паршивый капитан, тоже, безусловно, сказал бы да, ибо что он терял? А учитель, пустоголовый очкастый болтун, одержимый высокими идеями, вообще никогда не знал, как разделить сено между двумя ослами…

— Медлит Бог, медлит озарить тебя, отче мой, — сказал поп Фотис, у которого истощилось терпенье.

— Медлит, — ответил рассерженный поп Григорис, — ибо Он доверил мне души, и я перед ними в ответе.

— Все души на земле вверены каждому из нас двоих, — возразил священник, — но не разделяй, отче, души на моих и твоих.

Будь они только вдвоем, поп Григорис набросился бы на него, схватил бы его за горло, задушил бы, но что он может сделать теперь? Пришлось сдержаться. Но молчать он уже не мог, ибо все смотрели на него и ждали его решения. Он пошевелил губами.

— Слушай, отче… — начал он.

— Слушаю, — ответил поп Фотис и сжал в руках тяжелое евангелие, словно собираясь швырнуть его в попа Григориса.

Поп Григорис толком еще не знал, что он скажет. Ничего он еще не придумал. Но как раз в эту минуту и совершилось чудо, которого он так ждал, в котором так нуждался. Послышался крик, и дочь одного из старост, Деспиньо, упала мертвой на землю. Люди бросились к ней, но тут же в ужасе попятились назад: она позеленела, у нее опухли ноги, вздулся живот, посинели губы.

Поп Григорис вознес руки к небу.

— Дети мои, — закричал он, едва сдерживая свою радость, — в эту грозную минуту Бог дал нам ответ. Наклонитесь, посмотрите на эту женщину, посмотрите хорошенько на ее вздутый живот, на опухшие ноги, на позеленевшее лицо, — это же холера!

Люди отшатнулись в ужасе.

— Холера! — снова закричал поп Григорис. — Эти пришельцы несут в наше село страшную смерть, — мы погибли! Будьте суровы, подумайте о своих детях, о женах, о селе! Не я решаю, Бог уже решил за нас! Отче, ты хотел ответа — вот он!

Так он сказал и простер руку к мертвой, лежавшей посреди площади.

Поп Фотис прижал к своей груди евангелие, руки его дрожали. Он шагнул к попу Григорису, хотел что-то сказать, но не смог — у него перехватило дыхание.

Раздался голос попа Григориса, теперь спокойный и добрый:

— Отче мой, ты нам рассказал о ваших муках, и наши сердца разрываются от горя. Видишь, все мы плачем. Мы раскрыли свои объятья, чтобы принять вас, но в эту минуту Бог пожалел нас и послал страшное знамение. Смерть вы несете с собой, братья мои, — поэтому ступайте с Богом, не губите наше село!

Так сказал ликоврисийский поп, и в толпе беженцев послышались рыдания. Женщины плакали и рвали на себе волосы, а возмущенные мужчины со слабой надеждой смотрели на своего попа. Ликоврисийцами овладел ужас. Обезумевшими глазами смотрели они на окоченелый труп, лежавший в самом центре села.

(…) Пусть уходят! Пусть уходят! — послышались отовсюду голоса. — Пусть уходят!

— Принесите извести и бросьте на труп, чтобы не распространилась зараза по всему селу! — завизжал какой-то старик.

— Не бойтесь, братья! — закричал отец Фотис. — Это неправда, не слушайте его! Мы не несем с собой смерть, мы просто голодаем. И эта женщина умерла от голода, клянусь вам!

Он обернулся к попу Григорису.

— Толстобрюхий поп! — заревел он. — Поп с двойным подбородком! Бог слышит нас с неба. Пусть он тебя простит, ибо я не могу! Ты взял грех на душу!

— Уходите с Богом! — крикнул какой-то старик ликоврисиец. — У меня дети и внуки, не губите нас!

Страх начал охватывать всех крестьян, их сердца окаменели. Они размахивали руками и кричали:

— Уходите! Уходите!

