Ахилла

Три дня стоял мороз, заледенивший ручьи и потоки, покрывший серебром изморози черные проталины полей. Случилось так, что оттепель началась как раз в ту ночь, на утро которой благочинный Невзоров получил телеграмму о болезни жены. Немедленно он отправился к владыке и, с телеграммой в руках, просил архипастырского разрешения отлучиться до окончания съезда. К полудню благочинный уже скакал на ямских по туманным полям, полный тревожных мыслей о жене. Он досадовал, что в телеграмме ничего не сказано о том, что же такое с ней случилось? Последнее время она жаловалась на сердце, одышка какая-то странная была с ней временами. Он вспоминал пройденный об руку с нею жизненный путь… и тревога его разрасталась в страх перед каким-то неведомым несчастьем. Он торопил ямщиков, щедро давал на чай, чтобы быстрее перепрягали и веселее везли.

Между тем, дорога становилась всё труднее.

Уже на тридцатой версте пришлось сменить сани на тарантас, но ехать от этого было не лучше: дорога размякла, колеса глубоко уходили в грязь. Теплый туман быстро и весело съедал снег, снег с смеющимся шумом превращался в ручьи, в потоки, в звенящие по овражкам водопады. И к вечеру случилось то, что задержал только мороз. Уже до дома оставалось не более десятка верст: надо было только переехать реку, подняться в гору, а с горы уж виднелась церковь и длинная улица села. Так близко! Вот сквозь туман показалась и река.

— Скорей! — торопил благочинный.

Но ямщик и сам не дремал.

Вдруг над полями проплыл какой-то странный гул, словно чей-то глухой, подземный голос неясно произнес повелительное слово. И вслед за тем, немедленно, как бы повинуясь сигналу, пушечные выстрелы потрясли небо и землю, и перешли в долгий, быстрый, всё уходящий в даль ружейный треск.

Ямщик-татарин обернулся к благочинному и засмеялся, сверкнул белыми зубами.

— Кунсял река… сява делать будем?

Благочинный привстал в тарантасе и, с беспокойно бьющимся сердцем, наблюдал, как смутное какое-то движение поднималось на реке. И уж треск перешел в глухое, шумное, непрестанное шуршанье и звенящий, неумолкающий стон. Когда подъехали к реке, успели

только увидеть, как унавоженная дорога через реку сломалась, раскололась, концы ее стали медленно отходить от берегов по направлению течения. А потом дорога как бы стала подниматься на дыбы, стонать и бесноваться. Льдины громоздились друг на друга, разрушались с грохотом, с шумливой и злою жалобой. А у берегов освободившиеся воды уже радостно волновались и рокотали, устремляясь на волю.

Благочинный растерянно огляделся.

Никого вокруг!

— Назад, бачка, гуляем! — засмеялся татарин.

— Мне нельзя назад, — вскричал благочинный, — мне нельзя! — повторил он, слезая с тарантаса на вязкую землю.

И скользя, почти падая, пошел к реке.

Длинный, худой, с худым лицом и остроконечной бородкой, он стоял над рекой и беспомощно смотрел на холмистую и лесную ее сторону, где так близко была его жена.

— Господи… что же делать? — вскричал он, — нет ли тут где перевоза?

— Ка-а-куй перевоз! — удивленно взглянул татарин (равнодушно стоя у подводы). — Шалтан-балтай никиряк, — засмеялся он, — через три дня паром гуляем, а теперь к нам аул вида… печкам лежи.

— Нет, нет!

И благочинный подошел к самому берегу, как бы в тайной надежде, что ему удастся перебраться по льдинам. Но перед ним всё крутилось, ломалось, двигалось, вздымалось и с треском падало, — даже голова закружилась у него от этого хаотического движения, и на миг ему показалось, что он и сам крутится и уносится вместе с рекой, льдом и туманом. С отчаянием смотрел он на тот берег, на недоступные холмы, высматривал: не увидит ли кого, чтобы хоть подать сигнал. Но берега были немы, пустынны, почти скрыты сгущавшимся туманом.

И уж над рекой спускалась ночь…

Внезапно благочинный встрепенулся: где-то вблизи, за туманом, послышался человеческий голос.

Благочинный прислушался.

Кто-то шел там, в тумане, приближался, и уж ясно было, что этот «кто-то» поет и вперемежку разговаривает с кем-то, кто ему не отвечает.

Благочинный уже разбирал и слова:

Ты живи-ка, мужик, так:

Ходи в церковь, да в кабак,

Не ходи, мужик, на сход,

Не мути честной народ!

Из тумана постепенно выявлялась фигура человека, быстро шагавшего вдоль берега и распевавшего беспечно и весело.

А за то, что галдел,

Два годочка отсидел.

Фигурка была маленькая, тщедушная, но проворная. Разговаривала она, очевидно, сама с собой, ибо около нее никого другого не было. Вблизи она оказалась мужиком совсем небольшого роста, с маленьким личиком, густо обросшим красные волосом.

— Эге-е, — весело закричал он, — да тут православные!

Встал около тарантаса.

— Ночевать думаете? Ничего, место хорошее… сыровато будто? А ведь это никак…

Он присмотрелся из-под руки.

— Никифоровский благочинный?

— Я, друг… я!..

— Здравия желаем!

Мужик сказал это открыто и весело, но шапки не снял, под благословение не подошел… и благочинный это отметил.

— Ты кто такой? — спросил он слегка сурово.

— Да здешний-тутошний.

— Какого прихода?

— Деревенского.

— Зовут-то как, спрашиваю?

— Человек Божий обшитый кожей… как ни назови, только поласковей будь!

Благочинный совсем нахмурился.

— Чего зря болтаешь языком-то? Нехорошо это… нехорошо! Ведь с отцом духовным говоришь! Ты бы вот лучше помог… Видишь, дом близко, а попасть не могу.

— Попу домой не попасть… вот так штука! — весело засмеялся мужик — А сколько вы мне, отец, за эту требу дадите? Через лед-то проводить, не младенца окрестить!

— Сколько хочешь бери, грубиян и корыстолюбец! — взволнованно и резко крикнул благочинный. — Пойми… у меня там жена… матушка больна… может быть при смерти! А я…

— Жона?

Мужик вдруг переменил тон.

— Матушка больна? — переспросил он уже потихоньку.

На минуту он задумался, как бы прислушиваясь к треску и шороху реки, и внезапным, решительным жестом указал благочинному на тарантас.

— Айда, садись!

Просить не надо было.

Через минуту тарантас тащился вдоль берега реки, а мужик шел возле, как бы попрыгивая и шевеля всеми частями тела, и говорил опять весело.

— Слышь-ка ты… Абдарахман… пошевеливай! Одно местечко я тут знаю… я ведь тутошний. Не бойся, батюшка, — подмигнул он лукаво благочинному, — уж к матушке предоставлю вас! Не будь я…

Он замолчал.

— Кто ты такой? — опять спросил благочинный, смотря исподлобья.

— Я-то?

Мужик засмеялся.

— Дух!

— Какой дух?

— Вездесущий. В склянке сидел — пробку вышиб, под замком был — в щелку вылез. А вы, батюшка, ни о чем не спрашивай… что надо само окажется. Абы к матушке доставил! Я вот лучше вас спрошу: о. Василия знаете?

— Курычанского что ли?

— Его самого.

— Знаю. А ты курычанский, стало быть?

— Нет, я… таковский! Где был, позабыл, где буду — неведомо. А вот только спрошу вас еще: правду говорят, будто на том свете есть сковороды горячие?

Благочинный с любопытством смотрел на него.

— Это образное выражение, — сказал он.

— Ну, как ни выражайся, а сидеть, стало быть, придется. Отцу Василию первому! Увидите его, батюшка, скажите: шел, мол, мужик по дороге, и всякого ему добра желал. И от других, мол, таких же, поклон переслал, чтобы помнил, не забывал, денно и нощно! Уж когда-нибудь, мол, ему тот поклон на том свете аукнется… да може и на этом еще даром не пройдет!

— За что же? — тихо спросил благочинный.

С внезапной вспышкой злобы мужик проговорил:

— За то, что нос собачий, глаза кошачьи, в темноте видят… и сердце черное!

Он отвернулся и стал из-под руки всматриваться в сгустившийся над рекою туман. Благочинный смотрел на его маленькую, прыгающую, быструю фигурку, и любопытство его невольно всё росло.

— Домой идешь?

— Ай-яй… какой, батюшка, любопытный, — с усмешкой взглянул мужик, — слыхал я про вас хорошее… ну, уж скажу: на побывку иду. Как кумарь! Вокруг дупля полетаю, на родимых детушек посмотрю, супругу свою крепко к сердцу прижму… да опять в лес.

— А где… был? — уже хмуро спросил благочинный.

Мужик весело засмеялся и вскричал с ухарством:

— В петле был… да веревка оборвалась! — он принялся орать: — Сто-о-й… тпр-р-рр…

Остановились у густого лозняка, черного и влажного от осадков тумана. По времени было бы темно, но вверху таинственно мутное пятно обличало место, где за туманом в небе крылась полная луна, и пропитанный светом ее туман казался волшебным покровом, густо наброшенным на волнующуюся, жутко шумящую реку и берега ее. Мужик скрылся в лозняке, ворочался там, что-то ломал, разговаривая сам с собой. Благочинный присматривался к реке, и почему-то лес, мрачно темневший по ту ее сторону, казался ему ближе, чем раньше, а сердитый, глухой шум льдин как бы затихал в этом месте. Но места этого благочинный совершенно не узнавал. Только присмотревшись, вспомнил, что река тут делала крутой поворот и с той ее стороны далеко в воду вдавалась отмель. Он терпеливо ожидал мужика, почему-то внутренне совершенно вверившись ему. И когда тот появился с палками в руках и, протягивая ему одну из них, сказал: «Пойдем, отец!» — он покорно вылез из тарантаса, ни о чем больше не расспрашивая, приказал татарину уезжать, если они перейдут реку, и пошел вслед за мужиком. Было мокро, вязко, берег глинистый. Калоши благочинного хлюпали, и ему приходилось растопыривать руки, чтобы соблюсти равновесие, отчего он казался странной черной птицей. А мужик как бы попрыгивал впереди него, крепко уверенно опираясь на палку. Берег был крут и обрывался, но почти вровень с берегом напластовался тут лед, целые горы вздымавшихся наслоений, сумрачно блестевших в туманном отсвете луны. Пласты эти были как бы в непрестанном движении, в глухой борьбе между собой, в злой, упорной схватке.

— Этта смотрите, отец, — сказал мужик, указывая перед собою палкой, — косичка там песчаная, лед-то она задерживает, его сюда к бережку и прибивает. Бог даст, как по мосту перейдем!

Он обернулся, сверкнул глазами.

— За мной! За плечо держись… да не бойся!

И даже как будто вырос, показалось благочинному.

Они пошли как по гребню горы.

А мужик отбрасывал изломанную тень на изгибы льда, а тень благочинного убегала еще дальше, уходя головой в кишащие водовороты. Благочинный в страхе схватил мужика за плечо: ему казалось, что под ногами его всё движется, колышется, ежеминутно готовое поглотить его. Вправо и влево от себя, по реке, он видел хаотический круговорот, битву льдин, вздымавшихся и нырявших, от реки шел как бы фосфорический блеск, и подобно блуждающим огням там и сям вспыхивали и гасли серебристые блики. И казалось ему странным, что еще держится этот колеблющийся мост, по которому они шли среди шума, треска и глухих, шуршащих вздохов. Местами льдины стояли торчмя, через них приходилось перелезать, а они ворчали и колыхались, осыпаясь и обнажая под собой черную кипящую глубину. Благочинный боялся смотреть вокруг себя, ему казалось, что он не идет, а уносится вместе со льдом, крутится, падает… Но мужиково плечо было под его рукой.

— Только бы середку перейти, — тихо говорил мужик, — только бы раньше время не прорвало…

И едва он это сказал, как грохот наполнил воздух, оглушил их, под их ногами лед вздрогнул, заколыхался, пополз. Мужик, ухватив благочинного за рукав, скачками бросился вперед. Позади них образовался ревущий прорыв, в который с адским шумом устремились застоявшиеся льдины, дробясь в куски, в осколки. Калоши благочинного скользнули, он не удержался, упал и пополз куда-то вниз, замерев от ужаса… хватался руками за скользкие края. Но мужик немедленно бросился на брюхо и успел схватить его за ворот.

— Погоди малость, — смеялся он, — куда торопишься!

Помог ему вылезть.

Благочинный вздохнул, оглянулся и мир показался ему сном. Он видел, что уносится вместе с кишащим льдом в тусклое желтое пространство и, с тоскою взглянув вверх на туманное пятно, мысленно простился с попадьей.

Но мужик весело сказал:

— Успели!

И благочинный увидел, что он вовсе не плывет, а, напротив, берег очень близко, только вокруг всё с шумящим ревом уносится, и от гребня ледяной горы, по которой они только что шли, не осталось и следа. И он вздохнул еще раз. И тут же с удивлением увидел, что мужик сидит у его ног и разувается. Он хотел было спросить, зачем он это делает, но взглянул к берегу и понял. Мужик встал, спрятал в мешок сапоги, засучил свыше колен штаны, ощупал палкою глубину воды, спрыгнул туда и подставил благочинному плечи.

— Садись скорей!

Благочинный не заставил себя просить.

Через минуту они были на берегу.

И опять благочинный стоял и с сонным удивлением смотрел на бушующую реку, на тусклое пятно месяца и на сидящего у ног его мужика, который быстро-быстро торопясь, обувался.

— Как тебя зовут? — потихоньку спросил он еще раз.

— А зачем вам знать?

— Имя твое в молитве помянуть.

— А може я и в Бога-то не верю?

Мужик встал и засмеялся.

— Поговорка есть такая: прощай, Макар, ноги озябли. До свиданья, батюшка… через горку-то и один дойдете.

Он мотнул головой и пошел в сторону.

— Стой, стой! — вдруг как бы проснулся благочинный. — А за труды-то… возьми, иди.

Мужик обернулся с веселой улыбкой:

— Матушке поклон!

И зашагал дальше вдоль берега, притаптывая ногами. Благочинный молча, неподвижно, с недоумением смотрел ему вслед, пока он не растаял в тумане…

Читайте также:

• Суд

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: