Ахилла

Из книги «От крестин до похорон — один день» (2010 г.), из цикла «Епархиальные очерки».

Давно мечтал я побывать на родине моего друга в Пензенской области. Это лермонтовские места… Где когда-то, преисполненный странного чувства к Родине, любил смотреть он «на пляску с топаньем и свистом под говор пьяных мужичков».

Нет, мой друг родился не в Тарханах, но в тех же краях, где плясали и топали наверняка так же, со свистом, и где, быть может, проселочным путем скакал в телеге одержимый странною любовью поэт.

И вот выдался такой случай, нагрянули мы в деревню Валовай, откуда Василий в 76-м году уехал учиться в Москву, да так в ней и остался.

Старики живут одни. Четверо детей разлетелись по городам и весям, но, слава Богу, заботой не оставляют. То картошку помогут посадить, а осенью собрать, то на сенокос приедут всей оравой и, глядишь, за неделю управятся, если, конечно, погода; два стога выставят под самым домом. То внучат подбросят на праздники. А летом уж обязательно — полна изба детей.

Мы приехали 8 марта, зима, ядреная и неуступчивая, обжигала морозным солнцем — в эту ночь замерз в деревне человек. Расчищенная грейдером дорога утопала в высоких сугробах, за которыми ютились низкорослые домики.

У меня нет желания писать очерк о современной деревне. Но нет резона и похоронить в записной книжке то, что я там увидел и услышал. Почти не правя текста, я расположу свои впечатления — стоп-кадры разной величины, — как располагаются фотографии на стене деревенского дома.

Старики

Библиотекаршу Любу вызвали в район, предложили обойти свои деревни с предвыборной агитацией. Разумеется, за коммунистов. Люба ходит по домам с анкетой.

— Дядя Саш, ты будешь за Зюганова голосовать? Ты коммунистом был.

И ставит против дяди Сашиной фамилии галочку.

— Я — как начальство велит, — соглашается дядя Саша. — А там посмотрим… Они у меня всю семью выколотили, — говорит мне дядя Саша, — двух сестер убили, три брата на Севере сгинули.

* * *

— У коровы нюх хороший. Она сено очень любит, которое с ягодой. Я корову не буду продавать, — рассуждает Анна Степановна. — Пусть, когда меня понесут, тогда и ее поведут.

* * *

— Мясо продавать — одна обдуваловка. Повез на комбинат, сто двадцать километров. Дороги — сам знаешь какие, привез кожу да кости. За девятнадцать тыщ продал, а тут инфляция. А в этом году решил: лучше своим зарежу. Стал бычков забивать для себя. Лежу зимой и думаю: внучки мясо едят, суп хлебают.

* * *

Зачем вам три телевизора?

— У одного все частя выдраны, — отвечает Анна Степановна. — А этот, цветной, куплен на похороны. В сберкассе нынче деньги хранить опасно. Я пока в больнице лежала, он, — Анна Степановна показывает на мужа, — купил цветной телевизор, чтобы, если помрем, продать и нас похоронить. Мы в него и не смотрим. Он так новый и стоит. — И добавила удрученно: — Давление с меня в больнице сбивали, никак не сбили.

* * *

На два месяца задержали пенсию. Наконец выдали. А ночью к соседке пришли какие-то в масках: «Давай деньги!» — и горячим утюгом по рукам. Две полученные пенсии им отдала.

«Давай еще! Мы знаем, у тебя есть». Связали ее и ушли. Всю ночь веревки грызла, ей семьдесят лет, зубы крепкие.

* * *

В окне промелькнет то собака Бимка, то хоровод собак, то дровни с сидящей прямо, как на полотнах Венецианова, бабой, то кто-нибудь из соседей; из каждой жилой избы провожают пытливым взглядом: куда человек пошел — к Маньке, к Петру или на скотный двор?

— Кто-то поехал…

— Ленька. Возит опилки. У него кабанчик.

* * *

— Что же я никак не умру, я, наверное, двухсердцовая, — вздыхает бабушка Оля. — Голода все пережила… Горели, строилися, делилися, а там дети свои пошли. Весной, бывало, круг дубьёв обтает, травка, я сяду, раздумаюсь… Каша-то какая из лебеды хорошая… Листьев липы натолкем и пышек напекем. Жили, не умирали… Ходили с ведрами на спиртовой завод, там отбросы от картошек в отвале. Отберешь какие покрепче, хотя там один крахмал да черви. На заводе бунт был в тридцать первом году. Двух милиционеров живьем зарыли, вверх ногами.

* * *

У Славки слабоумного хобби: отрубать кошкам хвосты. Что с дурака возьмешь! В тюрьму не посадишь, а штраф ему платить нечем. Предупреждали, грозили — не отступает. У полдеревни кошки бесхвостые.

Когда крушили церковь, его мать, тетя Катя, забрала домой много икон.

— Славка, — говорит она, — все лики на иконах папиросками спалил. А была хорошая — Троица. На ней нарисовано, как Спаситель пришел к Аврааму в гости.

Авраам спрашивает Сарру: чем будем угощать? Сарра отвечает: у нас продуктов много — виноград, блюдо с мясом, чашка с вином.

* * *

Всем известно, что тетя Катя из-за веры отказалась от пенсии. Не желает ходить в должниках у князя мира сего. Но скрывает истинную причину. «Не могу детей обижать, — объясняет мне, приезжему человеку. — Одному дашь, другому нет. А их у меня семеро. Пусть мать кормят…»

Вошел Санька, мальчик лет 12. Вошел без стука, не здороваясь, сел на лавку. Анна Степановна дала ему конфету, он сунул за щеку, фантик бросил на пол. Посидел, поглазел минуту и так же беззвучно исчез.

— Его отец, тракторист, в прошлом году помер, лег под гусеницы.

— Пьяный?

— Трезвый, экспертизу делали. Учетчица его послала в соседнее село боронить, культивировать свеклу. Слышит, трактор тарахтит, а ни с места. Подошла, а он под гусеницей. Трактор на нем остановился, на тихом ходу был.Поговаривают, с женой повздорил, шестеро детей…

* * *

«У нас на месте гибели, по дорогам или в поле где, часовенки ставили — кресты с откосинами. „Упокойник Фрол“, „Упокойник Никитин“. Старинный обычай. Секретарь райкома увидел и приказал поснимать. Собрали — и в овраг. С тех пор не ставят».

* * *

Иконостас с бумажными иконами, обложенный фольгой, елочными игрушками, «дождиком». На окнах живые цветы в чугунках, в ночном горшке, в кастрюле. На чисто выбеленных стенах, как ордена, сияют семейные фотографии. В доме тепло и солнечно. Были бы потолки повыше, в углу могла бы произрастать пальма или лимонное дерево, как у председателя колхоза. Ему дом возводили из сосен, которые сажал еще немец Бетинг, до революции. Но у колхозников потолки низкие по причине экономии тепла, окошки без форточек. Лесов в этой местности мало. На строительство такого дома идет осинка, паз плотно не ложится, и поэтому стены изнутри штукатурят глиной. Природа сама определяет кубатуру и формы жилого помещения. Но при советской власти дело приходилось иметь не только с природой. Когда Гулины сгорели, осину на новый дом пришлось испрашивать аж у самого правительства. Местные власти не смели распоряжаться природными ресурсами, и погорельцы писали письмо Председателю Верховного Совета Ворошилову. Письмо дошло, лес был отпущен, правда, только на полдома. Вторую половину добирали горбылем и остатками от старого, сгоревшего. Как-то отстроились…

— Не без Божией помощи, — уточняет Анна Степановна. — Мы ведь с ним венчались в пятидесятом году. Я ему говорю: «Я без венца за тебя не пойду». — «А я партийный…» — «Ну, тогда иди домой». А ему денег было жалко. Он с войны припас пиджак себе купить. Но понял, что я не шучу. Поехали в Апрелевку венчаться. Февраль, метет, двадцать пять километров до церкви. Приехали, служба уже кончилась, но батюшка все равно повенчал. Мой говорит: «Я партийный». А тот ему: «Ну и хорошо, сынок, Бог в сердце». Обратно на поезд опоздали, добрались до полустанка в двенадцать ночи.

