Ахилла

Из книги «От крестин до похорон — один день» (2010 г.).

10 июля

Как выдерживает Таня! Уже давно домохозяйка, и прачка, и штопальщица. Читает ночами. Пьет кофе, чтобы не заснуть. Спать некогда. Днем дети, хозяйство, на себя остается лишь ночное время.

Танюшка, жена моя, вымыла окно. Славная, желанная, верная давно.

Будто стекла вынула, на подъем легка. В избу небо хлынуло, вплыли облака.

Заглянула рощица, прячась в стороне. Уж закат полощется, плавится в окне.

К вечеру умаялась. Ах, метнула взгляд — птица вдруг ударилась с лету о закат.

Примагнитил бедную отраженный свет. Наводить столь вредную чистоту не след…

Деток убаюкала. Открестила их от чудного пугала и от взглядов злых.

Не дай Бог накликаю… Села у стола с неразлучной Книгою.

Благо ночь — светла.

Вот мой день: встаю в 7. Молитва, бег, купание с Настей в озере. В 11 за столом — переводы, и до 6-7 вечера с перерывом на обед.

Иногда стучится Настя: «Пап, можно к тебе на минуточку?..» Садится ко мне на колени и начинает выводить каракули в моей тетради. До 8 хозяйственные дела: дрова, ремонт, огород. В 8 едем с Настей за молоком. И только в 10, а то и позже, чтение сказок и Евангелия.

12 июля

Сегодня престольный празднику «Петра и Павла». После службы обегал продуктовые магазины в городе и, купив кое-какой продукт (пшено, подсолнечное масло, сливочного нет), заглянул к отцу Арсению. Дверь открыта. Наверное, гости; после службы — за праздничный стол. Но нет. Стол завален книгами, бельем, на полу чемоданы, сумки с продуктами, мешки и коробки с книгами.

Отец Арсений возбужден, пытается улыбкой снять негодование, пробивающееся в сбивчивой речи. Я, наконец, понимаю, что его внезапно переводят на другой приход. Во вторник, во время службы пришла телеграмма: «Вам надлежит… переводитесь в Новгород… епископ Антоний».

Неделю назад епископ приезжал в Валдай, отслужил обедню, присел к столу, «ничего не пригубил», покосился на книги — в большинстве западные издания — и на приглашение настоятеля снова и подольше погостить, ответил: «Нет, уж теперь ты ко мне приедешь». Ни слова о переводе. Посоветовать что-нибудь, обсудить… Обсудить… Зачем обсуждать?! «Властью, данной мне от Бога, повелеваю».

Приход написал воззвание к епископу, собирали подписи, старушечьи каракули и кресты. Подписались и молодые, их в приходе человек пятнадцать. Многовато для сельского прихода. Достаточный повод, чтобы заменить священника. И конечно, что выяснилось позже, сработали доносы. Все больше и больше в приходской жизни участвовала молодежь, которая ходила к священнику домой, как в избу-читальню.

Я помог ему связывать книги. За толстым томом католической энциклопедии обнаружился усохший трупик мыши.

«Зачиталась, бедняжка», — пошутил отец Арсений, подцепил ее двумя пальцами и выбросил в форточку.

Городской пляж. Обрывки газет, огрызки, окурки, шелуха от семечек, яичная скорлупа. Урна, вмурованная в бетон, завалена мусором. Единственные уборщики — голуби и воробьи, и еще полуслепой старик, что собирает бутылки, ощупывая пальцами горлышко: со щербинками не берут.

19 августа

В доме отца Арсения поселился новый священник, тоже монах. Переночевав, решил, что дом тесен и неудобен. Пошел глядеть тот, в котором живет дьякон с семьей. Поглядел, подумал и распорядился: дьякона в свой, а этот займет сам.

Дом дьякона стоит на шумной улице, от грузового транспорта позвякивают стекла. Вокруг стройка. Окна нельзя открыть ни зимой, ни летом. Зато, и это главное, ближе к центру, к рынку.

Плохие вести из Новгорода. Оттуда только что вернулась Лида, навещала отца Арсения, своего духовника. Здесь она работает в ресторане, отца Арсения подкармливала за небольшую плату, носила обеды.

Как только батюшка обосновался на новом месте, расставил книги, к нему нагрянули с обыском и все зарубежные издания отобрали. Сложили аккуратно в одиннадцать брезентовых мешков и увезли. А вот что случилось позже, зимой.

О. Арсений — редкостный книгочей. Емкая память удерживала многое из того, что стояло на полках. Знал языки. Великим постом, в начале своего служения, выучил польский и выписывал с десяток католических газет.

Книги в Москве он покупал у барыги, известного в книжном мире. Барыга жил в районе Комсомольской площади, в четырехкомнатной квартире, набитой книгами, как Лавка писателей на Кузнецком. Однажды и я там побывал. Все деньги священник-монах тратил на книги, зарубежные издания стоили дорого.

Библиотека о. Арсения обмелела, и он с этим смириться не мог. В первый же приезд в Москву он зашел к Славе, так звали спекулянта; ни отчества, ни фамилии своей Слава не называл. Отобрал несколько книг, потом раскрыл номер «Граней» с бердяевской статьей, которую, изъятую при обыске, не дочитал. И увидел на полях свои пометки… Не потрудились доблестные органы хотя бы просмотреть очередную партию товара, пускаемого в оборот. Ничего не говоря, он поставил журнал на полку и простился со Славой — навсегда.

Храм, в который перевели о. Арсения, — единственный в Новгороде при двухсотпятидесятитысячном населении. Кроме о. Арсения, служат еще четыре священника. По воскресеньям и праздникам — четыре литургии. Отлучиться на день-два, как это было в Валдае, — невозможно. Молебны, каноны, требы. Литургия теряется в них, как скорлупка в волнах океана. Теряется и о. Арсений, когда прихожанка, женщина лет сорока, спрашивает: «Что делать, батюшка? Муж удавился, сын помер от вина, и все в одной комнате, в которой живем. Люди советуют пол вымыть святой водой, чтоб нечистого отвадить, а то ведь и внука заберет».

Другая прихожанка, помоложе, подошла за очистительной молитвой. Раньше роженица не должна была приходить в храм на богослужение до определенного срока, пока, по народному поверью, после родов не очистится ее организм. Сейчас это правило почти отпало, поскольку люди и так редко приходят в церковь. Но название правила осталось. И теперь женщины думают, что эта молитва очищает от греха убийства собственного ребенка. Сделать аборт и прийти к батюшке за очистительной молитвой…

О. Арсений стал ей говорить о возможности уберечься от деторождения посредством наблюдения за собой, за своим менструальным циклом. В определенные дни, до и после него, сближаться с мужем совершенно безопасно в смысле зачатия. Женщина вытаращила глаза на монаха, осведомленного в столь интимных вопросах… А еще монах, наверное, подумала она.

Второй священник, отец Агафангел, тоже монах, махнул четвертинку коньяка в алтаре на вечерней службе и вышел к старухам проповедовать. Тема проповеди — славянофилы и западники. Особенно энергично он развивал мысль о вреде последних для нашего отечества.

Тот же Агафангел в беспредельной благодарности бухнулся в ноги о. Арсению, когда он вручил ему 150 рублей и попросил отслужить 10 литий по усопшим. И объяснил: литовские ксендзы завалены работой, не успевают выполнить все требы. Обращаются за помощью к о. Арсению, которому доверяют. А у него сейчас цейтнот.

— Да я и за 80 вечно поминать буду, — затрепетал о. Агафангел, и выразил неопределенное желание перейти в католичество.

Он много крестит на дому. Выгодная статья дохода. «На судачка, на налимчика — надо бы заработать».

Миша Давыдов распахал мне целину под картошку. Земля бедная, бурая, вспоротая тракторным плугом. Весь день собирал каменья ведрами. И высыпал на дорогу. Теперь скорей бы разборонить, разгладить ее угрюмые морщины. С чем и обратился сегодня к тому же Мише. Он их быстренько разгладил на своем «Белорусе». За что я заплатил ему три рубля и выставил бутылку водки. Тень порядочности заколебалась на Мишином лице. «Много, Александр Иваныч, бутылку давайте вместе, или половину отлейте».

1983

Июнь

Баба Феня сгорела в тот год, когда я поселился в деревне. И до того слабая умом, она совсем потерялась от свалившегося несчастья, ум ее совсем помутнел. Колхоз отдал ей чей-то брошенный дом, и она жила тихо в развалюхе напротив магазина. Крыльцо скособочено, дырявая крыша, два окна без стекол забиты тряпками. Начальство решило бабке Фене помочь, покрыть крышу. Выписали десять рулонов рубероида. Мужики, что взялись крыть, пять рулонов пропили, остальных хватило только на половину крыши — залобок со щербинами в старой дранке зиял у всех на виду.

Придет, бывало, баба Феня в магазин, когда хлеб привезут — народу много, — и стоит рядом с весами. Кто ей пряник подаст, кто два, кто конфетину, а кто и копеечку. Она не просит, просто стоит.

Однажды вывалила на латунную чашку весов мелочь:

«Свесь мне, Зин, двести граммов маргарина», — прошептала беззубым ртом.

Многие ее жалели. Приносили и картошку, и тряпицу какую, и старую обувь. Только все, что приносили, отбирал Павля, ее сосед. Она безответная, да и не понимает, что к чему. И пенсию, 27 рублей, тоже выманивал Павля. Работал кормачом на ферме, неделю после получки пьет, закрывшись в доме, — никого не пускает и сам не выходит. А коровы не люди, неделю без корма не продержатся. Выгнали Павлю с работы. Он сунулся к соседке. А бабу Феню как раз отвезли в больницу, где она за два дня отъелась, отдохнула и прояснилась душой. Да вдруг померла.

И хоть она была непонятлива и беззащитна, но выпотрошить себя до конца не дала; какие-то деньги удерживала на сберкнижке, себе на похороны. Парторг Куприна, дальняя ее родственница, про деньги знала, и знала, что сберкнижку она взяла с собой. В тот же день прилетела в больницу с требованием отдать ей сберкнижку, на которой должны быть 630 рублей. «Я на триста рублей ее похороню, а триста отдам в фонд Мира», — пообещала парторг врачам.

Но объявились и поближе родственники. Сберкнижка досталась им. Тогда Куприна предъявила счет на 100 рублей, которые она якобы истратила на перевоз бабы Фени в больницу (автобус до Валдая стоит 45 копеек). Родственники воспротивились, но парторг пригрозила судом и свидетелями, в числе которых назвала соседа Павлю Карташова. И получив сто рублей, от соседа отделалась бутылкой красного.

13 июля

Из Москвы телеграмма: «Срочно позвони. Мама». Позвонить можно только из города завтра. Сегодняшний автобус уже ушел.

Оказывается, у нас в квартире подтекает канализационная труба в туалете. Вода просачивается в нижний этаж. Участковый, начальник ЖЭКа, слесари, свидетельница соседка Надя вошли в квартиру, выворотив дверной замок. Перекрыли воду, составили акт, забили дверь и опечатали. Я позвонил своему другу Андрею Еремину, попросил, чтобы он заколотил дверь поосновательней. И все же беспокойство не оставило нас… Из писем мы знали, что в Москве у нескольких наших прихожан были обыски. КГБ, или Георгий Борисович, как мы ласково называли Госбезопасность, всерьез взялся за Новую деревню, отца Александра вызывали на допрос. Гебешники давно следили за нашей квартирой, зная про молитвенные собрания. Соседка Надя работала на них, о чем мы догадывались. Как только у нас собирались люди, она являлась с какой-нибудь просьбой: то у нее телефон не работает, нельзя ли позвонить, то за спичками, то за чаем…

Когда осенью мы вернулись из деревни, я открутил вентиль в туалете и с удивлением обнаружил, что вода ниоткуда не сочится. Одинокая старушка, жившая под нами, ничего толком мне не объяснила. «Заливало ли вас летом сверху»? — спросил я ее.

«Кто знает, дождей много было, вишь лето какое мокрое».

Теперь я уже не сомневался, что приходили они. Соседка же и подтвердила: «Слесари не из нашего ЖЭКа». Сказала она, что прошлись и по комнатам. Зачем же по комнатам, если текло в туалете? «А не знаю», — ответила она безучастно.

Значит, поставили жучки-прослушки. Но вряд ли их обнаружишь. Тщательное мое обследование результатов не дало.

15 июля

Семен Пустов не слезает с лошади. Бедное животное работает в основном на него. Вот уж вторую неделю он возит сено, запрягая лошадь в сани. Из болота на телеге не вывезешь. А перезапрячь на дороге и переложить воз на телегу, чтобы облегчить лошадиную участь, до этого у Пустова мозги не доходят. Да и не враг он себе — делать двойную работу. Он конюх, и лошади — две на четыре деревни — в его полном командовании. Никто не учитывает, сколько часов в день он использует рабочую скотину, которая стоит три рубля в час. Должна бы Любка-бригадир, но Любка поставлена на это место Манькой Пустовой, бывшей бригадиршей, и должна быть благодарной ей по гроб жизни.

Лошадям достается… Весной и осенью огороды, а в мае и июне проходят картошку. В нашей деревне 24 хозяина, в Новотроицком не меньше, в Ужине 9, в Бойневе 21. А в июле и августе сено. Но на сено мало кто берет лошадь. Обходятся обычно левыми тракторными услугами.

Конюшня больше похожа на шалаш с разодранной крышей. Ее просто нет на той половине, где стоят лошади. А на другой, где лежит инвентарь, крыша сквозит, как бредень.

18 июля

Полночь. Читаю на своей половине. За окном первые темные сумерки. Уже совсем темные. Проклюнулись в редеющих облаках первые звезды — Вега, Капелла, на Востоке бледные крапинки Пегаса. Весь день шел тихий дождь, то стихая, то набирая силу. Сейчас смолк, и, кроме перелистываемой страницы, — никаких звуков. Таня тоже читает в избе. Тишина.

Вдруг еле слышное вкрадчивое поскребывание — из угла, под которым гнездится ежовое семейство. Нет, ежик бы громко карябал и фыркал. Мышка, наверное. Дожди затопляют норы, и мыши переселяются в сухие подвалы. Поскребывание не прекращается, как будто становится ближе. И вот из-за обивочной вагонки деловито и безбоязненно выползает огромный жучище. Огляделся, зажмурился, наверное, от яркого света лампы и не торопясь пополз вниз.

Рацион наш упростился до минимума. Картошка — вареная или жареная, и хлеб с вареньем, которое иногда подбрасывал нам о. Арсений. А ему — сердобольные прихожанки.

26 июля

Говорят, за «Точкой» много малины… Настьку — на раму и на велосипеде — туда. «Точка» — это военная часть, обслуживающая ракетную установку. У дороги каменная будка с четырьмя на все четыре стороны окошками. В будке часовой. Вглубь леса уходит забор: три ряда колючей проволоки. На Валдайской возвышенности таких точек много, судя по тому, что ближайшая за «Длинными бородами» километрах в тридцати.

От будки до вырубок еще километр. Я оставил велосипед под елкой, прикрыл ветками, посадил Настю на плечи, и — пошагали. Жара сегодня +39 на солнце, атакуют слепни, чуя запах пота, под ногами искромсанная шинами колея, на велосипеде не проехать. Кое-где выступает старая замшелая гать. По сторонам дороги в девственном лесу свалены кубы бетона, металлические трапеции, рамы — железный и чугунный лом. Гигантская платформа какого-то транспорта. Такой циклопический мусор оставляет после себя война на полях сражений. Лес заглатывает эти уродливые инородные тела, кустарник и высокая трава, похожая на глубоководные водоросли, опутывают их.

Слепни врезаются в тело, как жужжащая шрапнель, Настька отбивается от них одной рукой, а другой бросает ягоды в корзинку, что висит у нее на животике. Набрали корзинку и бегом, бегом из жужжащего пекла.

29 июля

В прошлый приезд в город я купил в магазине три десятка яиц. Таня радовалась недолго: оказалось — почти все тухлые. Я решил нанести визит райпомовскому начальству. Звоню, как только сошел с автобуса.

— Дмитрий Иванович, я такой-то, из Москвы. Хочу зайти к вам сейчас. Застану?

— Смотря сколько будете идти.

— Минут десять.

— Застанете.

Большая приемная, секретарша с немыслимой прической времен Екатерины Великой. «Куда прешь?!» — было отпечатано на выражении ее лица, когда я без спроса постучался в дверь к директору.

Стол буквой Т с графином. В кресле начальство, напротив, за графином, еле виден мужичонка, проситель, наверное. Протягиваю членский билет Союза писателей.

— Я работаю в газете «Правда», — решил я припугнуть начальника райпо.

— Так-так, — обратился в слух Дмитрий Иванович, а товарищ за графином выпрямился.

— Наша газета ежедневно получает более 500 писем с жалобами на торговую сеть. И вот недавно я непосредственно столкнулся с тем, на что жалуются наши читатели. 12 июля я купил 30 штук яиц в павильоне напротив автостанции. Продавец Соколова. 24 яйца оказались тухлыми.

Дмитрий Иванович круглыми глазами посмотрел на мужика, сидящего за графином.

— Да, действительно, имел место тухлый товар, — прошелестело за графином.

— А почему нет рекламаций? — рявкнул в ту сторону Дмитрий Иванович и снял телефонную трубку.

— Марья Васильевна, яйца на складе есть? Когда получены? Сейчас к вам приедет Саранюк, выдайте ему 24 яйца по безналичному.

Сидевший за графином оказался заместителем директора. На его машине и отправились. По пути завернули к продавцу Соколовой.

— Сейчас этому товарищу выдадут на базе 24 яйца, а вы составьте акт на актирование, — вяло приказал Соколовой Саранюк.

— Почему я? — набычилась женщина.

— У вас были куплены тухлые яйца.

— Пусть принесет скорлупу! Что я покажу ревизору? Почему вы без скорлупы приехали?

— А действительно, где скорлупа, — оживился Саранюк, — где доказательства, что вы яйца не съели?

— Так меня бы в автобус не пустили с такой поклажей. Я бы всех уморил.

— У нас народ привычный, не такое нюхают.

Пришлось снова звонить в райпо. Передал Саранюку трубку, тот коротко ответил «есть», и мы поехали дальше.

У ворот базы ждал и чуть ли не под колеса бросился человек.

— Андрей Андреич, я два часа прошу завхоза дать машину под лук, а она отвечает: некогда. Разве так работают! Нет, так работать нельзя… Нельзя так работать, — причитает пожилой человек, мокрый от жары и скорби.

Кучка женщин в бюстгальтерах и голубых трико плещутся, как голуби в луже, под колонкой. Завхозиха среди них. Неохотно отделилась от лужи, когда подошел Саранюк.

— Вот корреспондент из «Правды», выдайте ему 24 яйца.

О рыдающем снабженце ни слова, как будто это был призрак.

Все же я поинтересовался судьбой страдальца.

— Нет машин, — последовал ответ.

Утром привезли 170 ящиков помидоров. После того как их перебрали, осталось 100 ящиков. Но и эти сгниют, потому что развозить не на чем.

Я не отступаю, жалю вопросами, как настоящий корреспондент.

Саранюк вяло отбивается.

— Все машины списаны, отслужили свой век. Осталась одна, и та на капремонте. Послали за лошадью в совхоз. Да ведь и лошадей мало. Обещали прислать две телеги. Вот они и идут своим ходом из Боровичей. Хорошо, завтра добредут, если, конечно, их выслали.

На скамейке в скверике сидит старик. Грудь в медалях.

— За что медалями наградили, дедушка?

— А я не знаю, слепой, не вижу.

— На какой же войне ты воевал?

— На трех. Я бежал, кричал УРА, а немцы меня боялись.

— А за что воевал? За кого?

— А я не знаю. Меня привезли, я и пошел. На карпатской горе воевал. Высокая, двенадцать километров гора.

Старуха роется в урне, что стоит у входа в столовую, напротив румяного портрета Ленина. Тут же крутится ханыга.

«Дай 11 копеек». Остроумный малый, нестандартная просьба. Дал ему 20 копеек. Это было вчера. Сегодня он на том же месте. «Ну что, красненького?» — «Не пью». — «11 копеек не дашь?» — «Не дам».

2 августа

Рейки для забора я набрал из «лапши», обрезков от теса. В спутанных отвалах на пилораме можно «нарыть» более или менее прямые рейки. Чем я и занимался целый день. Рабочий Колька уточнил: «Нароешь за день, а вечером отвезешь». Дня мне не хватило, вечером я снова заехал на пилораму. Вижу, мужик носит из моей кучи отобранные рейки.

— Ты, что же, дружок, не видишь, что они отобраны?

— А я, х… его знает, мне сказали, бери за сараем.

— Кто тебе сказал?

— А Колька.

— Сколько ж ты ему дал?

— На две бутылки.

Я — к Кольке, смена его еще не кончилась.

— А х… его знает, думал, ты свои забрал, — объяснил Колька, которому я вчера тоже дал на две бутылки.

В общем, разобрались, какую кучу можно рыть, а какую не трогать. Но вижу, рейки надо увозить, и договорился назавтра с трактористом Сашей, что буду ждать его в два часа.

Жду час, жду два, жду три… Может, еще не управился с навозом, утром возил со скотного двора. В шесть часов пошел к нему домой. Он отворил навстречу мне окошко.

— Сломался я.

— А что ж, не зашел, не сказал?

— А я Ольгу послал.

Ольга — его сестра, здоровущая дылда лет четырнадцати. (Ее бабка считает нас помещиками, уж, наверное, и внучка того же мнения. Помещики… Вся деревня видит, как я тружусь — сам венцы меняю, перекладываю сени, крою крышу, огородничаю…) Ольга играет в куклы с девочками-дошкольницами. Приезжает в деревню на каникулы из Таллина, куда ее родители перекочевали от новодеревенской житухи. Я с вопросом к Оле.

— А я прошла мимо, думала, вас нету, — не отрываясь от ведерка с песком, ответила девушка.

— Что ж не зашла, не справилась?

— А я думала вас нету.

Глядя на нее, я вспомнил случай, о котором мне рассказал эстонский поэт Рудольф Риммель. Эстония, чуть ли не наполовину разбавлена русским населением, перекочевавшим из Псковской и Новгородской областей. На улицах Таллина часто можно слышать родную речь с характерным оканьем. Риммель однажды на лестничной площадке в своем подъезде наткнулся на пацана, присевшего на корточки за большой нуждой. Нисколько не смутившись, мальчик (русский, конечно) натянул штаны и даже не сделал попытки убежать. В «Опорном пункте» он признался, что хотел напакостить буржуям, которые живут в кооперативном доме.

Другой тракторист оказался в стельку пьяный. Жена назначила заглянуть попозже, может, проснется.

— Приходите вечером.

— А когда вечером, поточнее, в котором часу?

— А я не знаю, приходите вечером.

Когда же тракторист проснулся, мы управились за полчаса.

Жена с малолетним сынишкой сопровождала его, втиснувшись в кабину. В кабине «Белоруся» место для пассажиров не предусмотрено. Но она втиснулась, чтобы деньги, которые я заплачу, не прошли мимо нее. Чтобы снова не надрался: вдруг угощать начнут.

Место жены в кабине «Белоруся» хоть и не предусмотрено, но узаконено. В другой раз я возил кирпич. Рядом с трактористом Женей сидела его жена, по той же причине. Сидеть ей пришлось, возили издалека, с утра до ночи.

Коля Белонин устроился на бревнышках, в очках, читает книжку, перегнутую пополам.

Я иду мимо, он глаз не поднимает.

— Зачитался Коля, какая книжка-то?

— А не зна, какая-то, взял, дык…

Окончание следует

Фото автора