Ахилла

Из книги «От крестин до похорон — один день» (2010 г.).

В августе 1976 года жена моя решила провести отпуск на Валдае. Кто-то из друзей дал адрес. Места дивные и молоко дешевое. В первом же письме из деревни Нелюшка Таня писала, что осталась бы здесь навсегда и что где-то в этих краях продается дом…

Кто не мечтал о сельском уединении, о собственном доме, да еще на берегу озера!.. Не пришла ли пора мечте осуществиться?

В те дни мне предстояла поездка в Таллин — за гонораром переведенной книги стихотворений эстонского поэта. В Таллин можно поехать через Валдай…

В январе я крестился и с прилежностью неофита каждый свой шаг считал обязанным обсудить с духовником. С чем и обратился к отцу Александру Меню, в храме, после службы. Батюшка с видом заговорщика сверкнул глазами, ушел в алтарь и вынес оттуда записку к… настоятелю валдайского храма отцу Арсению. И сказал: «Он монах, молодой, энергичный, может быть, в чем-то вам пригодится, а в чем-то и вы ему».

Поезд в Валдай приходит в семь утра. Найти дом священника было не трудно, и, не боясь разбудить хозяина (монах наверняка рано встает), я постучался. Тотчас услышал тяжелые быстрые шаги. Дверь открыл человек могучего сложения — румяные щеки, по-детски пухлые губы, яркая улыбка. Улыбнулся и я, увидев в сенях боксерскую грушу и две пары боксерских перчаток.

Далее начались чудеса, которые надо бы описать подробно. Отец Александр называл их авансом свыше, «подъемными» в самом начале пути новообращенного, которые он потом должен отработать.

Начать с того, что деревня, где продается дом, называется… «Новая». Неужели случайное совпадение?! Ведь и мой храм Сретенья Господня, в алтаре которого отец Александр написал записку, находится в подмосковном Пушкино, в деревне «Новая». Далее. Хозяйка просила за дом 450 рублей, ровно столько, сколько мне предстояло получить в Таллине. Если быть точным, то издательство «Ээсти Раамат» прислало договор на сумму 452 рубля.

Но — все по порядку… Хотя порядок нарушился из-за пропажи многих моих записных книжек. В начале 80-х, когда вокруг отца Александра Меня стали сгущаться тучи, мы, его прихожане, почистили свои закрома от самиздата и «лишних» бумаг. Я свои бумаги отвез на дачу к другу. Он спрятал их в подполе, в целлофановом мешке. Но после снежной зимы и бурного паводка вода просочилась в подпол. Кроме записных книжек погибли тогда и Евангелия, которые мы переправляли в тюрьмы. Тоненькие тетрадочки, отпечатанные мелким шрифтом на папиросной бумаге. Сложенная вчетверо, тетрадка помещалась в спичечном коробке.

* * *

Серое сентябрьское утро. На последней остановке автобус высадил меня — последнего пассажира. Забрал табунок молчаливых колхозниц и попылил в обратном направлении.

От колодца шла горбатенькая, малого росточка женщина. На коромыслице — два полные ведерка, поменьше обыкновенных. Полные — хорошая примета. Она и оказалась хозяйкой Евгенией Матвеевной Медуевой. Дом, который она продавала, достался ей и ее брату по наследству от умершей тетки. В нем хоть сейчас живи. Он стоит на холме, чуть в стороне от деревни, отдельным хутором. Далеко внизу расстилается пойма заросшей речушки, торфяные болота, а за ними лес, куда, рассекая пойму, бежит извилистая лента дороги.

С недавнего времени горожанам запретили продавать дома. Покупателей много. Но райисполком никому не оформляет договоров. Последним был полковник в отставке, приезжал на своей «Волге». Начальство. Разговаривал с Евгенией Матвеевной, как с подчиненной, свысока. В райисполкоме сразу предложил взятку.

Евгения Матвеевна поняла, что я не начальство, разговариваю на равных, и, кажется, прониклась ко мне доверием.

— Если вам тоже не оформят, то я сдам в аренду на десять лет. 12 копеек за 1 кв. метр площади. Примерно в год 30 рублей. Это вас устроит? Или могу написать завещание… Как пожелаете, выходы есть.

Меня устраивало все в этом древнерусском пейзаже, от которого я глаз не мог отвести.

— У нас все дачники живут неоформленные, пользуются землей, сажают огороды. Нужно осесть, к вам приглядятся, а если увидят, что дом обновили, да еще лекцию какую прочитаете, то уж наверняка завоюете авторитет… Словом, езжайте в город. Вон машина едет в Ящурово, довезет до асфальта. Не застынете в кузове? А на асфальте вас любая подберет.

Так и вышло. В городе я был уже в половине одиннадцатого. В райисполкоме — совещание. В сборе все районные председатели, партийное начальство.

В 12.00 пятиминутный перерыв. Я пробиваюсь к председателю, к его столу. И, глядя в глаза, выкладываю ему, что давно ищу возможность поселиться в деревне, что поэт, что смог бы в школе вести литературный кружок, что в Шуйском районе продается избушка… Показываю удостоверение и рекомендацию группкома московских литераторов, в котором я тогда состоял. Он почему-то улыбается, разглядывает мои документы и говорит:

— Ясно, жить у нас хотите… Но вот именно сегодня, сейчас, на этом собрании, мы еще раз напомнили председателям о строжайшем запрете на продажу домов. Галина Васильевна, подойдите-ка сюда, — приглашает он председателя Шуйского сельсовета. И, все так же улыбаясь, повторяет: — Так что строжайше запрещено. Но вы, кажется, человек нам полезный. С культурой на селе плоховато. Молодежь из деревни бежит. Лекции ей были бы полезны…

И, продолжая улыбаться, передает мое письмо Галине Васильевне.

Та прочитала, испуганно глядит на меня, на него:

— Так ведь только что предупреждали, что нельзя…

— Но мы должны делать исключения, это на нашей совести. Человек нужный. Возьмите его заявление и оформите, как полагается.

На следующий день мы приехали к Галине Васильевне в сельсовет с хозяйкой.

— Вам надо найти Молофеева, зампредседателя совхоза. Если он выделит сотку под дом, то я не возражаю, — буркнула она враждебно.

Хозяйка моя сникла. «Ну вот, я-то думала, вам председатель все разрешил… Молофеев упертый бывает, как забор. На него как найдет. Не даст, хоть лоб расшиби».

У калитки остановился «козелок» с его номером. Когда я подошел к машине, человек, сидевший за рулем, отвернулся.

— Простите, вы не Молофеев?

— Ну.

— Здравствуйте, надо бы объясниться.

— Залезайте в машину, объяснимся.

Горожанин, поселившийся в деревне, имеет право владеть только той землей, которая у него под домом, то есть одной соткой. На эту сотку и должен Молофеев выписать документ. О согласии председателя райисполкома Галина Васильевна ему, конечно же, доложила.

— А что ж вам Прокопьев записку не дал, мол, разрешаю? А потом он мне шею намылит.

— Ну, думаю, не намылит. Он же не откажется от своих слов.

На самом деле здесь, как и везде, работает телефонное право. Приказы приватного характера передаются только по телефону, чтобы в случае чего никаких следов. Забегая вперед, скажу, что именно так и вышло. Когда у меня два года спустя, через суд, отбирали дом, то заместителю председателя вкатили-таки выговор.

Молофеев пишет на листочке разрешение. Хозяйка толкает меня в бок: «Идите в магазин, берите две „Экстры“ и еды какой-нибудь».

Я взял три «Экстры» и, присев в уголочке, стал ожидать окончания сессии — собрания депутатов местного совета. Среди прочего обсуждали вчерашний случай под «Ужином». Охотники выследили медведя. Он сидел в овсах и, раненый, сиганул в болото. Вытаскивали мишку из болота трактором.

«А у него между лапами вот такая осина обхвачена», — констатировала, выпучив глаза, молодая депутатка.

Кончилась сессия, настукали на машинке два договора — один мне, другой Евгении Матвеевне. «Ну, теперь, девочки, — говорит она, — разрешите с вами познакомиться, пригласить вас в ту комнату. Все равно обед…»

На столе, покрытом красным сукном, Евгения Матвеевна постелила газету, разложила пирожки с морковью, нарезала колбасу кружками, я открыл сардины и две бутылки водки. Третью положил в ящик стола зампредседателя, который «где-то задерживался».

Все последние дни я просил Бога о помощи. С неизменной приставкой — если будет на то Твоя воля. Я обращался к Нему:

«Помоги мне свить гнездо в самой гуще России, в первозданной ее красоте и дремучести. Я хотел бы родить здесь детей, обучать их в местной школе и, может быть, учительствовать. Помоги обрести дом, если он мне нужен. А нужен ли он мне, Тебе виднее».

Та загадочная быстрота свершившегося, те едва ли не мистические совпадения заронили в меня надежду, что Господь участвует в моей жизни…. А значит, и от меня ожидает помощи… В тот же день я сел на псковский автобус, чтобы поскорее добраться до Таллина и вернуться с деньгами в «Новую». Как бы хозяйка не подумала чего плохого, я ведь уехал, не оставив ей даже задатка.

1977

Май. Третий день в деревне. Много ремонтных мелких дел. А предстоят крупные. Дом чуть припал на правый бок. Дом всегда садится в гору, откуда по весне в него ударяют талые воды. Два венца надо менять. Старики Графовы, последние хозяева, уже на это были неспособны. Кое-как обшили горбылем, что избе прибавило жизни, а им тепла. Сухое бревно под обшивкой, постучать по нему, звенит, как струна.

Первое — залатать крышу, пока нет дождей. Набрал у мужиков старой дранки, подбил залобок и на скатах, чтобы в комнату не текло, в сенях поставлю тазы, а капитальный ремонт крыши — на потом, когда куплю рубероид. На него, говорят, надо записываться в очередь и ждать год.

Евгения Матвеевна разрешила мне у себя в огороде раскопать три грядки под огурцы, морковку, укроп, петрушку-сельдерюшку, под свеклу. Посадил бы и больше, но — постеснялся занимать чужую землю.

Однако пора приниматься за туалет. Необходимость этого заведения по мере повышения температуры дает о себе знать… В русских деревнях туалет помещается в хлеву в виде помоста, там же, где содержится и скотина. Из сеней — дверь на помост; хлев и дом под одной крышей. Бывшие хозяева, наверное, давно уже не держали корову и окаменевшие отходы их жизнедеятельности проступают сквозь гнилую солому.

В деревне за чисткой уборных многие обращаются к цыганке. Пошел и я.

— Ребятишки, где здесь Марья Петровна живет?

Ребятишки молчат, таращат глазенки.

— Цыганка.

— А, цыганка! — и побежали за огороды. — Вона! — показывают на развалюху, заросшую густым бурьяном.

Трудно поверить, что здесь кто-то живет. Домишко, похожий на дохлую лошадь, которую уже наполовину растащили собаки и вороны.

В дверях женщина. Черное лицо, на голове грязный тряпичный стог, вроде чалмы. Не поздоровавшись, не дав мне слова сказать, затараторила:

— Я головой больной, дочки нет…

— Да я не к дочке, я к вам, мне уборную почистить…

— Я головой больной, головой больной, — закрыла передо мной дверь и оттуда кричит: — у меня уборной нет, на огороде уборной.

Наверное, подумала, что я завернул к ней по нужде.

— Да, нет, — кричу ей, — мне почистить надо, как Медуевым. Вы недавно им чистили.

— Чистила Медуевым, чистила Медуевым, — затараторила и ушла в избу.

Сосед мой про нее рассказывает:

«Поселилась в деревне с двумя детьми еще с довоенных времен. Молодая. Тут же к ней повадились ребятишки — подростки. И настругали еще одного. Потом Ванька Оглоблин перед самой армией сделал ей парня. А потом уже, лет двадцать пять назад, дед, шатун семидесятилетний, с ней сошелся. И от него дочку принесла.

Старшая дочь живет в Ленинграде, сюда приезжает в свой дом, отдельный от материнского. Старший сын по тюрьмам скитается. Выйдет, украдет где-нибудь, его опять спрячут. Второй сын из армии сбежал, за ним приехали из части, судили, дали срок. Отсидел, отслужил, вернулся и тоже приворовывает. А что здесь украдешь? Все на виду, да и нечего. Кто украл? Да Ванька Барма, кто же! Он и уехал из деревни, где-то на стороне промышляет».

20 мая

Целый день мастерил теремок, так я назвал туалетный домик. На картинке, которую нарисовал, он таким и выглядит — сказочным и нарядным. Славно стучать топориком на пригорке, на солнышке, на вольной воле. Связал из подтоварника раму, основание. Вечером подправил лестницу на крыльце, заменил ступеньку. Ласточка щебечет, думает, что я ее гнездо разрушить явился. Напрасно опасается. Я ведь свое строю.

Не верится, что мне такое подарено, что будем здесь жить… Господи, зачем-то ты привел меня сюда, укрепи же здесь мою веру, обогати творчество, чтобы я стихами своими славил Тебя. Помоги быть Твоим, с Тобой, в Тебе. Чтобы наше уединение переполнялось Твоим присутствием. Радость моя тихая, благодарная…

Сумерки. Месяц рогатый над зубчатым темным бором, топится печь, и на коленях у меня котенок — мурлыка и ласкун. То и дело тяпает лапкой по авторучке, движущейся перед его носом. Ходит по пятам, боюсь на него наступить. Я на кухню, и он за мной, я на колени перед иконой, и он тут.

В иные дни очень хорошо слышны «голоса»: и «Свобода», и «Немецкая волна», и «Голос Америки». Я включаю за ужином старенькую труженицу «Спидолу», а выключу — свой голос подает дергач на болоте, и совсем рядом звякает ботало. И небо — широченное, бескрайнее, родное. На Западе затеплил бледную лампаду Волопас. Уже близки белые ночи, и Арктур мерцает слабеньким огоньком.

22 мая

Коля Белонин спрашивает у соседки:

— У тебя не осталось рассады? Мороз нынешней ночью был здоров, все огурцы съел. — А мне поясняет: — Раньше сажали на Троицу. А мы торопимся. Раньше погоды лучше были. За зимой лето шло. А нынче не сходится.

Электрики, что поменяли мне проводку в доме, на столб без бутылки не залезают. По стакану бормотухи и — вверх! Шутят: «А без стакана упадешь».

Пришлось ехать в город за счетчиком. Заодно купил умывальник, замазку, эмалированный таз, колун, гвозди, пробку-автомат, конверты «авиа». Зашел к электрику, он с утра пьян, хотя на столб не лазил. Дочка, лет пяти, выговаривает отцу: «И чего ходишь тут, шкрябаешь! А ну!» Жена: «Пьянь проклятая, грабитель». Он, равнодушно: «Молчи, сука, вот молоток-то».

Дождь, похолодало. Вокруг в городе телогрейки, черные вельветовые жакеты, прохаря, навозные кучи на тротуаре. Мужик тащит полную авоську бутылок ликера. А хорошо! В самый кочан я попал, в самую что ни на есть кочерыжину. В автобусе тепло, все пассажиры грызут семечки, шелуха шуршит под ногами.

27 мая

Я привез сюда книгу подстрочников татарского поэта, за которую уже получил аванс. Но, чтобы сдать ее к 1 сентября, как указано в договоре, в день я должен переводить не менее 40 строк. А будут наверняка и «пустые» дни. Надо торопиться. Но ведь и без туалета нельзя… В липецких селах, правда, обходятся. Бывал я там в фольклорных экспедициях. Прямо за домом, без всяких тебе помостов и теремков. А вокруг степь, и каждый дом виден как на ладони. Увы, проблема национального значения, если Сергей Есенин, рязанский мужик, в сердцах однажды выпалил: «Потому что хочу в уборную, / А уборных в России нет». Словом, скорей, скорей возводить очистительную хоромину.

В выгребную яму вместо опалубки опустил большую бочку, что стояла у меня во дворе. Когда-то в ней квасили капусту. Дубовой опалубке сносу не будет. Аккуратно залил цементом. Материал под рукой — чистейший песок с мелким и крупным гравием из ямы. И ведра два камней, отмытых дождями, насобирал под горой.

Одному справляться, конечно, трудно. Но всякий раз, когда надо подержать планку, чтобы отойти и взглянуть: ровно ли? вспоминаю великого американца Генри Торо, о котором хотел бы сказать: своего учителя. Ему-то, когда строил свое жилье на берегу Уолдена, некому было помочь, некому было «подержать планку».

Ничего, приспособился. Сергей Волов, к которому я как-то обратился за советом, меня обнадежил: «Ты, Саш, начинай, а дело само покажет». И действительно, показывало. С отвесом да ватерпасом можно воздвигнуть без помощников и пирамиду Хеопса.

Соседнее село почти примыкает к нашей деревне. Раньше оно называлось Новотроицкое. А сейчас Новотроицы. Усеченное бессмысленное словообразование. Троица — единственное число. Но выговаривать «Новотроицкое» труднее, чем «Новотроицы». Артикуляция корректирует грамматику в сторону облегченного произношения.

Троица — престольный праздник. Гулянье было великое.

«Народу столько, — рассказывает соседка, — что дождиком всех не замочишь. Без одного-двух убитых не обходилось. Дрались Новая с Новотроицким, Торки с Выползовым». Она перечисляла окружные деревни, участвовавшие в баталиях, и вдруг одна — Христовка. Произнесла с ударением на первом слоге. Я встрепенулся: «Христовка производное от Христа». — «А кто знат…» — откликнулась она безразлично.

Дожди сегодня набегали, как кочевники. То и дело загоняли меня в избу. Я сразу — на потолок: не течет ли?.. В одном месте поставил таз, капля бухает в него, как в бубен.

Помоги мне, Господи, закончить перевод к осени и начать свое…

Потешный котенок. Забирается по мне, как по дереву, мурлычет на плече, покусывает ухо. Требует внимания, а не получая такового, сердится и — вопит.

Мне сегодня понадобилось узнать длину боковой балки на крыше теремка. Чтобы не выверять на глазок, я решил высчитать. И вот забыл, чему равна гипотенуза в равнобедренном треугольнике. Память подсказывала: квадрат гипотенузы равен сумме квадратов двух катетов. Но я решил уточнить и отправился искать кого-нибудь из учеников. Где там! Комично выглядело, как один митрофан, то есть я, спрашивает другого митрофана, деревенского парня, о простейшей теореме. Второй митрофан таращит глаза и отвечает что-нибудь вроде «не проходили» или «забыл».

— Юр, не знаешь, как измерить гипотенузу в равнобедренном треугольнике? — спросил я молодого человека, приехавшего из Ленинграда.

— Юра таблицу умножения-то забыл, — пошутил Юра.

Не знала и учительница, преподающая в начальной школе. Тогда я сделал расчет на чертеже, и балочки получились безупречно пропорциональные.

29 мая

Троица. Праздник. На деревне тишина — ни пьяного голоса, ни трезвого… Да и не знает никто о празднике. На завалинке сидит баба Дуня, в стеганом бушлате, укутанная по-зимнему пуховым платком.

— С праздником, баба Дунь!

— А какой нынче праздник, все на работе?

— Троица.

— Царица Небесная, — крестится, — церквы нет, колокола не звонят, откуда нам знать…

Я тоже не поехал в город, нарезал березовых веточек, отнес и бабе Дуне. Полянка в лесу, что видна с моего крыльца, оказалась недавней вырубкой. Вся белая от цветущей земляники.

Сейчас полночь. Сеет теплый дождичек, скрипит коростель. У Линника в стихах коростель заводит часы. Далеко-далеко поет соловей. А в конюшне, что под горой, гулко по бревенчатому полу переступают лошади. Забыли, наверное, их выпустить на ночь.

30 мая

Малиновый дымный закат. Яркая свежая зелень кустов и густой травы напоена майскими теплыми дождиками. Вечером от земли парит. Когда я шел мимо болота, с торфяника поднялась птица, белогрудая… Это она свистит так пронзительно по вечерам? Или не она? Сегодня я разглядел ее получше: хвост наполовину белый, на голове хохолок — чибис. Кричит пронзительно и тоскливо. Зов одиночества. Аборигенам, однако, он не кажется таковым, судя по тому, как они ее величают, а именно: пиздрик. «Пищит, потому что», — пояснил Сергей Матвеевич.

2 июня

— Не спит хозяин? — спрашиваю у Тони. Я заходил к ним на днях за старой дранкой. Анатолий тоже возился с крышей.

Хозяин сидит лохматый, сосредоточенный, согнувшись на лавке, как на допросе у следователя.

— Ты красивый теремок сделал, — говорит он. — А я отстал. Лобок покрыл, а двор так и брошен.

— С этой пьянкой все бросишь, — встряла жена.

Эти знали про Троицу и три дня вкушали, как говорится, по Божьему благословению.

— Как же, надо, — говорю я сочувственно, — Троица, большой праздник.

— Я знаю, березка, — соглашается хозяин.

— С этого дня Христианская Церковь на земле стала существовать.

— Ага.

— Святой дух сошел на апостолов. Две тыщи лет тому назад…

— Во, культурный человек, все знает, все расскажет.

На теремок мой ходит смотреть вся деревня. Приходила и цыганка.

— Мужик, а, мужик, — кричит с улицы, — продай мне теремок!

— Зачем он тебе? Жить в нем не будешь.

— Все равно продай.

Продолжение следует

Фото автора