Стучимся в сторожку: пустите погреться. А нам стрелочница отвечает: «Не пущу». Но потом пустила. Погрелись и пошли в метель. Утром ведь на работу. Заплутали. А мне соседка дала шаль на венчание, чтоб покрасивше под венцом стоять. Забеспокоилась соседка, уже сутки нас нету, шаль ее пропадет. Побежала в правление, подняла всех на ноги, оттого-то и узнали, куда мы отправились. Выехали навстречу, едут, кричат, мы на их голоса вышли. А после на ячейке моего выгнали из рядов. Но в районе не пропустили. Не разрешили выгнать.

* * *

Брат с братом повздорили из-за хомута. Делили хозяйство.

«Мишк, я тебя убью!» — хлоп из ружья — и убил. И пошел домой, лег отдыхать. Жене сказывают: «Петька твово убил». Она принеслась домой, мужик мертвый. Бежит к Мишке, а он отдыхает. Она взяла пестель да по голове, два раза. «Ах, ты отдыхашь, мово убил!» И насмерть. Оправдали.

* * *

Первые годы коллективизации. Организовали коммуну. Объединили скот. Начали землю обрабатывать. А кушать надо… Принялись за скотину. Съели всех коров и баранов, и коммуна разошлась.

Тогда еще в селе церковь действовала. Бывало, дождя нет — идем к колодцу, или к роднику, или к речке и там молебствуем. А священник с нами не идет. У него барометр. Придет, когда увидит, что барометр бурю показывает.

Секретарь парторганизации говорит: «Вы все тут молебствуете, дождя просите. А мы нынче природой управляем. Хотите, завтра дождь будет?»

* * *

— Баптисты не нашей веры, нельзя нам с ними, грех. А это чего?

— Библия.

— Ты сам ее написал?

— Ну что вы…

— А говорили, ты писатель. А правда, что Христос еврей был?

* * *

Корова, купленная у хозяина, зарегистрирована. Но агент настаивает: страхуй опять. Михаил Иванович никак в толк не возьмет: корова одна и та же, она ж застрахована! «Сколько ж надо платить?» — «Восемьдесят тысяч». — «Это ж голый обман. За одну корову два раза плати. Вот как нас, православных, обманывают!»

* * *

— В Библии писано: Адама похоронили и посадили три зернышка — кедру, кипариса и еще какое-то, не помню. И на том месте выросли три дерева — крестом. И про иное писано у Зинки. У нее Библия есть. Она в рай попадет, она ее всю читает.

Мы на «родителей» собираемся, кто блинов, кто пышек, песку принесем. Чай кипятим, поминаем.

Нагрешили смолоду, а теперь хочим не то что в рай, а поближе куда-нибудь… Я попаду в рай, я терплю больше всех. А Нюшка — в ад, она скандальная.

Наш директор давал автобус в церковь на первой неделе поста. А нынче не дал, поломались.

* * *

— Она навзничь упала, юбка задралась — и весь грех наружу.

— Отчего же грех?..

— А потому, через это место мы все грешны.

* * *

Все вместе стоим перед иконами на утренней молитве. Василий вслух читает правило, сложив ладони лодочкой на груди. Анна Степановна останавливает: «Зачем ладони так складываешь? Это грех. Так католики складывают, а у нас, православных, руки по швам и крест широкий».

* * *

Утро перед отъездом. Василий перезаряжает фотоаппарат, чтобы сделать последние снимки. Мать нервничает:

— Хватит зрятиной заниматься, прямо казнь, остался час до отъезда.

Надо распихать по рюкзакам и сумкам деревенские гостинцы: сало, морковь, связки лука, тыквенные семечки. Часть овощей предназначена для сестры и брата.

— Он всю спину себе сломал, йим везет… Возьми шаболы назад, вон у меня сколько, — показывает Анна Степановна на платяной шкаф.

Шабола — любая вещь из материи. Половая тряпка — шабола, и кофта шерстяная импортная тоже шабола.

— Вась, отвези шоколадки-то детишкам, — просит Анна Степановна.

— Оставь себе.

— Да мне зачем? Укол когда сделать. За укол разве отдать…

Фото из упомянутой книги