— Глас народа — глас Божий! — сказал поп Григорис, скрестив руки на груди. — Уходите, в добрый час!

— Грех на ваших душах! — крикнул отец Фотис. — Мы уйдем! Встаньте, дети мои, мужайтесь! Они не хотят знать нас, и мы тоже не хотим знать их! Земля большая, пойдем дальше.

Женщины поднялись, снова взвалили груз на плечи; мужчины взяли свои узлы и инструменты, знамя закачалось и встало впереди колонны. Манольос, плача, наклонился, помог столетнему старику подняться, потом взвалил ему на спину мешок с костями.

— Надейтесь на Бога, дедушка, — сказал он ему, — не отчаивайтесь! Надейтесь на Бога…

Старик обернулся и покачал головой.

— А на кого же, не на людей же? — закричал он. — Ты ведь видел! Тьфу, пропади все они пропадом!

Пока они собирались в дорогу, поп Фотис медлил. Он посмотрел на своих людей, высохших и полумертвых, и его сердце сжалось от горя.

— Братья ликоврисийцы! — крикнул он. — Если бы я был один, если бы мне надо было отвечать перед Богом только за свою душу, я не унизился бы до того, чтобы протягивать руку и просить милостыню! Я бы издох от голода. Но мне жаль этих женщин и детей, они больше не выдержат и упадут на дороге от голода. Ради них я забываю и гордость, и стыд и протягиваю вам руку — подайте, христиане! Вот наши одеяла — помогите, кто чем может, — кусок хлеба, бутылка молока для детей, горсть маслин… Мы голодаем!

Двое мужчин взяли одеяла и, держа их натянутыми, вышли вперед.

— Во имя Бога, — сказал священник и перекрестился. — Мы уходим. Вперед, дети мои, мужайтесь! Мы выпьем и эту чашу. Слава Тебе, Господи! Мы пойдем по селу, будем стучаться в двери. Терпение! Вот до чего мы дошли — мы закричим: «Подайте милостыню, подайте милостыню! Подайте все, что у вас лишнее, то, что вы бросили бы собакам!» Терпение и мужество! Христос победит!

Он обернулся к попу Григорису.

— Мы еще встретимся когда-нибудь, — закричал он. — Мы еще встретимся! Прощай, до второго пришествия! Тогда мы предстанем перед Богом, и Он нас рассудит!

Первой отозвалась вдова Катерина; она сняла с головы новую зеленую шаль с большими красными розами и бросила ее на одеяло. Потом порылась у себя в карманах, нашла зеркальце, флакончик с духами и тоже бросила их на одеяло.

— У меня больше ничего нет, братья, — плача, сказала она. — Больше ничего, извините меня…

Костандис на минуту заколебался, но потом вспомнил, что должен играть роль апостола, побежал в свою лавку, схватил пачку сахара, пачку кофе, бутылку коньяку, несколько кофейных чашек, кусок мыла, стремительно вернулся и бросил все это на одеяло.

— Мало этого, — сказал он, — но даю с любовью. Идите, в добрый час!

Они пошли по селу. То и дело высовывалась чья-то рука, торопливо бросала что-нибудь в развернутое одеяло, и дверь тут же захлопывалась, чтобы не вошла холера.

(…) Собаки проводили беженцев до околицы, полаяли еще немного и, исполнив свой долг, удовлетворенные, вернулись обратно. Перед беженцами вдруг поднялась гора Саракина, дикая, скалистая, вся в расселинах.

— Пошли, — сказал Манольос своим товарищам, — пошли попрощаемся с попом. Это не поп, это Моисей, который ведет свой народ через пустыню.

Они ускорили шаг.

Манольос схватил руку отца Фотиса и поцеловал ее.

— Отче мой, — сказал он, — мне кажется, наше село взяло на себя грех. Будь нашим заступником перед Богом, огради нас от проклятия!

Священник ласково возложил свою худую руку на белокурую голову.

— Как тебя зовут, сын мой? — спросил он.

— Манольос.

— Я не проклинаю жителей села, Манольос. Они простые, доверчивые люди. У них свой пастырь; что он им говорит, то они и делают. Так нужно. Но, пусть простит меня Бог, у вас плохой пастырь! — он на минуту задумался. — Горькое слово я сказал: нет, он не плохой человек, а жестокий. Горе его смягчит. А ты, юноша, кто такой? — спросил он, глядя на Михелиса, который держал за руку Манольоса.

— Это сын нашего архонта, Михелис, — ответил Манольос.

— Скажи своему отцу, Михелис, что Бог запишет в свои списки, которые у него заведены на каждого смертного, все четыре корзины; и когда-нибудь в потустороннем мире они ему оплатятся с лихвой. Так платит Бог, передай ему; четыре корзины умножатся, как те пять хлебов.

К ним подошли Яннакос с Костандисом.

— Я — Яннакос, грешный торговец, — сказал он. — А это — Костандис, владелец кофейни. Благослови нас, отче.

Отец Фотис благословил, возлагая свою костлявую руку на их головы.

— А теперь, дети мои, — сказал он, — возвращайтесь домой. Да благословит вас Бог!

Он обернулся и посмотрел вокруг себя. Была глубокая ночь. Кругом царила тишина, ни один листок не шевелился на деревьях. Все небо было усыпано звездами. Огромная Саракина подымалась прямо над их головами.

— Здесь много пещер, отче, — сказал Яннакос. — В древности, я слышал, в этих пещерах жили первые христиане; а в одной пещере еще можно увидеть Богоматерь и распятие Христа, высеченные на скале. Это, наверное, была их церковь.

— Здесь и вода есть, — прибавил Костандис. — Зимой и летом она бьет из-под одной скалы, и если немножко подняться, то станет слышно журчанье родника. И куропатки есть. А на вершине находится церковь пророка Ильи.

— Вы можете сегодня отдохнуть в пещерах, — сказал Манольос. — На горе полно сухих веток, разведете костры, приготовите себе поужинать. И если вас устроит это, вы можете пожить здесь некоторое время и отдохнуть. Пророк Илья, хозяин горы, любит гонимых.

Поп Фотис поднял глаза и посмотрел на гору. Несколько минут он размышлял. Четыре товарища с беспокойством смотрели на него; выражение его аскетического лица непрестанно менялось; казалось, своим взглядом он проникал в неведомые, глубоко скрытые тайны.

Вдруг, словно приняв какое-то решение, он перекрестился.

— Бог говорит твоими устами, Манольос, — сказал он. — Люди отовсюду нас гонят, и мы разделим пещеры со зверями. Во имя Господа Бога!

Он поднял евангелие, благословляя гору.

— Творение всевышнего, — прошептал он, — сей огромный камень, и ты, бессонная вода, что выходишь из недр скалы и поишь стрижей и соколов, и ты, огонь, что спишь в дереве и ждешь человека, чтоб он тебя разбудил и принял на службу, — мы рады вас приветствовать! Мы люди, гонимые людьми, и вы, стрижи и соколы, приветствуйте нас, наши одичалые, измученные души! Мы несем с собой кости наших отцов, орудия труда, зародыши новых жизней. Во имя Господа Бога! Пусть примется и пустит корни на этих голых камнях наш род!

Он в темноте нащупал ногой тропинку, повернулся назад к толпе, которая молча ждала его решения, и закричал:

— Следуйте за мной!

Потом обернулся к трем товарищам.

— Христос воскрес, дети мои! Прощайте!

— Воистину воскрес! — ответили те.

Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели, как беженцы поднимались на гору. Впереди — поп и хоругвь, старики с иконами и столетний старец с костями в мешке; сзади — цепочка женщин с грудными детьми на руках; замыкали шествие мужчины.

Вскоре они скрылись в темноте.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

ЮMoney: 410013762179717

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: