Ахилла

Издалека было видно, что это бомж. Шёл он нетвёрдой, какой-то вихляющейся походкой: то ли уже с утра был пьян, то ли болели ноги.

Чёрные густые всклокоченные волосы, многодневная щетина, грязная одежда — всё говорило о его неустроенности и бесприютности.

Я сидела в машине и ожидала мужа, который забежал на минуту в магазин за очередным шуруповёртом. А потом мы должны были ехать дальше по своим делам.

Бомж приближался, обвешанный потертыми сумками и грязными пакетами, и вдруг, поравнявшись с машиной, неожиданно наклонился и, просунув голову в открытое окно, сказал:

— Дай хлебца!

Меня резануло это слово «хлебца»: так не скажет тот, кто притворяется или попрошайничает без нужды. Он был голоден.

Но когда его всклокоченная, с запутавшимися травинками в волосах голова приблизилась ко мне, когда он произнёс это «дай хлебца!», я растерялась: у меня в машине не было ничего съестного…

— Нету хлебца, — сказала я, а сама лихорадочно стала соображать, чем же ему помочь. Деньги тоже были в кошельке у мужа.

Ни слова не сказав больше, он отошёл от машины и побрёл дальше своей странной вихляющейся походкой, а я смотрела на него в зеркало заднего вида и соображала: придёт муж, надо развернуть машину и догнать его, дать денег на еду… или это просто пьяница, всё равно пропьёт… и что я так разволновалась?..

А в ушах звучали его слова: «дай хлебца!»

Человек всё удалялся, и вот его уже не видно за поворотом. А я так и не приняла никакого решения.

Вышел муж, и мы поехали дальше. Я всё смотрела по сторонам, надеялась увидеть вихляющуюся походку и лохматую шевелюру.

Прошло несколько дней, и совесть моя не то чтобы успокоилась, а была погребена под сотней текущих дел и проблем.

А ещё через некоторое время я получила письмо из Белоруссии от моей одноклассницы. Среди прочих новостей была и такая: «Умер твой двоюродный брат Саша, умер страшно…»

…И вот я мысленно в городке моего детства в Брестской области. Наш деревянный дом, крепкая дубовая лестница на чердак — там у нас, детей, свой «дом», там решаются все проблемы, рассказываются секреты, там мы играем в разные настольные игры. Чердак весь наполнен и пропитан нашими детскими тайнами.

Саша не был мне братом — моя тётушка Мария вышла замуж за вдовца с ребенком. Когда Сашина мать умерла, ему было 4 года. В новой семье родились общие дети: девочки Лариса и Таня.

Тётушка Мария была классической мачехой, именно такой, какими их описывают в сказках: она обожала своих дочерей и люто ненавидела Сашу.

Он ей мешал, лишал покоя и душевного равновесия. К несчастью, Саша страдал энурезом, и это ещё больше усугубляло его положение. Конечно, тогда мы такого слова не знали, но зато часто наблюдали такую сцену: тётушка Мария тычет Саше в лицо мокрой простыней или хлещет его ею по голове — при всех девчонках, чтобы ему было стыдно. А он и не плачет, ему действительно стыдно, и на лице его виноватая улыбка, и не улыбка даже, а подобие её, просто оскал.

Потом это как-то постепенно прошло.

Саша был старше меня. Мы росли, учились в разных школах, но виделись часто и были дружны.

Саша был незлобив, умел поддерживать игру, хранить тайну, не портил никакой компании. Он очень любил своих сестёр, а вот мачеха не могла дождаться того часа, когда избавится от него.

После окончания 8 класса его отправили учиться в приборостроительный техникум в г. Днепропетровск на Украине, подальше от дома, хотя наш городок находился недалеко от Бреста, где были учебные заведения на любой вкус: от ПТУ до вузов.

Потом пути его затерялись: после окончания техникума Саша уехал работать в Киев, потом была армия, потом он женился… А потом я и вовсе потеряла его из поля зрения — дороги наши разошлись.

Тётушка рассказывала, что звонила его жена, жаловалась, что пьёт.

— Да он такой урод с детства, — отвечала ей тётушка, — ещё в Днепропетровске пристрастился.

Была ли она искренней в этом ответе? Ведь именно она отправила 14-летнего мальчика подальше от дома, от родных, от хоть какого-то присмотра.

… Вспоминаю детство.

Он мог часами сидеть в углу комнаты, ожидая, когда я закончу играть скучные гаммы, этюды. Я знала, чего он ждёт: как только я закрою крышку пианино, он с виноватой улыбкой попросит: «Сыграй „Полонез“ Огинского, а?» Обязательно вот это «а» в конце, оно меня всегда бороло.

— Господи, — деланно возмущаюсь я, — снова «Полонез» Огинского! Когда ты уже продвинешься дальше?

— Сыграй, а? — повторял он.

Я снова открывала крышку пианино, но меня начинало заносить: я уже была захвалена и перехвалена педагогом и воображала себя настоящей пианисткой — добивалась изящной вязи ноктюрнов и мазурок Шопена, а тут снова и снова «Полонез» Огинского, уже основательно мне надоевший.

— Ну ладно, в последний раз! — делала я снисхождение.

Через много лет, когда я перешла уже на последний курс университета, я видела его в последний раз (тогда я ещё не знала, что это последний, впоследствии мы уехали из Белоруссии). Он приехал на несколько дней из Киева, был сильно выпившим и всё с той же виноватой детской улыбкой попросил:

— Сыграй «Полонез» Огинского, а?

А когда я играла, он плакал, но эти слёзы тогда меня совсем не тронули, слёзы пьяного мужчины…

Я думаю сейчас: чему только нас не учили в жизни! Интегралам, устройству доменных печей. Мы заучивали километровые формулы органических веществ. Мы, девочки, наряду с мальчиками изучали на уроках труда слесарное дело, составляли электрические цепи… Нам забивали головы всякими оксюморонами и эпитетами. Но никто не учил нас любви. Простой любви, апостольской: да любите друг друга! Мало того, само слово «любовь» связывалось тогда с чем-то взрослым, постыдным…

…Одноклассница пишет: «Незадолго до смерти Саши я случайно столкнулась с ним на улице, мы поравнялись и встретились взглядом: он меня узнал, но не остановился… Вид его был удручающим: грязный, в туфлях на босу ногу. Чёрные густые всклокоченные волосы, многодневная щетина, затравленный взгляд. Шёл он какой-то вихляющейся нетвердой походкой — то ли пьян, то ли болен… В руках какие-то грязные авоськи…»

Когда я прочитала эти строки, у меня застучало в висках. Я где-то уже видела эту картину! Где? Да, вспомнила… «дай хлебца!» Что это было? И мне стало страшно… Я поняла.

Он вернулся в родной город, где его никто не ждал: там уже не было не только тех, кто его любил, но и тех, кто его ненавидел…

Одинокий, никому не нужный, он замёрз на скамейке в сквере… Ему шёл 52 год.

Господи, спаси нас от равнодушия!

Господи, научи нас любви!

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: