А если Бог простит тебя, значит, Его подменили
11 февраля 2023 Александр Нежный
Отрывок из романа Александра Нежного «Психопомп».
Марк входит.
Слышен щебет перепархивающих с дерева на дерево птиц, раздаются детские голоса. Вслед за тем звучит мягкий женский голос.
— Тише, дети, тише! Папа отдыхает.
У бассейна, в кресле, дремлет мужчина средних лет в эсэсовской форме с погонами оберштурмбанфюрера. Это комендант Освенцима Рудольф Хёсс. У него простое, открытое лицо. Большой лоб, крупный нос, волевой подбородок — славное лицо честного человека. Погруженный в сладкую дрему, он не замечает, как к нему тихонько приближается похожая на него девочка лет десяти в курточке с приколотой желтой звездой Давида.
— Папочка, — зовет она.
Хёсс открывает глаза.
— Козочка, — говорит он, и на его губах появляется счастливая улыбка. — Ты моя козочка. Иди ко мне.
Он протягивает к ней руки, но тут видит звезду Давида на ее курточке.
— Что это?!
— Это как у нашего садовника, дяди Йозефа. Бриджит такие всем сделала. Мы так играем.
— А ну, — и быстрым движением он срывает звезду с курточки дочери, — никогда больше. Поняла? И Клаус нацепил эту гадость? И Берлинг?
Она кивает, сдерживая слезы.
— Ну, миленькая, ну, Кинди, — говорит он, привлекая ее к себе. — Вы разумные дети, вы должны понимать, что заключенные — это одно, а мы — совсем, совсем другое. Это Пупи придумала?
Кинди молча кивает.
— Знаешь, — говорит он, — эта звезда для евреев. Они хитрые и злые, и нас ненавидят. А мы не евреи. Мы немцы, мы сильные, благородные и справедливые.
— Мы лучше?
— Мы лучше всех. А самая лучшая — это ты. Хочешь в бассейн?
Она прыгает и хлопает в ладоши.
— А Пупи? Клаусу? Им тоже? И Берлингу?
— Всех зови. И маму. Маленькая спит?
— Спит! — на бегу отвечает Кинди. — Я всех позову!
Несколько минут спустя все собираются возле бассейна. Марк видит миловидную женщину с грудным ребенком на руках. Это Хенсель, по-домашнему Мутц, жена Хёсса, а на руках у нее малышка Аннегрет, родившаяся здесь, в Освенциме. Крепкий подросток Клаус, его младший брат Ганс-Рудольф, по-домашнему Берлинг, проказница Инге-Бриджитт, семейное имя Пупи, — все семейство в сборе. Мутц садится рядом с Хёссом. Он смотрит на спящую девочку.
— Ты ее покормила?
Хенсель кивает.
— Да, милый.
— И какой у нас аппетит?
Хенсель смеется.
— Как у тебя после рюмки шнапса.
Хёсс улыбается и нежно прикасается губами к щеке жены.
— Ты моя дорогая. А это, — он проводит пальцем по лобику малютки, — мое сокровище.
Хенсель прижимается плечом к плечу Хёсса.
— У нас здесь рай…
— И денек славный, — откликается Хёсс.
Страшный вопль раздается. Кричат купающиеся дети. Марк видит: вода в бассейне вскипела и стала алой, как кровь. Кинди захлебывается. Клаус пытается удержать ее на поверхности, но волна алой воды накрывает его с головой. Захлебывается и зовет на помощь Берлинг. Кричит Пупи.
— Па-а-а-па!!!
Вода кипит и дымится. Не снимая формы, Хёсс бросается в бассейн. Вынырнув, кричит Клаус.
— Это кровь!
Хёсс черпает ладонью воду и пробует ее. Горячая, алая, густая. Кровь. Он проводит ладонью по лицу, оставляя на лбу и щеках кровавые полосы. Беспомощно оглядывается. Хенсель исчезла, оставив малышку в кресле. Огромная черная птица кружит над участком — и, сложив крылья, камнем падает вниз, хватает завернутую в одеяло малютку и взмывает вверх. Марк смотрит ей вслед. Рядом с Хёссом никого. Он стоит по грудь в крови. Кровь дымится. Он зовет в отчаянии:
— Дети! Мутц! Аннегрет!!
Тишина. Даже птицы не поют. Он хочет выбраться из бассейна, но тут на его краю появляется пожилая женщина, в которой с трудом можно узнать маленькую Пупи. Она в темном платье с непокрытой седой головой.
— Бриджит, — говорит он. — Пупи, это ты? Как ты выросла. А где остальные? Где мама? Ты знаешь, большая птица, черная, только что унесла Аннегрет, маленькую мою, твою сестричку. Где она? Ты не знаешь?
— Ты весь в крови, — отвечает Пупи. — Тебе известно, чья это кровь?
— Знать не желаю, — с внезапной злобой произносит он и, взявшись за поручни, выходит из бассейна.
Кровь стекает с него и окрашивает траву в алый цвет.
— Убийца, — сухим, ломким голосом говорит Пупи. — Так ты не знаешь, чья это кровь? Мне рассказали люди, у которых я работала, они евреи, муж и жена, они бежали из Германии в тридцать девятом. И я, наконец, поняла, что это были за трубы, которые я видела со второго этажа, из окна моей комнаты. Они дымили непрестанно, эти трубы, серым дымом, я даже ночью видела его на темном небе. Я тебя спросила, помнишь? — и ты ответил, это фабрика игрушек. Игрушек?! — она холодно рассмеялась. — Это был крематорий. Ты сначала травил людей газом, а потом сжигал. Ты убийца, каких еще свет не видел. Будь ты проклят!
Появляется обрюзглый мужчина с мутным взглядом и красным носом алкоголика. Он в тапочках на босу ногу, пиджаке с полуоторванным рукавом и мятых брюках на подтяжках. На голове у него новенькая соломенная шляпа. Он снимает ее и раскланивается.
— Здравствуй, сестричка! Здравствуй, папочка!
Это старший сын Хёсса Клаус. Он пьян.
— Я слышал, — хихикает Клаус, — ты назвала папочку «убийцей». Папочка! Что же ты натворил? Скажи нам, своим детям.
— Я солдат, — отвечает Хёсс, стараясь говорить твердо. — Я присягал фюреру и выполнял свой долг. Но сам я никого не убивал.
— Два с половиной миллиона евреев! — яростно кричит Пупи. — Ты никогда не смоешь с себя их кровь!
— Это… это их кровь? — Хёсс протягивает окровавленные руки.
— Папочка! — восклицает Клаус. — Да ты монстр! Мой отец — монстр. Гореть тебе в аду, папа.
Он достает из кармана брюк бутылку, вытягивает зубами пробку и делает большой звучный глоток.
— Я всегда чувствовал, — говорит он, утирая рот, — во мне что-то не так. Какая-то во мне гадость. Всю жизнь. Это от тебя, — тычет он пальцем в Хёсса. — Зачем ты живешь? Умри, — он запрокидывает голову и пьет. Затем с сожалением вертит в руках опустевшую бутылку и, замахнувшись и едва не упав, швыряет ее в кусты. — И всем… — с долгими паузами продолжает Клаус, — станет… легче… дышать.
— Я не виноват! — кричит Хёсс. — Ты, пьяница, молчи! И ты, сумасшедшая баба!
Он делает шаг. Земля под ногами у него хлюпает, словно он наступил в еще непросохшую лужу. Он с ужасом видит, что его ноги по щиколотку в крови.
Раздается голос сверху.
— Папа!
Все поднимают головы. Огромная черная птица кружит над ними. На ней сидит маленькая Аннегрет.
Хёсс простирает к ней руки.
— Сокровище мое! Иди ко мне!
— Нет, папа, я не могу. У тебя руки в крови. И лицо. И сапоги твои промокли от крови. Ты должен пройти сквозь очистительный огонь.
— Боже! — в отчаянии восклицает Хёсс. — Дети мои. Почему вы так беспощадны к своему отцу? Я встану перед вами на колени.
Он опускается на колени.
— Я тебя никогда не прощу, — безжалостно говорит Бриджитт. — А если Бог простит тебя, значит, Его подменили.
Появляется молодой человек в черном костюме, белой рубашке, повязанной черным галстуком. Темные волосы гладко зачесаны назад; он чисто выбрит и пахнет хорошим одеколоном. В руках у него Библия. Это Ганс-Рудольф, или Берлинг.
— Кто это? — не узнавая его, спрашивает Хёсс. — Священник? Зачем? Перед казнью? — вырывается у него.
— Не узнаешь? — говорит Ганс. — Неужели я так изменился?
— Ах, — облегченно вздыхает Хёсс. — Это ты, Берлинг. Давно я тебя не видел. Ты какой-то другой.
— Да, папа, — отвечает Ганс. — Я изменился. Я нашел Бога. Или Он нашел меня.
Хёсс одобрительно кивает.
— Это хорошо. В юности я тоже верил в Бога. И молился утром и вечером, и читал Библию. Мой отец видел меня священником. Я и сам был не прочь.
— Священник?! — пьяно смеется Клаус. — Было бы очень мило. Но, впрочем… — он лезет в карман брюк и извлекает непочатую бутылку. — А вы думали… вы думали, у меня нет запаса? Плохо вы обо мне думали. Хотел быть священником, а стал, — он разводит руки, не забывая при этом хлебнуть из бутылки, — стал — палачом. Папочка! Да по тебе виселица плачет!
Ганс открывает Библию. Читает.
— Нечестивому не будет добра и, подобно тени, недолго продержится тот, кто не благоговеет перед Богом. И еще.
Листает Библию.
— Вот сказано в псалме. Убьет грешника зло. Исайя говорит: Всем же отступникам и грешникам — погибель, и оставившие Господа истребятся. А ты, — обращается он к Хёссу, — убивал братьев моих по вере, Свидетелей Иеговы, за их верность Богу.
Хёсс кричит:
— Они отказывались служить в армии! Они не хотели защищать Рейх! Они не почитали нашего фюрера! Они не вставали при звуках нашего гимна!
— Я — Свидетель Иеговы, — объявляет Ганс. — Ты меня тоже убьешь?
Хёсс рыдает.
— Вы все ненавидите меня, вашего отца. Вы разрываете мне сердце. Как вы безжалостны!
Он по-прежнему стоит на коленях. Он весь в крови. Капли крови стекают ему на лоб.
— Я больше не могу, — хрипит Хёсс. — Боже, я верил в Тебя когда-то. Пошли мне смерть, Боже, смилуйся надо мной.
— Не-ет, — со злой уверенностью говорит Бриджит. — Бог не даст тебе умереть своей смертью. Тебя повесят, вот увидишь.
Она смеется.
— И на том свете тебя окружат все замученные тобой евреи, все два с половиной миллиона, и будут молча смотреть на тебя. Вот пытка! Ты, наконец, узнаешь, что такое страдание.
— Да, папа, так надо, — доносится сверху голос Аннегрет.
Теперь она сидит на белом облаке. Черная птица с ней рядом и, свесив маленькую голову, внимательно смотрит на Хёсса круглыми блестящими глазами.
— Так надо, — подтверждает птица, кивая маленькой головой.
— Тогда, может быть, — говорит Аннегрет, — через тысячу лет ты получишь прощение.
— Через тысячу лет! — восклицает Хёсс и падает лицом вниз.
Когда, наконец, он поднимает голову, то видит, что его обступили люди, множество людей — мужчины, женщины, дети, все в полосатой одежде узников концлагеря. На груди у всех — желтая звезда. Музыка звучит. Это Верди, хор пленных иудеев из оперы «Набуко».
— Что вам надо?! — в отчаянии кричит Хёсс. — Кто это?! Зачем?!
Музыка обрывается. Великая тишина объемлет его. С усилием поднявшись, он подходит к обступившим его людям. Все стоят неподвижно и молча. Он трясет за плечи одного, потом другого. Они молчат. Лица у всех желты, глаза закрыты, губы сомкнуты.
— Ты, — кричит он, — как тебя зовут? Какой твой номер?!
Они все мертвы, понимает он. Ледяная рука сжимает его сердце, и он хрипит, надрывая грудь:
— Я всех убил…
Некоторое время спустя Марк видит длинную очередь к дверям помещения, внешним своим видом напоминающего склад. Женщины, мужчины, дети, старики, тихо переговариваясь, стоят друг за другом. Он замечает молодую женщину в бело-розовом платье. Темно-каштановые волосы спадают на ее обнаженные плечи. Она так выделяется из сонма людей с измученными лицами, что Марк думает, что ее, должно быть, схватили в светлую минуту жизни, когда, к примеру, она была дома, среди гостей, приглашенных порадоваться пятилетию ее дочери. Девочка, ее пятилетняя дочь, стоит с ней рядом, обеими руками обхватив ее руку и спрашивает: «Мама, зачем мы здесь?» За ними переминается с ноги на ногу мужчина средних лет, в котором Марк узнает Хёсса.
Хёсс склоняется к девочке.
— Мы сейчас в душ. А потом — в новый дом. Мы там будем жить и работать.
Девочка недоверчиво смотрит на него и отворачивается.
— Мама, зачем нам душ? Поедем домой. У нас дома есть душ.
— Меня зовут Рудольф, — говорит Хёсс. — А тебя как?
Она не отвечает и жмется к маме. Та поворачивается к Хёссу. Он слепнет от ее красоты — от ее ярких синих глаз под темными прямыми бровями, чуть вздернутого носа, нежной складки губ. Она спрашивает.
— Кто вы?
— Меня зовут Рудольф, — отвечает Хёсс.
— Меня зовут Ева, — говорит она. — Моя дочь — Рахиль.
Очередь медленно движется к дверям склада. Там стоят три солдата и торопят людей.
— Schnell! — кричат они. — Schneell!
— Нас схватили, — говорит Ева, — бросили в вагон и привезли сюда. — Зачем? — повторяет она вопрос своей дочери. — У меня страшные мысли, — слезы набегают на ее прекрасные глаза. — Нас убьют?
Рахиль кричит.
— Я не хочу! Мамочка, я не хочу!
Хёсс говорит сбивчиво.
— Я не думаю. Они, — он кивает на охранников, — все-таки цивилизованные люди. Германия — культурная страна.
— Вы так думаете? — с надеждой произносит Ева. — Мне бы хотелось в это верить. Но что им от нас надо?
— Мамочка, — рыдает Рахиль, — пойдем домой. Там папа уже приехал.
— Schnell! — кричат охранники.
Один из них держит на поводке крупную овчарку. Она рвется с поводка. Ее лай переходит в яростный хрип.
Рахиль прижимается к маме. Они переступают порог. Здесь что-то вроде предбанника. Все раздеваются, складывают одежду и проходят в большое помещение с голыми стенами и лейками душа на потолке.
— Раздеваться? — в смятении говорит Ева. — Вот так… при всех?
Хёсс отводит глаз.
— В некоторых странах, — бормочет он, — обычай… так принято… в сауне…в Финляндии, например, и в Швеции… раздеваются…
Но и ему неловко раздеваться перед ней. Он глядит вокруг — все молча, быстро снимают одежду и остаются, в чем мать родила — сильные, с прорисованными мышцами мужчины, едва оперившиеся подростки, старики, обсыпанные темными родимыми пятнами и с синими жгутами вен на ногах, девушки, пытающиеся прикрыться руками, трогательные в своей стыдливости, старухи с плоскими грудями и сморщенной кожей, женщины в расцвете материнской силы — человеческий род во всем своем многообразии быстро, словно боясь опоздать, входит в двери с надписью «die Dusche» (душ). Вдруг вопль раздается. «Нас убьют!» И тут же душераздирающими криками откликаются в разных концах. «Убьют! Нас убьют!» Охранники вытаскивают из толпы кричавших. Хёссу кажется, что он слышит хлопки выстрелов. Рахиль, правой рукой взяв мамину руку, левую протягивает ему. Теперь он без стеснения смотрит на Еву, видит ее длинные стройные ноги, рыжеватые волосы между ними, плоский живот, небольшие груди с розовыми сосками, и думает, что она прекрасна, как первая женщина в раю; с такой же отрешенностью смотрит на него Ева. Люди тесно прижаты друг к другу. Все спрашивают: где же вода? где душ? Струйки белого дыма показываются под потолком. Дым опускается ниже. Хёсс чувствует удушье и металлический привкус во рту. Сгибается и надрывно кашляет Ева. Рахиль медленно опускается на пол. Ева успевает подхватить ее — и падает вместе с ней. Через двадцать минут все мертвы. Мертв и Хёсс. Однако он слышит, как гудят вентиляторы, вытягивая отравленный воздух, как открывается дверь и входят люди. У этой волосы хорошие, слышит Хёсс. Лязгают ножницы, срезая с головы Евы ее чудесные, темно-каштановые волосы.
— И сережки у нее.
— А, черт, не снимаются.
— Да ты рви так. Красивая девка, но ей все равно.
— Посмотри у этого… Может, золото есть.
Чьи-то руки открывают Хёссу рот.
— Ага. Один есть. Давай щипцы.
Зуб хрустит и ломается. Острая боль разрывает Хёссу голову.
— Короночка что надо.
— С ним все. Потащили.
Тело Хёсса, тела Евы и Рахили, тела других людей на лифте поднимают на второй этаж. Здесь жарко. В пяти печах пылает веселый хищный огонь. С тележки тело Хёсса сбрасывают в печь № 2. Пламя охватывает его. Чудовищная, непереносимая боль. Он беззвучно кричит. Кожа лопается, и лопается что-то внутри. Он горит.
Его пепел, смешанный с пеплом других сожженных людей, ночью в грузовике отвозят к Висле и с берега сбрасывают в ее воды. Все видят звезды. Тихо плывет пепел, доплывает до Балтийского моря и уходит в дальнее странствие к другим землями, другим людям — к другим мирам. Марк же опять видит очередь и снова видит в ней Хёсса. Теперь он стоит рядом с пожилой семейной парой из Греции и говорит, что всегда мечтал побывать в Афинах.
